Два дома.
Глава XXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Два дома. Глава XXXVIII. (старая орфография)

XXXVIII.

- Твоя рука горит, - сказала баронесса, взяв руку мужа: - ты, кажется, серьезно на меня сердишься? Но я не чувствую себя в чем-либо виноватой! Неужели ты в праве требовать, чтобы я прогнала верную и любящую подругу потому только, что она тебе несимпатична?

- Да, я имею на это право.

- Арнольд, никто более меня не страдает от прибывания Адельгейт в нашем доме. Но теперь есть удобный предлог ее спровадить. - Она говорила шепотом, оглядываясь по сторонам, не подслушивают-ли их. - Мы уедем, достаточно только твоего приказания, чтоб я тебя сопровождала.

- И ты воображаешь, что я дам такое приказание? - Он вырвал у нея свою руку и остановился. До сих пор он так скоро шел к мастерской, что она едва поспевала.

- Конечно, ты это сделаешь, ответила она резко.

Он горько засмеялся.

- Я поеду теперь один, как и всегда, и тебе предоставляю делать то-же самое. Я перестал вмешиваться в твои дела с тех пор, как ты уехала в Рим, не предупредив меня ни одним словом. С этой минуты я порешил, что мы всегда будем поступать каждый по своему усмотрению.

- Я не хочу этой свободы и тебе не даю ее.

Он улыбнулся вместо ответа и пошел в мастерскую. Баронесса следовала за мужем. Они вошли в зимний сад. Там было очень душно; все фонтаны были закрыты несколько минут тому назад самим бароном, потому что шум падающей воды мешал ему работать. Он подошел к большому бассейну, открыл кран, и фонтан забил вверх, освежая горячий воздух. Баронесса, подражая ему, стала открывать один за другим маленькие фонтанчики, которые дружно забили вокруг большого бассейна.

- О, это очень мило, - сказала она снисходительно. - Еслибы я раньше знала об этой затее, то преодолела-бы свое отвращение к мастерской и приходила-бы иногда посидеть около тебя. Но теперь, когда мы вернемся...

Барон молчал. Лицо его оставалось покойным, не смотря на овладевшее им волнение. Он шел вокруг бассейна и закрывал фонтанчики, открытые баронессой.

- Будет слишком сыро. Этот бассейн разсчитан не пропорционально количеству воды, и это серьезная ошибка.

- Он слишком мал?

- Да, так мал, что при малейшей неосторожности вся моя мастерская может очутиться под водой.

- Этого-бы только не доставало! В доме разрушение, а здесь потоп. Однако, мой друг, ты теперь должен согласиться, - сказала она, опускаясь в кресло, - что моя антипатия к этим американским квартирантам имела полное основание. Чего, чего не испытал наш мирный Шиллингсгоф за это время: бегство балетной танцовщицы, оставившей после себя столько долгов, заразительная болезнь, которая угрожала и мне, разрушение дорогой резьбы в нашей зале и, наконец, наша собственная размолвка из-за этих чужих нам людей. И в благодарность за все эти заботы и неприятности, - дерзости этой заносчивой хлопчато-бумажной принцессы. - Она тихо покачала головой и зло засмеялась. - Однако, ты не одержал победы над этой гордой красавицей; она наговорила тебе порядочно колкостей.

Картина закрывала барона, так что баронесса не могла видеть страшной блерости, покрывшей его лицо.

- Впрочем, что-же я болтаю! Моя горничная сидит, сложа руки, и не подозревает, что у нее так много работы. В самом деле, Арнольд, не можешь-ли ты подождать, хоть один день?

- Я уже сказал тебе, что мой отъезд нисколько не нарушит твоего обыкновенного образа жизни, - ответил нетерпеливо барон. - Сколько раз я должен повторять тебе, что уезжаю один!

- Пустяки, я сейчас иду к Адальгейт, чтобы предупредить ее.

Он вышел из-за мольберта, и баронесса увидала, что перед нею стоит неумолимый противник.

- А я, перебил ее барон, сейчас же напишу мадемуазель Ридт, что ни за что не позволяю тебе сопровождать меня и что с сегодняшняго дня, говоря её языком, отдаю твою душу в вечное её владение.

Баронесса так быстро вскочила с кресла, как-будто никогда не страдала вялостью мускулов и слабостью нервов.

- О, ты не посмеешь этого сделать, любезнейший супруг! вскричала она с бешенством. - У меня есть друзья, которые давно уже протягивают мне руку, и если я перейду на их сторону, то ты потеряешь меня навсегда, а вместе со мною и все то, что связано с именем Штейнбрюк. Ты видишь, это обойдется тебе не дешево.

- Твоих добрых друзей я знаю. Это те самые, которых уверили, что мой старый отец заставил тебя отказаться от святого намерения, чтобы доставить своему сыну то, что связано с именем Штейнбрюк. И до сих пор их поддерживают в мнении, что твое аскетическое сердце вполне невинно, что ты ненавидишь супружескую жизнь, и потому только не возвращаешься в их среду, что тебя связывает когда-то легкомысленно произнесенное "да".

