На рассвете.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: На рассвете. Глава VI. (старая орфография)

VI.

"Баба" Мокра была женщина необыкновенная. Лет десять тому назад она овдовела и унаследовала весьма значительное состояние. У нея было три сына и одна дочь. В Рущуке считали покойника одним из самых богатых купцов, а потому он не только пользовался уважением сограждан, но и у властей был на хорошем счету. Последние годы он постоянно был избираем в чорбаджи и исполнял эту должность, как подобает почтенному и справедливому человеку. Турки считали его вполне благонамеренным и нисколько не ставили ему в вину того, что сыновья его получали воспитание за границей. Такому богатому человеку можно было это простить, тем более, что и сами турки посылали своих молодых мусульман на воспитание к гяурам во Францию, в Германию и даже в Швейцарию. За год или за два перед смертью муж Мокры отправил за границу самого меньшого сына, между тем как старший уже оканчивал там свое воспитание. Он обучался в коммерческой школе и по возвращении должен был занять место отца, но, в виду преждевременной смерти последняго, Мокра сама стала управлять всеми делами и продолжала вести их в том же направлении, в каком они велись при покойнике. Не соприкасаясь ни с чем неблагонамеренным, она думала только о деньгах - паричках, в которых видела единственную цель, единственную прелесть жизни. Безграмотность нисколько не помешала ей так успешно зашибать копейку, что в скором времени она сделалась такою же уважаемой особой, какой был и покойный её муж. Все утверждали, что Мокра очень умна, и действительно она превосходно справлялась с делами: за словом, бывало, в карман не полезет а никого не побоится. Смелая, решительная, она не растерялась-бы и перед самим султаном. Года два ей пришлось таким образом ожидать приезда старшого сына.

- Ну, слава Богу, что ты приехал, - сказала она, поздоровавшись с ним. - Распоряжайся всем как тебе угодно: продавай как хочешь и что хочешь, только веди дело умно, чтоб не ударить лицом в грязь, когда младшие братья потребуют отчета.

- Ах, мама, - отвечал молодой человек, - мне еще не хочется приниматься за торговлю.

- Почему? - спросила мать.

- У меня есть другое дело... а ведь за двумя зайцами не следует гоняться.

- Да, это верно; и не гоняйся за двумя зайцами - отвечала она, но так и не спросила, чем сын её хочет заняться. Молодой человек, вполне сроднившийся с западной жизнью, часто рассказывал ей про народную независимость, говорил о необходимости борьбы слабых с угнетателями, и о многом множестве других вещей, которых мать его не понимала, да и не хотела понимать.

- Какое мне дело - говорила она - до того, что не имеет ровно ничего общого ни с салом, ни с мылом, ни с маслом, ни с вареньем! Ведь цены предметов торговли не находятся в зависимости от всех этих мудрствований, а значит мне до них никакого нет дела...

Сын её пробыл дома только несколько дней. Мокра предлагала познакомить его с пашой.

- Он очень интересовался тобой, - говорила она, - и хочет с тобой познакомиться... он тоже а-ла-франка.

- А для меня, - отвечал сын, - он только угнетатель нашей родины.

Мокра и этого не понимала. Она, собственно говоря, боялась турок; знала, что с ними нужно держаться на-стороже, что в их руках находится власть. Она была уверена, что все это так устроено по воле Божьей и иначе быть не может, поэтому приспособилась, привыкла ко всему и умела с свойственным ей юмором отвращать крупные неприятности при помощи хорошо испытанных средств. Она всегда шутила, давая взятку чиновникам, и они ее очень любили. Женщина эта никак не могла понять, почему сын её чуждается турок? почему он созывает к себе болгарскую молодежь, с которой толкует о швейцарцах, голландцах, испанцах, итальянцах и о всяких предметах, которые не имеют ровно ничего общого с торговлей. Кое-что из "сказок" сына она запоминала, но никак не могла понять, какое можно из них сделать практическое применение.

Однажды сын попросил у нея двести дукатов.

- Зачем? - спросила она.

- Револьверы купить, - отвечал молодой человек.

