На рассвете.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: На рассвете. Глава V. (старая орфография)

V.

Может быть, красота Иленки и не произвела бы такого впечатления на Николу, еслиб не происшествие с хрустальной вазой, которое постоянно напоминало ему девушку. Известно, что незначительные происшествия приводят иногда к великим событиям. То, что произошло вследствие разбития вазы, ни в каком случае не может быть причислено к разряду великих событий. Произошло нечто весьма обыкновенное. Красивая девушка очень поправилась молодому человеку, а происшествие еще усилило его чувство.

- Я разбил вазу, - повторял себе Никола: - я ей сделал неприятность... ей!..

"Ей", "она": как только молодой человек начинает часто повторять местоимение женского рода, - это прямо указывает на то, что есть такая особа, к которой местоимение это относится, и что если эта особа еще не вполне завладела его сердцем, то во всяком случае может завладеть.

- Она... она...

Во время работы в мастерской портного местоимение это не давало ему покоя. Он, собственно говоря, думал о вазе. Никола зарабатывал столько, что ежемесячно мог отложить десять гуруш, т.-е. два франка. По счету оказалось, что у него было около двадцати франков. Эти сбережения предназначались на покупку одежды.

- Э!.. одежда... - говорил он себе. - Одежда не уйдет. А вот надо купить вазу. - Разбитая ваза так и стояла перед его глазами, и он был уверен, что в стеклянном магазине найдет точно такую. В двенадцать часов хозяин отпускал рабочих на один час. Никола воспользовался этим временем, чтобы пойти в лавку.

- Есть у вас ваза на "сладко"?

Купец посмотрел на него и спросил: - Это тебе?

- Нет, я разбил и должен купить.

- Какую?

- Какую... такую красивую.

Купец показал ему простую стеклянную вазу.

- Нет, не то, - говорил Никола.

Купец показал цветные: зеленую, голубую, розовую; но Никола все повторял: - Нет не то.

- Ты разве хочешь граненую или хрустальную? - спросил немного разсерженный купец.

- Должно быть, хрустальную, - отвечал Никола.

- А сколько у тебя денег?

- Пятьдесят гуруш.

- Так ступай, принеси еще пятьдесят, тогда потолкуем. - В нескольких других лавках с ним произошла та же история. Один купец показал ему вазу, очень похожую на ту, которую он разбил; с него запросили шестьдесят-пять гуруш. Может быть, купец бы даже уступил, но Никола не был уверен, точно ли она такая, как была та, что он разбил, а потому не решался купить. Это его очень занимало и безпокоило. Он упрекал себя, что не собрал кусков разбитой вазы: по крайней мере мог бы теперь сравнить. Он ходил, понурив голову, и все думал то о разбитой вазе, то о девушке.

Между тем вот что произошло в ближайшее воскресенье: когда молодой человек сидел по обыкновению в читальне, пришел Стоян и, усевшись около него, шепнул:

- Ах, нет! забыл! - отвечал Никола.

- Вот видишь!

- Право, не знаю, что это со мною? совершенно забыл.

- Ведь вчера была суббота.

- Да... суббота. Середа, суббота... середа, суббота... Забыл... пойду сегодня вечером.

- Застанешь ли его дома?

- Не понимаю, как это я забыл? - Потом, еще больше понизив голос, он спросил. - А как Иленка?

- Что? - спросил, несколько удивленный Стоян.

- Она не сердится на меня?

- За что?

- Да за эту проклятую вазу!

- И!.. - успокоил его Стоян.

Никола вздохнул и опять спросил, несколько спустя:

- А можно ее видеть?

- Почему ж бы нет!

Несколько минут позже он вышел из читальни и направился в дому хаджи Христо. Войдя во двор, он сам не знал, как бы так устроить, чтоб повидать девушку. К счастию, вышла служанка, которую он попросил вызвать Иленку.

- Зачем? - спросила служанка.

- Мне надо с ней поговорить.

- О чем?

- О хрустальной вазе.

Комната, в которую он вошел, была меблирована диванами, но в ней не было никаких украшений. Это был мусофирлык, куда пускали мелких просителей, с которыми хаджи Христо условливался относительно небольших дел. Здесь и хаджи Христица, т.-е. жена хаджи Христо разговаривала с купцами и торговками. Эту комнату можно бы назвать залой аудиенции. Служанке казалось, что коконица (так прислуга, подражая задунайскому обычаю, называла Пленку) хочет поговорить с приказчиком из лавки стеклянной посуды, и потому она указала Николе эту комнату. Едва Никола успел сесть на диван, как появилась Пленка. Он встал.

