Блумсберийская красавица.
Глава XIV. Неприятель дает генеральное сражение.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Блумсберийская красавица. Глава XIV. Неприятель дает генеральное сражение. (старая орфография)

ГЛАВА XIV. 

Неприятель дает генеральное сражение.

Нет, конечно, места, которое можно бы было сравнить с своим домом, особенно если дома у вас хорошо; приятно и утешительно иметь приют, где можно скрыться от тирании; но я остаюсь того мнения, что старый Рафаэль де-Кад имел преувеличенное и даже нелепое понятие о прелестях своего дома.

Разного рода бывают дома. В одних - роскошь, всякое ваше желание заранее предугадано, - в спальне камины постоянно топятся в холодные месяцы; в других - бедность и нищета, доходящая до протухлого масла за завтраком. В одних все просто и радушно, тут вы можете делать все, что вам угодно, никто вам слова не скажет; в других все натянуто и церемонно, и если вы сделаете какую-нибудь неловкость, то ужь в другой раз вас туда не пустят. Убежище, предложенное старим Рафаэлем своему любезному детищу, составляло переход между убогим и церемонным, или лучше, надутым домом.

Что касается до меня, то я, не задумавшись, скорее решился бы жить над распродажей тряпок и костей, чем поселиться в де-Кадовском семействе.

Почтенный Рафаэль де-Кад был вполне способен содрать двести фунтов в год за помещение, которое не стоило и пятидесяти. За эту сумму я бы мог найти себе помещение в Букингемском дворце.

Спросить там три полотенца было бы для дома чистым раззорением и истощило бы весь запас белья. За обедом соблюдалась строгая диэта; каждая картофелина была на счету, рубленное мясо весилось на золотники, а, пиво вымерялось бокалами.

Раз я имел счастие обедать у де-Кадов en famille (что у французов означает плохой обед) и был неприятно поражен спором между Бобом и его маленькой сестрой из-за каких-то обглодков. Что за зверство, читатель, лишать детей пищи, для поддержания величия дома!

Де-Кад сразу понял, что несчастие Анастасии должно было подорвать его кредит. Все, что он рассказывал о несметных богатствах своего зятя и о его безумной расточительности, теперь падет на его же собственную голову. Все обвинят его в вранье и хвастовстве. Благодаря его красноречивым и поэтическим описаниям, цена на его зубную мастику поднялась и коробочка иерихонского порошка продавалась уже за 18 пенсов. Его увлекательные описания великолепия Твикенгемской виллы имели благотворное влияние даже на привилегированные челюсти.

Итак, Рафаэль де-Кад все это знал, и будучи человеком впечатлительным (большой недостаток для дантиста), высказал это жене.

- Если Анастасия приедет сюда, мистрисс де-Кад, я должен вас предупредить - она обязана платить за себя двести фунтов в год, заметил он, решительным и недовольным тоном человека, который очень хорошо знает, что запросил слишком дорого и ожидает сильных возражений. - Мне ее совсем не надо; гораздо бы было лучше, еслиб она вовсе не приезжала; но так-как она настоятельно желает вернуться, то пусть платит.

- Конечно, если она "желает", то в состоянии заплатить, ответила мистрисс де-Кад, зная очень хорошо, что Анастасия не очень-то этого "желает".

- Еще бы не в состоянии! проворчал родитель, начиная сердиться. - Еслиб у нея было сколько нибудь благородства, то она должна бы предложить двести-пятьдесят, так-как при настоящих обстоятельствах дом родительский её единственное убежище.

Он сказал это патетическим тоном, как будто Анастасия стояла тут где нибудь в углу; потов торжественное выражение его лица внезапно исчезло, губы сложились в полуулыбку и глаза заблестели как звезды.

- Ах! вскричал он: - мы совсем и позабыли, что я опекун закрепленного за нею имущества, и еслиб захотел, то мог бы наделать ей много неприятностей!

Мама де-Кад, в сравнении с зубодером, обладала более христианскими добродетелями. Она "обожала" Анастасию и гордилась, что так хорошо пристроила дочь. Если она иногда и завидовала её высокому положению, то в этом виновато было высокомерное обращение Анастасии. Она, сделавшись независимою, начала грубить виновнице своих дней, стала ею помыкать и обращаться покровительственно.

Не отвечая на замечание Рафаэля, мистрисс де-Кад продолжала свои размышления и наконец, приняв решительный вид, который придавал ей такое неприятное выражение, будто она собиралась кого-нибудь укусить, она начала говорить, глядя на него в упор.

- Послушайте, Рафаэль, поймите меня как следует. - Я допущу Анастасию к себе в дом, только с тем условием, чтоб она не делала здесь никаких глупостей.

- Я ей не позволю распоряжаться, я причудничать и важничать! продолжала мама, все более и более разгорячаясь.