- Должно быть, сходно покупаешь?

Она была уверена, что сын закупает револьверы на продажу. За двести дукатов можно купить тридцать или сорок револьверов - к чему же, если не на продажу, покупать их столько зараз? Она дала деньги и ждала транспорта, а между тем сын её собрался в дорогу.

- Куда ты едешь?

- Надолго ли?

- Нет, не надолго... Я не один вернусь, - прибавил он.

- Что же это? ты там себе коконину высмотрел? - допрашивала Мокра с той материнской любовью, в которой проглядывает желание поскорее няньчить внуков.

- Недосуг мне теперь о коконицах думать, - отвечал молодой человек...

Между тем как Мокра поджидала своего сына, по Болгарии распространился слух о волнениях, вызванных вторжением четы через румынскую границу. Слухи эти несколько обезпокоили Мокру; но она безпокоилась единственно потому, что сын её находился в той именно стране, откуда пришла роковая чета. Стечение этих обстоятельств казалось ей совершенно случайным, а все-таки она сильно безпокоилась и с жадностью ловила всякое известие.

Так как она знала, что власти должны обладать самыми лучшими известиями, то, подыскав первый попавшийся случай, она пошла в конак. У нея как раз оказалось дело по таможне, требующее участия паши, и она решила сходить к нему. Приняли ее немедленно. Она изложила свое торговое дело и стала-было придумывать, как бы что-нибудь разузнать, - как вдруг сам паша спросил ее:

- А что у вас слышно?

- Ты, эффендим, больше моего знаешь, что слышно.

Паша улыбнулся и отвечал:

- И у тебя такия же уши, как у меня.

Мокра возразила мимикой, чмокая языком и делая головой движение снизу вверх, а потом сказала:

- У меня уши завязаны, а у тебя открыты. Поэтому я и слышу только то, о чем очень уж громко говорят.

- О чем, например?

- Например, о том, что ты, эффендим, сладок, как сахар.

- А еще о чем?

- Говорят, какие-то разбойники появились.

- Если не разбойники, так кто они такие?

- Мятежники, джанэм.

- Что это такое мятежники?

- Об этом ты лучше всего узнаешь, если окажется, что между ними и твой сын.

- Мой сын? Чего-ж ему там надо?

- Где же он? - спросил паша.

- Взял тэскеру (паспорт) и уехал за Дунай.

- Зачем?

- По торговым делам, а может быть и за коконицей.

Она упомянула о "коконице", чтоб придать разговору шутливый тон, а между тем сердце её сжимало зловещее предчувствие.

- Что же твой сын покупать что-нибудь или продавать поехал? - спросил паша.

- Хотел справиться насчет сала. - Она выговорила: "насчет сала", а подумала о револьверах; в эту минуту она вдруг поняла очень много из того, чего прежде не понимала.

- Если сын твой на самом деле поехал справляться насчет сала, то это очень хорошо.

- А если насчет коконицы?

- Так это еще лучше; я надеюсь, что и меня на свадьбу позовешь. Тогда уж выпью за здоровье молодых.

- А я, эффендим, буду звать водой то вино, которым буду тебя угощать.

- Может быть, сегодня, а может, и завтра.

- Когда он вернется, скажи ему, чтоб у меня побывал: у меня есть к нему дело.

Мокра вышла из конака. Ею овладело чрезвычайное безпокойство, и на возвратном пути она заходила в несколько магазинов: не узнает ли чего-нибудь? Ей сказали, что из Рущука командированы отряды войск и заптий, и что из города исчезло несколько молодых людей, оставивших семьи в отчаянии. Ей называли фамилии этих юношей и спрашивали: "а твой сын?" Попалась ей на встречу одна из матерей, у которой сын исчез. Лишь только завидела она Мокру, сейчас же подбежала к ней и начала громко кричать:

- Если сын мой не вернется, я буду жаловаться Богу на твоего!

Мало-по-малу Мокра пришла к заключению, что сын её пристал к чете. Она начала упрекать себя прежде всего за то, что отпустила сына. Но потом подумала: "разве я имела возможность не пустить его?" Размышления по поводу этого вопроса привели ее к совершенно иному взгляду на все прошедшее, и она спросила себя:

- Почему вместо двух сот он, глупый, не взял у меня двух тысяч дукатов на револьверы?!