- А!.. - несколько удивленно, несколько вопросительно произнесла она.

- Я пришел, - начал он...

- Добро дошел (здравствуй)!

- Я только на минутку по делу...

- По какому?

- Вот... видишь ли, - запинался он, - эта ваза.

- Ваза? Ты, может быте, хочешь сказать о разбитой?

- Ну, да! Я не сказать о ней хочу, а спросить: есть ли от нея пара?

- Есть, - отвечала она несколько удивленно.

- Точно такая же?

- Точно такая же.

- Я бы хотел посмотреть на нее.

Она взглянула на него вопросительно, а потом отвечала:

- Хорошо... подожди малко (немного), вот я принесу тебе "сладко" и воду... тогда увидишь.

- Нет, - возразил Никола, протягивая руку. - Я не стану ни "сладко" есть, ни воды пить; мне только хочется взглянуть на вазу, чтоб не купить другой.

- Мне не ваза понравилась, и не потому я купить ее хочу.

- А почему же?

- Чтоб тебе не было убытку. Разбил, - ну, и должен купить.

- Что это ты затеял! - возразила Иленка. - Вот еще!

- Ведь я разбил.

- Да ведь не ты один.

- Как не я?

- Вместе со мной... Ты и я, мы оба вместе...

- Ты и я, мы оба вместе! - повторил молодой человек, как бы пораженный сочетанием этих слов.

- Разбили, - докончила Иленка.

- О, нет! - возразил Никола.

- Разве я не должна была предостеречь тебя, видя, как ты поднял вазу вместе с ложечкой; я даже больше тебя виновата.

- Э, - отвечал Никола, - это пустое... Я разбил и я должен купить; этого требует справедливость, это моя обязанность.

- Обязанность? - повторила серьезно девушка. - У тебя и без того есть обязанности: служи Болгарии - вот твоя обязанность!

- А! - воскликнул Никола. - С чего это ты вздумала говорить мне об этом?

- Стоян рассказывал нам о тебе, так вот мне и кажется, что ты не должен думать о вазе. Что стоит ваза в сравнении с мэмлекетом!

- Конечно, конечно, - повторил Никола.

- О вазе ты забудь.

- Забуду, забуду, но...

- О тебе я не забуду...

Девушка опустила глаза, помолчала, потом сказала несколько смущенно:

- Разве я больше вазы стою в сравнении с мэмлекетом?

- Ты?.. в сравнении с мэмлекетом? не... знаю... не знаю...

- За мэмлекеть, если ты настоящий болгарин, ты должен и жизнь отдать.

- А за тебя я бы не отдал жизни?.. а?

- Болгарин не должен так говорить, - отвечала девушка и хотела уйти.

- Постой! - остановил ее Никола.

Она остановилась и обернулась.

- О вазе забуду... о тебе постараюсь забыть, но... не знаю, съумею ли. Попробую, однако: дороже тебя будет у меня Болгария... Посмотрим, что из этого выйдет... А пока... вот что... э! - он махнул головой и будто отгонял от себя какую-то мысль: - нет... Прощай!

- Прощай, - отвечала Иленка.

Иленка быстро удалилась наверх в мусофирлык и, ставь за занавеской, смотрела через окно на Николу, который, выбежав со двора, поспешно удалился. Его что-то гнало, и он бежал, как пришпоренная лошадь. Он будто чувствовал на себе седока, но ездок свободно пускал поводья. Еслиб он встретил на дороге канаву, он бы перепрыгнул через нее; еслиб встретил забор - перепрыгнул бы; турка бы встретил - турка бы опрокинул. Им овладела какая-то удаль. К счастью, он не наткнулся ни на ров, ни на забор, ни даже турка не встретил, вбежал в читальню и только тогда очнулся.

- Чего я так бежал? - спросил он себя.

Признаки усталости были очевидны, и все в читальне посмотрели на него с удивлением; он покраснел как рак, и не мог удержаться от усиленного дыхания.

- Набегался? - сказал ему сосед.

- Я не бегал, - отвечал Никола.

- Тяжести, что-ли, таскал?

- Так чего-ж сопишь как кузнечный мех и чего так покраснел?

- Ах! - вздохнул Никола.

