Два дома.
Глава ХХVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава ХХVI. (старая орфография)

ХХVИ.

С утра все ожило в Шиллингсгофе. Слуги, вчера еще ходившие на цыпочках, не стесняясь, бегали вверх и вниз по лестнице, громко стуча каблуками. В саду железными граблями чистили дорожки, несколько поденщиков выметали сад, тщательно подбирая всякую соломинку. Все фонтаны были открыты и шум их наполнял прозрачный утренний воздух.

Донна Мерседес спокойно смотрела из окна на возстановление прежнего порядка. Иозеф прекрасно провел ночь, проснулся веселым и видимо подкрепленным; шум в саду нисколько его не безпокоил, а маленькая Паулина восторгалась бьющими фонтанами, как новою игрушкой. После завтрака она взлезла на кресло тети, стоявшей рядом у окна, и любовалась брызгами, блестевшими на солнце всеми цветами радуги. В этом громадном окне ребенок казался прелестной эльфой цветов. Её синее платьице, спустившееся с плечика, было отделано богатым кружевом, а светлые волосы ниспадали локонами ниже пояса. Донна Мерседес стояла около ребенка в свежем белом платье и машинально гладила курчавую головку, между тем как её глаза безцельно смотрели в даль.

На дорожке показалась приближающаяся хозяйка в сопровождении мадемуазель Ридт. Она была в том-же костюме, как и вчера вечером. На груди её блестел золотой крест, а в руках виднелась книга в бархатном переплете. Вероятно обе женщины возвращались от обедни в ближайшей бенедиктинской церкви.

Днем баронесса казалась еще некрасивее, чем при вечернем освещении. Болезненность, а еще более страстность натуры, так искусно подавляемой, по уверению Феликса, до такой степени изменили её длинное и без того некрасивое лицо, что она казалась теперь старухой.

Мадемуазель Ридт внимательно смотрела на работу поденщиков, а баронесса украдкой посматривала в окна. Когда она увидала женщину с ребенком, её глаза вдруг вспыхнули ярким злым выражением. Она быстро, совершенно по-иезуитски, опустила их в землю и ускорила шаги, как будто ничего и не видела.

Несколько позже пришел доктор, но не с улицы, а с бельэтажа. Баронесса, по его объяснению, прислала за ним рано утром. Он был домашний врач Шиллингсгофа, добрый и простой человек; но сегодня лицо его выражало едва сдерживаемую злобу. Он советовал Мерседес избегать по возможности всякой встречи с баронессой, которая уверяет, что в доме тиф и очень боится заразиться. "В передней столько курильниц и от них такой дым, будто приносят жертвы греческим богиням", прибавил он с саркастической улыбкой.

Маленького пациента он нашел гораздо лучше.

- Но прошу вас, - обратился он к донне Мерседес, - не изменять ухода, и если больному будет хуже, то вы одна будете виноваты, сударыня.

Чего только не слышал этот человек минуту назад в бельэтаже! - но это не произвело на него ни малейшого впечатления. Доктор очень полюбил маленького пациента и высоко ставил донну Мерседес. Сегодня он был любезнее чем когда-либо, и в первый раз, по просьбе Иозефа, позволил тете поиграть на рояли.

Донну Мерседес нельзя было назвать артисткой, но её игра отличалась большим чувством. Луч радости осветил её прекрасное лицо, когда она, после такого долгого промежутка, снова села за рояль. Она играла Аделаиду Бетховена. Боясь разстроить маленького больного, она начала тихо, - но потом все более и более увлекалась. Нежные звуки вызвали воспоминание о тропических растениях в оранжерее, шуме фонтана, - и перед её глазами встали, как живые, картины, созданные некрасивой головой художника.

Вдруг, как-бы опомнившись, она злобно покачала головой и стала играть шумную арию, стараясь заглушить возникающия в её душе иные мелодии. Иозеф внимательно слушал, сидя на постельке, а доктор, прислонясь к окну, стоял, как очарованный.

Вдруг дверь с шумом отворилась и на пороге показался Роберт, но не с обычным, подобострастным поклоном, а с дерзкой улыбкой, показывающей, что этот человек, одетый в свежую ливрею и с безукоризненным пробором на затылке, был очень рад передать неприятное поручение.