Как закоренелая торговка, она верила в могущество денег и, догадавшись, в чем дело, разочла, что затрата большого капитала могла бы вернее обезпечить благополучный исход дела. С другой однако стороны, она полагала, что сын её, который столько лет обучался за границей, вероятно хорошо разсчитал, сколько нужно денег, чтобы... что такое? Ум её начал искать ответа на этот вопрос, и отчасти догадками, отчасти предчувствием пролагал себе путь в его разрешению. Вспоминая "сказки" сына, которых еще недавно она не понимала, Мокра, начала испытывать нечто, казавшееся ей совершенно новым; на самом же деле, в ней сами собою воскресали чувства, которые пять веков тому назад были подавлены в её народе турецким оружием. В силу какого-то нравственного "атавизма", в душе её отражалась душа праотцев, которых имена не были известны истории. Сначала она сама не понимала своего состояния. Эта пожилая женщина, очевидно, подвергалась психологическому процессу, весьма сходному с тем, под влиянием которого находился молодой Никола. Как последний, так и она, не знали сначала, в чем коренится сущность зла. На Болгарию только пахнул ветерок свободы, и под его влиянием не только формировался характер юношей, но и пожилые перерождались.

Мокра прислушивалась с величайшим безпокойством во всем известиям, которые ежеминутно появлялись, наводя ужас на все болгарское население. Впрочем не все известия были неблагоприятны. Так например, говорили, что вдоль Дуная ниже Рущука и между Виддином и Рущуком, в пунктах, отстоящих друг от друга не больше как на четверть часа пути, на болгарский берег переправилась чета, в которой каждый четаджи был вооружен тремя револьверами. Необходимо прибавить, что револьверы пользовались в то время большим почетом в Болгарии. Так как четаджей насчитывали около двадцати тысяч, то, стало быть, у них было огромное число револьверов. В продолжение некоторого времени известие это играло роль якоря, символизирующого надежду. Но вскоре оно должно было замениться неблагоприятными известиями, которые стали приходить все чаще, все настойчивее и определеннее и, наконец, подтвердились фактами, когда командированные заптии стали возвращаться и приводили с собой окровавленных пленных, связанных по два и по три. Жители выходили им на встречу. От городских ворот и до самой тюрьмы все улицы были запружены унылой, молчаливой толпой, из которой только по временам вырывался невольный стон матерей, узнававших в небитых, окровавленных узниках своих сыновей. Первый отряд заптий сопровождал пленных, - второй нес отсеченные головы. Герои, возвращавшиеся с этими трофеями, несли их за волосы и, подымая вверху, кричали:

- Смотрите, узнавайте!

Мокра с замирающим сердцем стояла в толпе и никак не могла себе представить, чтобы сын её был среди узников или убитых. Ей казалось невозможным, чтобы такой юный, нежный молодой человек, как её сын, снизошел до тех, которых в цепях вели в тюрьму. Нет, она не могла представить себе ничего подобного; ей казалось, что сама Болгария не могла бы потребовать от её сына столь тяжелой жертвы.

"Болгария" - эта новая идея зародилась в её голове при виде связанных, избитых, окровавленных пленников... Бледные отрезанные головы в руках заптиев запечатлевали в её сердце это новое понятие. Она жадно всматривалась в эту живую незнакомую ей картину, губы её дрожали, глаза лихорадочно горели.

Заптии проходили один за другим. Вот снова один несет голову, показывает ее народу и спрашивает: "узнаете?" Поднимет, опустит, снова поднимет за волосы и все подвигается вперед. Вот уж он поравнялся с Мокрой, но не успел спросить, как она крикнула:

- Мой сын!

Она крикнула, протянула к голове руки и не то замерла, не то молилась, а между тем уста её шептали:

- Болгария... Болгария... Болгария...

- Узнаю, - уже спокойно отвечала Мокра: - отдай мне ее!