- Совершенно разумно, моя милая.

- Она должна жить, как мы живем, не должна разыгрывать важную лэди! У меня без капризов и фантазий. Я не хочу жертвовать для Анастасии всеми детьми, Рафаэль, и прошу не требовать этого от меня. Слышите, не требуйте этого!

- Я этого не требую и не буду никогда требовать.

- С этим условием пусть Анастасия приезжает, когда захочет, вскричала мать, мало по малу успокоиваясь. - Как бы нам ни было тяжело, но она встретить под нашей кровлей радушный прием.

Тут мистрисс де-Кад глубоко вздохнула, как будто с этим последним вздохом вылила все свое негодование и приготовилась ко всему худому.

Разговор этим не кончился. Грустные мысли овладели внезапно стариком де-Кадом; он начал тревожно вертеться на стуле и, кусая губы, нахмуренно принялся поправлять в камине огонь. Наконец, он проворчал:

- Однако, в каких дураках я останусь перед моими пациентами! Что я им скажу? какое придумаю оправдание? Чорт бы побрал эту бешеную девчонку! И кто бы подумал, что такая статная и коренастая баба, как Анастасия, не может вышколить такого воробьенка? Все это просто пустое упрямство и южная гордость!

- Однако, мой друг, заметила супруга: - двести фунтов в год не безделица!

Дантист с детства любил арифметику и, уважая истину, почувствовал всю полновесность этого замечания. Он был глубоко тронуть.

- Можно будет сказать, что ей необходима перемена воздуха, или что она стосковалась по родимой семье, да никто этому не поверит!

- Рафаэль торжественно начала супруга: - каменный уголь и хлеб вздорожали, да и все вздорожало, даже мусор. Как вы думаете, Анастасия заплатить деньги вперед?

Рафаэль, обращенный к насущным потребностям, победил мысль об язвительных замечаниях пациентов и стал опасаться, чтоб какое нибудь обстоятельство, в роде примирения, с Долли, не лишило его выгодной жилицы; он даже сожалел, что Анастасия не вернулась к ним месяца три тому назад; теперь ему пришлось бы уже получить с нея за треть. В глубоком раздумьи, потирая себе подбородок, он возвестил свою готовность покориться судьбе следующим восклицанием:

- Пусть ее приезжает! Я верю, что все, что бы ни случилось, к лучшему, особенно, если ничем иным нельзя этому помочь!

A вы, изящная красавица, моя прелестная Анастасия! Где был ваш разсудок, когда вы вздумали искать утешения в объятиях дражайших родителей, которые, по вашему же выражению, "даже заочно неприятны и глупы"? Глупая, но великолепно сложенная женщина! возьмите, если можете, назад эти слова!

Избавители явились на следующий день. Когда я увидел их в дверях, признаюсь, меня пробрала дрожь, и я пожалел, что не ушел гулять, Долли побледнел как платов; можно было подумать, что дантист прибыл сюда с целью повыдергать ему все зубы.

Заметив, что Рафаэль, проходя, пытался заглянуть к вам в дверь, мой друг отпрянул в самый дальний угол комнаты и так плотно прирос к стене, что его можно было принять за картину. Глядя на его униженное положение я испуганную физиономию, всякий принял бы его за негоднейшого мужа, которому давно следовало выцарапать глава.

- Повидайтесь с ними, Джек, повидайтесь с ними, прошептал он дрожащим голосом.

- Помилуйте, Долли, могу ли я допустить вас до такого унижения! Будьте мужчиной, я буду вас поддерживать. Ведь не съедят же они вас!

В ответ на мой разумный совет, он, дрожа всем телом, как безумный, повторял:

- Я не хочу видеть их, слышите ли, не хочу!

Признаюсь, я никогда не был в таком затруднительном положении.

- Будьте мужчиной, Долли, настаивал я. - Вы должны хоть на секунду повидаться с ними, - как муж, вы обязаны это сделать!

Какое ему было дело теперь до его обязанностей! Он только громче и громче кричал:

- Не хочу! не хочу! не хочу!

Я от природы не труслив, но мысль о предстоящем объяснении с непокорной женой и громогласной мамашей, которая без церемонии делает вам самые резкие выговоры, не говоря ужь о колких замечаниях Мери Вумбс и нелепых выходках Рафаеля, не на шутку пугала меня.

Чтоб скрить свое безпокойство от Долли и поддержать в себе мужество, я стал храбриться.

- Вы думаете, что я их боюсь? Нисколько! сказал я. - Справедливость на нашей стороне, сэр! И еслиб весь Блумсбери возстал, то это мне решительно все равно!

Мне очень хотелось, чтобы он улыбнулся, но, кажется, это было выше его сил. Он смотрел на меня тупым взглядом, который поневоле остановил поток моего красноречия.