- Ведь на дворе не очень жарко?

- А мне все-таки жарко.

- Лихорадка, что-ли, напала?

- Ах, нет!.. так что-то сделалось.

- Сходи к знахарке, чтоб пошептала.

Никола махнул рукой, вздохнул и старался развлечься чтением. Взял одну газету, другую, третью, перечитывал, но решительно ничего не понимал. Он видел буквы, слова и строки, но они не вызывали в нем никаких представлений, - читал совершенно механически, - наконец, стал смотреть во все стороны и будто кого-то искал. Он действительно искал Стояна, но его здесь не было.

"Должно быть, ушел домой", - подумал Никола и как до сих пор механически читал, так и теперь встал, как автомат, и пошел в город.

Теперь он уже не спешил: шел медленно, всякому уступать дорогу, о чем-то думал, но сам не знал, куда идет, и до тех пор шел, пока не принужден был остановиться. Остановила его естественная преграда - пропасть, к краю которой подошел. Приподняв голову, он увидел Дунай, а за Дунаем - громадную необъятную плоскость, имеющую вид зеленого моря. На этом море вдали блестели какие-то точки, но на них Никола не обратил внимания. Смотрел, смотрел и перестал видеть. Он сел над пропастью, поджал по-турецки ноги, оперся на них локтями и, положив подбородок на кулаки, оставался в этом положении целый час, а может быть и больше. Казалось, он задумался, но еслиб кто-нибудь спросил его: "о чем?" - он не мог бы ответить. Ему представлялись какие-то картины, мерещилось что-то как бы во сне... Яснее всего он видел Болгарию, которая рисовалась ему в виде прекрасной блондинки, очень похожей на Иленку. Мало-по-малу мысли его приходили в порядок, и, наконец, он стал ясно сознавать свое настроение, которое выразил следующими словами:

- Еслиб она (Иленка или Болгария?) приказала мне прыгнуть с этого места в Дунай... я бы прыгнул.

Он вздохнул.

Предприятие это было потому безсмысленно, что в этом месте невозможно было прыгнуть в Дунай: между подножием пропасти и берегом реки, находилась прибрежная полоса, шириной по крайней мере шагов в шестьдесят. Подобного прыжка не мог бы совершить самый лучший гимнаст. Но ведь прыжок этот принадлежал к тому разряду, который производится упругостью сердца, не привыкшого принимать в разсчегь никаких разстояний. Как бы там ни было, безсмыслица эта доказывала, что мысли Николы не перепутывались теперь между собою, что оне стали принимать известное направление. Результатом этого направления явилась другая, еще большая безсмыслица, которая указывала, что, несмотря на весьма реальное пребывание прежде в пастухах, а теперь в мастерской портного, несмотря на весь реализм тех усилий, благодаря которым Никола приобретал свои познания, одним словом, несмотря на то, что он был погружен в практическую среду, Никола все-таки был идеалистом, даже еще хуже - он был романтиком!

Никола увидел вдали длинный ряд летевших лебедей. Они представлялись в виде белой полосы на голубом небосклоне и стройно, как войско, летели, только не "черной колонной, как грязная лава", но светлой изгибающейся лентой. Никола смотрел, смотрел и обратился в лебедям с воззванием:

- О, лебеди, лебеди! еслиб я мог полететь с вами!

И с чего это пришло ему в голову? Но это был дальнейший результат того фантастического направления, которое приняли приходившия в порядок мысли Николы: он стал желать чего-то более определенного, но в самой необузданной ничем форме... Еслиб он мог лететь вместе с лебедями, он бы указал им дорогу не на зеленые болота, но в Цареград, прямо во дворец султана... Вот султан гуляет в саду. Лебеди прилетают и вдруг спускаются на него громадным десяти-тысячным стадом. В то время царствовал Абдул-Азис, прославившийся своими выпуклыми глазами и еще тем, что, будучи наследником, любил забавляться отрезыванием голов индюкам. По словам Садыка-паши, это был великий человек. Но, несмотря на то, неожиданное нападение десяти тысяч лебедей поставило бы его в довольно затруднительное положение.