- Ступай в конак, там получишь твою награду.

Мокра скрылась в толпе.

- Он подговаривал молодых людей! - шептали вокруг нея: - сам напрасно погиб и других погубил.

- Нет, не напрасно! - отвечала она, проталкиваясь между толпой.

Несколько часов спустя, перед её домом столпилась кучка рыдающих женщин: сыновья однех были убиты, других - посажены в тюрьму. Оне пришли сюда изливать свое горе: бранили, проклинали Мокру и взывали к Богу, чтобы он покарал виновницу их горя.

- Вот как ты его воспитала! - кричали оне: - он подговорил, повел и погубил.

Мокра вышла к ним и спокойно спросила:

- Разве он сам не погиб?

- Да, но он подговаривал, он созывал их.

- А разве его самого никто не призывал?

- Скажи, скажи нам, кто это такой? - торопливо спрашивали женщины, которые готовы были растерзать виновника их горя.

- Тот, Кто его призвал, - сказала Мокра, - находится вот там!.. - Она подняла к небу указательный палец.

Торжественность, с которой она произнесла эти слова, подействовала на толпу. Женщины перестали проклинать Мокру, вспомнив, что и она не меньше их страдает. Приписав Богу причину своих бедствий, оне начали расходиться по домам и только плакали.

Мокра тоже плакала и молилась, когда ее никто не видал, а на следующий день в приемный час отправилась в конак. Адъютанты весьма удивились, увидав ее. Во-первых, потому, что она пришла, а во-вторых потому, что казалась совершенно спокойной. Один из них спросил:

- Чего ты пришла?

- К паше, джанэм, - отвечала она.

- Разве ты не знаешь, что тебя постигло?

- Я прежде тебя и паши узнала об этом.

- Если не знаешь, так спроси.

Адъютант удалился и немедленно вернулся с заявлением, что их превосходительство просят Мокру войти.

Тогдашний паша принадлежал к тому разряду турецких чиновников, которые, под влиянием новых веяний, усилили и без того обычную туркам мягкость в обращении. Он никогда не сердился и не выходил из себя. С приветливой улыбкой он принимал гостей и просителей, с такой же улыбкой подписывал смертные приговоры и вероятно точно также улыбался бы, приговаривая людей к четвертованию, сажанию на кол или колесованию. Улыбка эта сроднилась как-то с красивым, степенном его лицом, которое носило отпечаток такой же меланхолии, какую некоторые замечают в ростущих над могилами кипарисах. Он встретил Мокру приветливым поклоном, указал ей место на диване рядом с собой и начал разговор обычным во всем турецком мире вступлением.

- Нэ вар, нэ ек (что есть, чего нет)?

И! На это принято отвечать: "сам знаешь, господин" (сэн билир, эффендим). - Мокра и ответила обычной фразой, но в данном случае это был удачный ответ.

- Вот видишь, к чему привела твоего сына заграничная наука...

- Хизмет (судьба), паша эффендим... должно быть, так уж на роду у него написано.

- Конечно... Ну, а все-таки, может быть до этого не дошло бы, еслиб он сидел себе в Рущуке и спокойно бараньим салом торговал... К чему вам Франция, Швейцария?

- Хизмет, паша эффендим, - повторила Мокра.

- Гм... - произнес паша, не будучи в состоянии возражать против аргумента, взятого прямо из основ магометанской религии.

- Не суждено было мне угостить тебя на свадьбе... - сказала Мокра.

- Жаль... а я готовил себя к тому вину, которое по твоему слову должно было превратиться в воду.

- Мое слово всегда готово производить подобные перемены... в этом могу тебя уверить... Сама же я точно также хотела бы обнадежить себя твоим словом, за которым и пришла.

- Э?.. - спросил он, делая соответствующее движение.

- Позволь мне, паша...

- Взять голову сына?

- Не на показ, - поправил паша, - но для устрашения.

- Для устрашения одних, на показ другим. Ну, да не в том дело. Впрочем, раз уж мы о ней заговорили, позволь мне, паша, умыть ее и причесать, - ведь это голова моего детища!