С первого взгляда на туалет старого Рафаэля я заключил, что он готовится блистательно разыграть роль благородного отца и решился исполнить ее до конца с непоколебимым достоинством. Несмотря на великолепную погоду, он держал в руке зонтик, вероятно, вместо оборонительного оружия, намазал голову розовым маслом и надел свой лучший фрак, чтоб придать себе внушительный вид, в случае еслиб пришлось обратиться к посредничеству судьи.

Более же всего меня смущал его белый жилет. Что бы это означало? С тех пор, как я его знаю, я ни разу не видел на нем белого жилета, и даже не подозревал о его существовании. Этот жилет ужасно не шел с его желтому лицу, которое казалось еще желтее, напоминая потолок курительной комнаты. Чорт бы побрал этот белый жилет! Он меня безпокоил.

Мистрисс Икль, к сожалению, выказала излишнюю поспешность, желая поскорей начать обвинительные пункты, даже не дождалась, пока войдут в гостиную начала семейную трагедию еще в передней.

Едва родители переступили порог, - мама даже не успела завязать чепца, а папа расправить манжетов, - она ринулась с лестницы, с быстротою человека, летящого стремглав с вышины; достигнув площадки и увидав неоцененных родителей, она принялась плакать и стонать, а вступив на цыновку, с быстротой молнии промчалась через всю переднюю и бросилась на грудь старого де-Када, который даже пошатнулся от сильного напора, будто на грудь ему свалилась бомба, а не его собственное детище.

- Возьмите меня отсюда! Ради Бога, возьмите меня! с рыданиями восклицала несчастная жертва.

Эфект этой патетической сцены был немного нарушен, во-первых тем, что Рафаэль не успел еще опомниться от поражения в грудь и не мог отвечать, как подобало в надлежащем случае, и потому казался несколько жестокосердым; во-вторых мистрисс де-Кад вздумала при этом разспрашивать, куда дантист девал флакон со спиртом.

Мне кажется, что флакон со спиртом всегда портить впечатление.

Страдания, претерпеваемые мистрисс Икль, выражались в раздирающих душу воплях.

- Не оставлю, не оставлю, мое сокровище! отвечала растерянная родительница, до того взволнованная, что чуть не задушила своего супруга, подсунув ему флакон с вонючим спиртом к самому рту.

- Я умру! Он меня убьет! продолжала невинная жертва, пряча голову на широкую грудь родителя.

Наконец Рафаэль, чувствуя, что Анастасия портит его белый жилет, заметил несколько нетерпеливо жене:

- Да возьмите-жь ее пожалуйста!

В суматохе трогательной встречи, прекрасные волосы Анастасии растрепались и разсыпались по плечам; между тем из кухни повысыпали слуги и подсматривали из-за углов, точно играли в прятки. Дантист почувствовал, что его блумсберийская гордость глубоко оскорблена. Для соблюдения приличий огорченное трио, наконец, вышло в столовую.

Последния слова, произнесенные мистрисс Икль, прежде, чем заперли дверь, были:

- Ах, папа! ах, мама! Я не могу, не смею высказать вам все, что я вынесла с тех пор, как этот предатель разлучил меня с вами.

Эти слова принесли ей не очень большую пользу. Нехорошее слово "предатель" пробудило Долли от оцепенения и вызвало краску на его бледные щеки. Он что-то насмешливо проворчал, провел рукой по волосам и стал твердо стоять на ногах.

Помоему, слово "негодяй" лучше чем "предатель", по крайней-мере приятнее, "мошенник" тоже лучше, а "плут" так это даже как-то добродушно. Особенно надо было слышат, с каким выражением в голосе она сказала "предатель".

- Теперь я готов повидаться с её родителями, вскричал Долли, быстро шагая по комнате. - Вы правы, Джек, нам необходимо разстаться. Дайте-ка мне сигару, а то а наделаю глупостей.

- Вы говорите, как Траян, воскликнул я! (Когда я сильно взволнован, то обыкновенно прибегаю к классикам);

Он взял сигару, и сжег полъгазеты, закуривая ее. Это значительно его облегчило и успокоило, тем более, что он не только курил, но даже кусал ее и ел кусочки.

И так мы сидели и слушали с напряженным вниманием. До нас доносились сиплый голос Де-Када отца, который, казалось, увещевал мистрисс Икль; до нас долетали её пронзительные возражения. Мамаша пока мало вмешивалась. Она, вероятно, ограничивала пока свои увещанья жестикуляцией, и действовала как удар смычка по разстроенной скрипке.

Явился слуга с вопросом: может ли мистер Икль принять мистера де-Када?

Конечно, может! Очень рад его видеть!

- Что кто за нелепая ссора, Адольфус, а? начал старей Рафаэль. - Голубки поссорились? Полно, милый друг! Будьте разсудительны, как следует мужчине!