- Правда, отец желал этого союза. Твой спокойный характер, твои красно написанные письма обворожили его. Он был тогда при смерти и надеялся, что этот брак доставит счастье его сыну. А этот сын и не думал тогда о своей судьбе; он был счастлив доставить старику хоть какое нибудь утешение. Впрочем, ты это знаешь, я тебе тогда прямо высказал все.

- Этим ты хочешь сказать, не понимаю для чего, что ты меня никогда не любил?

- Разве я показывал когда-нибудь, что я влюблен в тебя? Действительно, в начале нашего супружества мне хотелось устроить нашу жизнь сносно.

- И мне тоже. Никогда не забуду, как я, незадолго до нашей свадьбы, приезжала погостить в Шиллингсгоф, чтобы несколько осмотреться. Я была очень испугана - теперь нечего это скрывать - что ты должен был принять молодую жену в обстановке старого солдата, прокопченной табачным дымом. Я тогда все сделала, чтобы избавить тебя от этого позора. Благодаря многим жертвам с моей стороны, Шиллингсгоф в несколько недель был приведен в приличный вид. Ты это забыл слишком скоро.

- Никогда. Об этом ты слишком заботилась. Иначе, затем бы я со вздохом повторял ежедневно: Боже, избави каждого бедняка от женитьбы на богатой!

- Если эти цепи до такой степени ненавистны тебе, то их можно и разорвать.

- Да, я знаю, нам это постараются облегчить. Эта дама в черном давно уже носит в кармане развод, подписанный в Риме.

- Ты это знал, и все-таки не спешил добиться развода! радостно воскликнула баронесса.

- Потому что я не хочу пачкать своих честных рук этими монастырскими интригами и не желаю брать на свою совесть упрека, что помог монастырю овладеть тобою.

- Арнольд!

Барон с ужасом отодвинулся от её рук, с нежностью протянувшихся к нему, и это движение снова привело баронессу в бешенство.

- Но подумал ли ты, что монастырь потребует от тебя все, что составляло блеск фамилии Шиллингов? Неужели ты воображаешь, что те аристократические кружки, в которых ты до сих пор вращался, будут принимать тебя по-прежнему, не смотря на бедность?

- Ты думаешь, что я придаю этому какое-нибудь значение? Эта горсточка аристократов теряется в массе людей, уважающих мое имя, и если я появлюсь без тебя

- Тогда, по возвращении, тебе некуда будет преклонить голову.

- О, нисколько! Мой милый старый Шиллингсгоф останется у меня. Эта картина - он указал на мольберт - заплатит за последние закладные листы, которые остались еще неоплаченными. Но я прошу тебя взять с собою все, что ты когда либо привезла в Шиллингсгоф, - все, до последняго гвоздика.

- Ах, Арнольд! Прости! вскричала баронесса, протягивая руки к мужу.

- Прочь! крикнул он, дрожа всем телом. - После всего, что наговорил здесь твой ядовитый язык, возврата быть не может! Ступай теперь к тем, которые давно простирают к тебе руки, ступай к своим монахам!

Он направился к лестнице; баронесса упала на колени.

- Пусть узнает! Мы страдаем от этого одни, мы никому не должны ни копейки.

- Арнольд, забудь нашу ссору! Клянусь, я никогда больше не буду вспоминать о деньгах! Прими меня снова!

- Никогда! Я не хочу более жить с тобою, лишенный радостей и счастья.

- Но я тебя не пущу! Я не возвращу тебе свободы. Это место мое, мое! кричала в отчаянии баронесса. - Я согласна сознаться пред целым светом, что хочу остаться твоей женой, что умоляла тебя терпеть меня! Разве тебе и этого мало?!

- Не заставляй меня выговорить последняго слова, которое давно готово сорваться с языка, - сказал он, едва владея собою.

- Это слово вечной, неизгладимой ненависти, - сказал барон. Он поднялся по лестнице и скрылся в своей комнате.

- Ненависти! Ненависти! бормотала баронесса. - Тогда всему конец!... - Вдруг она громко захохотала. - Он увидит, несчастный, что он сделал! Он не понимает, что значит с высоты богатства впасть в нищету. Как это все ужасно! Ах, еслиб я могла умереть в эту минуту!

казался чем-то демоническим. Она безмолвно смотрела на воду, которая сохраняла постоянный уровень в бассейне, и в голове её вдруг мелькнула мысль: что, еслибы прекратить сток воды в бассейне? Воображение рисовало ей, как вода, все более и более поднимаясь, заливала асфальтовый пол и потом перешла в мастерскую. Мозаичный пол заблестел. Куски бумаги, этюды, папки с начатыми картинами, качаясь, плавали по комнате. Разостланные по полу ковры и шкуры животных подымались, бюсты падали с подставок, даже шкапы не могли устоять под напором воды: они качались, и с них падали старинные вазы, венецианские кубки и стаканы, в дребезги разбиваясь о каменный пол. Эта картина разрушения вызвала у баронессы крик восторга. С дикой решимостью стремительно выбежала она из мастерской, бормоча: - ненависть! ненависть! ненависть!