- О, лебеди, лебеди! - повторял Никола

И в самом деле, что бы султан сделал со всем своим величием, еслиб его хоть раз ущипнул каждый лебедь? Он, конечно, защищался бы, отрезал бы им головы, но ведь от этого ему не стало бы легче, и в конце концов он-таки принужден бы был воскликнуть: "Аман, аман! чего вы, лебеди, хотите от меня?" Тогда бы выступил Никола с готовым фирманом в руке и сказал бы:

- Или подпиши вот эту бумагу... или пусть заклюют тебя лебеди...

Конечно, султан подписал бы бумагу

начало мечты. Потом являлась на сцену Иленка. Никола становился перед ней с фирманом в руке и держал такую речь:

- Вот видишь!.. Я это сделал... Я нашел союзников наших, птиц... О, лебеди, лебеди! - восклицал он, видя, как белая лента сгибается вниз, спускаясь на дунайския болота. Вдруг он очнулся.

Кто-то спрашивал его:

- Что ты здесь делаешь?

Он оглянулся. Рядом с ним, несколько сзади, стояла женщина, которая, казалось, остановилась, проходя мимо. Женщину эту ему уже приходилось встречать.

Никола посмотрел на нее и ответил:

- Так себе, сижу...

- Не сиди здесь, сынок.

- Почему? - спросил он.

- Это место нехорошее: здесь может закружиться голова... А что у тебя голова еще не вскружилась?

- Нет, - отвечал он, удивленный этим вопросом.

- Ты вот лебедей звал... чего ты хочешь от них?

Этот вопрос смутил нашего героя.

- Гм... - продолжала женщина. - Оставь ты лебедей в покое... Ничего ты у них не выпросишь.

- Разве я их о чем просил?

- Ты так их звал, как бы, ко мне обращаясь, сказал: "баба Мокра". Оставь их в покое... и не сиди здесь... Разве тебе нечего делать?

- Мне?.. нечего делать?

- Вот видишь... наступает вечер. - Старушка указала на небо, на западной стороне которого спускалось красное большое солнце.

- Вот уже вечер, - повторила старушка, - кончается день, а под конец его всякому надо кончить свое дело. Неужели ты ничего не начинал? - спросила она.

Никола встал, посмотрел на старуху и отвечал:

- Я, баба, начал служить.

Баба Мокра сразу начала говорить с Николой тоном нравственного превосходства, не допускающим возражений. Поэтому он безпрекословно повиновался.

Она осталась, он ушел.

Отвечая старухе, что он начал служить, Никола опять имел в виду службу Болгарии, о которой говорила ему Иленка. Этот разговор подействовал на молодого человека, мысли его спутались, и потом, приводя их в порядок, он дважды пришел к нелепости.

Конечно, это были нелепости с практической точки зрения. Но эти нелепости нисколько не были хуже тех, благодаря которым человечество прожило целые века с верой в чудесное и во всякого рода посторонния вмешательства в обыденные людския дела. Ведь человечество было тоже ребенком и юношей: оно создавало себе верования и безгранично полагалось на них. Никола тем отличался от человечества, что он не строил себе верований, но мечтал и притом условно. Еслиб "она" ему приказала - он прыгнул бы; еслиб он сделался лебедем - привез бы султанский фирман. Он не веровал, а только мечтал. Еслиб баба не помешала ему, он бы остался на месте и, быть может, просидел бы всю ночь. Тогда мечты его, под влиянием темноты, вероятно приняли бы другую окраску. Но баба пришла, приказала - он послушался, ушел, и только когда уже значительно удалился от пропасти, спросил себя: почему это он послушал, почему подчинился нравственному влиянию бабы? Баба Мокра! Он что-то слышал о ней, но ничего не мог вспомнить.

Размышляя таким образом, он шел в квартиру Станко за "запрещенным".

Станко жил в школе, или школа занимала его квартиру, которая состояла из двух горниц: класса и кухни. В классе не было ни парт, ни столов. Только лежавшия на полке книги, доска и висевшая на стене карта Бвропы, изданная в начале нынешняго столетия, указывали, что это класс. Ученики садились на полу. Так как это было воскресенье, то в классе помещалась семья Станко: жена и пятеро малюток, между которыми самой старшей девочке бшо не больше восьми лет.

- Здравствуйте! - сказал, входя, Никола.

Станко приветствовал его, но не встал с места: один ребенок был у него на руках, другой сидел на коленях, а третий прижался к нему.

- Я ждал тебя вчера, - сказал хозяин.

- Виноват, - отвечал Никола, садясь рядом, и, ударяя себя кулаком в лоб, прибавил: - это вот эта голова виновата... забыл!