- Баронесса просит больше не играть. В Шиллингсгофе музыка не допускается, даже шарманщикам велено отказывать. Баронесса не выносит положительно никакой музыки.

- Неужели, даже шарманкам? спросил доктор насмешливо. Впрочем, не понимаю... комнаты баронессы противуположной стороне дома...

- Дамы завтракают на терассе, а там слышна музыка, важно перебил его лакей.

- Ведьмы! злобно пробормотал доктор, взял шляпу и насмешливо улыбаясь, попрощался с донной Мерседес, которая молча закрывала рояль.

Она подошла к письменному столу и, казалось, не замечала лакея, все еще стоящого у дверей. Постояв минуту, он решительно приблизился, держа в руках бумагу.

- Я бы попросил... начал он, откашливаясь.

Донна Мерседес повернула голову и смеряла его гордым взглядом с головы до ног.

- Я записал здесь разные расходы, - сказал он, подавая бумагу, которую, впрочем, она не брала. - Уехавшая дама никогда не платила извощикам и они требовали с меня... также я должен был давать на чай людям, которые приносили из магазинов покупки. Я всегда давал, полагая, что так следовало поступать из гостеприимства; но когда я подал эту записку баронессе, она сказала, что это к ней не касается.

- Конечно. С подобными вещами вы должны обращаться к моему слуге Жаку.

С дерзкой улыбкой он почесал затылок.

- В руках у негра я никогда не видал ни копейки. По моему, гораздо лучше обращаться к более верному источнику.

Донна Мерседес сжала побелевшия губы и глубоко вздохнула. Она молча отперла письменный стол и достала ящик слоновой кости. Он до верху был наполнен червонцами.

Роберт отскочил, как будто ящик был наполнен огнем, а не золотом. Минуту назад он уверял, что у испанских нищих нет ни копейки за душой, и вдруг увидал такую массу золота и такое небрежное отношение к нему, что невольно пришел к убеждению, что дама с детства жила в привычках набоба.

- Сударыня, разве я смею! пролепетал он, и вся его лакейская важность вдруг исчезла.

- Возьмите! повторила она, гордо сверкнув глазами.

Он подошел на цыпочках и осторожно, точно боясь обжечься, взял двумя пальцами золотой. Затем быстро вынул из кармана порт-моне. - Мои расходы не превышают и половины этого; вам следует сдача, - сказал он и стал было выкладывать на стол мелочь перед портретом "бедного Бальмазеды", бывшого Креза Южной Каролины.

- Ступайте, приказала она строго, и прошу вас без особого приказания никогда более не приходить в мои комнаты. Для личных услуг у меня есть слуга Жак.

нему спиною и стала смотреть в сад.

- Эх, дурак я! Осел! Я готов надавать себе плюх за эту глупость. Сколько денег я мог-бы там загрести, а теперь поминай как звали! Там все настоящее! сказал он дворнику, который пришел раздувать курильницы - и золото, и серебро, и негры тоже. У этой барыни золота, как сена! А в черном сундуке были не ключи, теперь я знаю: там было золото да золото!

А она, о которой теперь только-что говорили, стояла у окна; злоба и невыразимое отвращение и презрение выражались на её лице. Дерзость слуг в этом немецком доме достигла теперь своего апогея. Её личность, её гордое имя, её обращение, ничто не могло доставить ей уважения, и единственным орудием против их нахальства оказалось золото. Это был горький урок. И в этом доме она пользовалась гостеприимством!.. Гостеприимством! Там, дома, оно понималось в самом обширном смысле, она к этому привыкла, так оно было у них всегда. Так она до сих пор смотрела и на Шиллингсгоф, который барон предложил семейству её брата. Она вспомнила об увезенных баронессою ключах от погребов. Прежде она считала это просто злой выходкой, а теперь видела, что все это делается из скупости. Не заговорить-ли с ней о плате, или не послать-ли хозяйке дома несколько из неоправленных еще бриллиантов? Но что об этом скажут? Пожалуй, тогда будут о ней думать еще хуже, чем теперь.