Но Адольфус не был разсудителен; он презрительно отставил нижнюю губу и взглянул на дантиста вызывающим взглядом.

- Конечно, ссора нелепая, отвечал он: - но она будет последняя.

- Господе владыко! вскрикнул Рафаэль: - пара капризных детей толкует о разводе! Да как вы только разъедетесь, вы

Долли швырнул сигару в угол и вскочил с места.

- Поведение Анастасии, начат он: - там неизвинительно, так жестоко... я полагал, она помешалась... я больше не могу выносить... Моя любовь к этой женщине... я до сих пор обожаю самую память о... Господи! на что она могла пожаловаться? Я делал все, что... Неблагодарная женщина! она слишком... Впрочем, теперь все кончено между нами... все... Мы должны разстаться!

Старый Рафаэль испугался дикого вида Долли и проговорил:

- Я не думал, что это так серьёзно!

- Передайте, сделайте одолжение, моей жене, прибавил Долли, снова садясь на свое место, и исполняясь величественного спокойствия: - что она может взять с собою все, что ей угодно, из этого дома.

Старый Рафаэль, видя, что ничего не поделаешь, отправился к дочке. Мы скоро услыхали его сиплый голос сверху, и поняли, что он читает наставление дорогому детищу. Но Стаси прибегла в слезам, мамаша стала за нея заступаться и Мери Вумбс принялась пронзительно охать и ахать.

Дантист сбежал снова с лестницы, и, просунув голову в дверь нашей комнаты, сказал:

- Икль, дружище, пожалуйста, войдите к нам на минутку.

Долли, как вдохновенный мученик, отправился на пытку.

свирепости.

Мистрисс Икль приказала Мери Вумбс побежать скорее принести ей другой носовой платок, - этот был смочен слезами.

- Ну, мои дорогие дети! начал дантист торжественным голосом: - я еще раз прошу вас, протяните друг другу руки! Икль, обратился он к Долли: - скажите, откровенно, на что вы жалуетесь? За что сердиты?

- Я не сердит, ответил мягко Долли: - я только устал, и мне надоели и опостылели дрязги.

- Лицемер! обманщик! вскрикнула мистрисс Икль. - Не верьте ему, мамаша! Он теперь не смеет меня оскорблять, он испугался, трусишка! Я говорю вам, моя жизнь в опасности! Он замучил меня! Он уморил меня оскорблениями!

- Не оскорбляли, мучили, убивали! Скот!

Долли спокойно закурил сигару.

- Если сотая доля того, что говорит моя дочь - справедливо, то я должна признаться, мистер Икль, ваше поведение недостойно, заметила мамаша де-Кад.

- Он ударил меня! крикнула Анастасия.

- Это ложь! крикнул он.

- Это правда!

- Ложь!

- Правда! Правда! Правда!

"такая же святая истина, сэр, как в библии, сэр!"

- Вы видите, сэр, сказал Долли: - что надежды на примирение быть не может. Я позволяю мистрисс Икль взть с собою все, чта...

- Мамаша! закричала мистрисс Икль: - как он смеет это говорить! Я не возьму ничего, кроме самого необходимого, от этого низкого человека!

Мамаша встревожилась и подумала, не сошла ли съума её Стаси. Она сочла за нужное вмешаться в эту борьбу взаимного великодушия.

- Мистер де-Кад, сказал Долли: - все золотые вещи и драгоценности, дочь ваша может тоже взять...

- Конечно, конечно! сколько я помню, Стаси сказала, что возьмет кое-какие необходимые вещи, и разумеется, драгоценности...

- Капитал тоже "необходимая вещь"? спросил Делли с нескрываемым (несколько трагическим) отвращением.

Мистрисс Икль почувствовала силу сарказма.

- О, еслибы мне позволено было возвратить вам назад этот капитал! вскрикнула она.

- Все это мне очень тягостно, сказал чувствительный дантист.

- И мне тоже! ответил Долли, направляясь в дверям.

Мистрисс Ииль залилась слезами, восклицая:

- О! избавьте меня от дальнейших оскорблений! О! увезите меня из этого ненавистного дома!

- A завтрак? сказал он убеждающим тоном. - Это бы не дурно, а? Что есть, Адольфус?

Долли не мог не улыбнуться при этом шутовском заключении Тинкингемской трагедии.

- Право, не знаю, ответил он. - Есть цыплята, или ветчина, или что-нибудь.

- Отлично! отлично!

- Милая дитя мое, строго сказал дантист: - я прошу вас быть благоразумнее: я прошу вас, старайтесь владеть своими чувствами!

- Наконец, все кончено, Джек! вскрикнул Долли, входя ко мне и бросаясь в кресло. - Но я не могу здесь оставаться! Я съума сойду! Не поехать ли мне куда-нибудь? Покачу в Париж!