- Не сердись на себя... все мы люди!.. Память?.. гм.. Только в седьмой разь память пристает к голове. Ты забыл только первый раз... и я нисколько не удивлялся... Но вот что: я предположил, что ты раздумал.

- Вот еще! - протестовал Никола.

- Да ведь это риск, а не всякий способен рисковать жизнью.

- Ведь ты рисковал, хотя у тебя дети.

- Гм... - возразил Станко: - это другой вопрос.

- Как другой?

- Да ведь это мое эснаф (ремесло). Начинаю с азбуки, а потом все дальше и дальше... Детей учу: аз, буки... взрослым говорю: читайте... так это и пошло, и вот теперь разношу издания, до которых люди и дотронуться боятся... Но мне не хочется рисковать головой... И мне показалось, что и тебе жизнь не надоела.

- Конечно, не надоела.

- Так подумай; может быть, раздумаешь!

- Нет... меня уже приметили.

- Так ведь надо кого-нибудь?

- Да, надо, только такого, чтобы, как я уже говорил в саду хаджи Христо, и на горячих угольях не сказал бы того, о чем знает.

- Да ведь об этом была уже речь.

- Да, но подумал ли ты хорошенько?

- Немного подумал.

- А думал ли ты об этом в продолжение недели?

Этот вопрос не особенно был приятен Николе. Он не отвечал на последний вопрос. Станко же повторил его в несколько иной форме.

- О чем ты думал всю эту неделю?

- О вазе, - отвечал Никола.

- А!.. - несколько удивился Станко.

- О той, которую я разбил.

- Так тебе она засела в память?

- Хотел купить такую же.

- Ну?

- Ни денег со мной столько не было, ни выбрать как следует не умел; вот и сходил сегодня в момице хаджи Христо, чтоб показала мне такую же вазу.

- И что же?

- А то, что теперь уже и задумываться мне Нечего, стал ли бы я болтать на раскаленных угольях!

- Красавица! - заметил Станко и спросил: - А ты ничего с нею про меня и про "запрещенное" не говорил?

- Разрешение?.. - повторил Никола: - сегодня вот уже второй раз говорят мне о разрешении.

- Как так?

- Теперь ты вот говоришь, а несколько минут тому назад то же самое говорила мне баба Мокра.

- Где же ты ее видел?

- Гм... - бормотал Станко: - а знаешь ты ее?

- Что-то о ней слышал.

- Это немного странная, но очень умная женщина. Весь Рущук ее знает: она не боится ни аги, ни самого паши.

- Это сейчас видно.

- Возьми ребенка, - сказал он ей, передавая спящого малютку. - Мне надо с книгами покончить.

Жена взяла ребенка; он встал и ушел, но скоро вернулся с пустыми, казалось, руками; однако, сев рядом с Николой, вынул из рукава газету, сложенную в несколько раз, и маленькую брошюру в красной обложке. Положив их перед Николой, он сказал:

- Возьми вот это и вложи себе в рукав.

Никола исполнил приказание.

- С какой же стати им арестовать меня?

- С какой стати? Можешь показаться им подозрительным. Они арестуют тебя, обшарят карманы, все отнимут, и если найдут парички, то арестуют и выпустят без паричек; если же найдут "запрещенное", тогда тебя станут водить из тюрьмы в конак, из конака в тюрьму, будут допрашивать, толкать, бить по пяткам, голодом морить, пытать и, наконец, или повесят, или в Акре (St. Jean-d'Acre) сгноят... Понимаешь?

- Ну, да... - отвечал Никола, насупив брови.

- Теперь знаешь, на что пошел?

- Ну, так берегись, и да благословит тебя Бог! - Заходи в середу, а теперь слышишь? - подняв указательный палец, он обращал внимание Николы на жалобное, протяжное пение муэдзина, которое доносилось из ближайшого минарета: - вечерний намаз... Через полчаса можно будет ходить только кошкам, собакам и заптиям... Спеши.

Никола вскочил и пошел.

На улице было усиленное движение, так как каждый торопился домой. В это время, особенно в праздничные и воскресные дни, часто проходили патрули, подбирая пьяных и арестуя подозрительных. Никола считал себя подозрительным и легко мог бы попасться, еслиб какой-нибудь заптий внимательно досмотрел на него. Но счастье не изменило ему. Он благополучно добрался до читальни и таким образом успешно начал новую свою службу.