Сердце у нея надрывалось, когда она выговаривала последния слова, и хотя повидимому произнесла их спокойно, но в груди её таилась страшная буря.

- Если ты позволишь мне, паша эффендим, сделать это - я скажу тебе эвала (спасибо)... Но не за тем пришла я к тебе. Я пришла просить разрешения заходить ежедневно в тюрьму.

Паша очень удивился и спросил:

- Что же ты будешь делать в тюрьме?

- Еслиб ты слышал, паша эффендим, как меня вчера матери проклинали, ты бы меня об этом не спрашивал.

- За что же оне проклинали тебя? - с сочувствием спросил паша.

В таком виде выраженная просьба была столь же справедлива, как и разумна. Но паша не вдруг дал ответ. Подумав немного, он сказал:

- Тебе хочется умыть и причесать голову сына... гм?.. Хочешь носить заключенным платье и пищу... гм?.. - Он слегка покачал головой. - Делать нечего, пусть будет по твоему.

Он хлопнул в ладони и дал вошедшему адъютанту соответствующия инструкции, потом, обращаясь к Мокре, сказал: - Он сведет тебя куда надо.

Адъютант повел ее прежде всего на гауптвахту жандармов, находившуюся в нижнем этаже здания конака, и сказал несколько слов дежурному заптиев, а последний указал Мокре стену, у которой лежало пять человеческих голов. Мокра подошла к стене, посмотрела на головы, скрестила на груди руки и всеми силами старалась удержать слезы.

- Не бойся, джанэм, - отвечала она. - Ты не услышишь моего плача. Дай только мне полотенце и кувшин воды.

Нашлось полотенце, нашелся и кувшин: эти предметы всегда находятся у турок под рукой. Мокра стада на колени перед рядом голов бело-синяго цвета, испещренных засохшими каплями и пятнами крови, покрытых слипнувшимися от пыли и крови волосами и заканчивавшихся шейными столбиками. Вокруг зияющих гортаней краснело потемневшее мясо, из которого торчал беловатый позвонок; зубы их были стиснуты; у одних веки были закрыты, у других открыты. Мертвенное выражение было тем ужаснее, что эти отделенные от туловищ головы представляли собственно насилие, произведенное уже над человеческим трупом. Казалось, что это насилие оставило на каждой из голов следы жалобы, что в каждой черте лица запечатлелось безпредельное страдание.

Мокра, стоя на коленях, окинула глазами лежавшия перед нею головы и протянула руки в голове сына, но остановилась; она тяжко вздохнула и принялась мыть другую голову. Обмыла, вытерла полотенцем, причесала и начала мыть другую голову, тоже чужого; потом приступила в третьей, четвертой, наконец осталась только голова сына.

- Сын мой... милый мой сын... - шептала она. - Все усиливающееся волнение её дошло до таких размеров, что бедная женщина еле могла владеть собою; из груди ежеминутно вырывался стон, который старалась она удерживать всеми силами, руки дрожали, но она заставила их повиноваться и обмыла щеки, лоб, губы, уши, шею, потом начала расчесывать волосы сначала редкой гребенкой, потом частой, помазала их душистым маслом и все чесала, до тех пор, пока баш-чауш не крикнул на нее:

Она посторонилась и увидела, как баш-чауш принес пять заостренных с одного конца жердей, как у входа стало пять заптиев, как каждый из них уходил, получив от баш-чауша жердь с вбитой на нее годовой. Несчастная женщина смотрела на все это, не проронив ни одной слезы. Она только сморщила брови, стиснула зубы и сжала кулаки; когда все было кончено, она вышла из гауптвахты. На дворе солдаты, чиновники, служители и горожане любовались зрелищем, состоявшим из пяти посаженных на жерди голов. Державшим их заптиям не долго пришлось ждать команды. По данному сигналу подошел к ним отряд пехоты. Раздалась команда, и заптии с жердями в руках тронулись со двора под прикрытием войска. Впереди шли два барабанщика, которые тотчас же стали барабанить. Процессия эта подвигалась по улице, ведущей к однем из городских ворот.

Мокра последовала за войском и шла рядом с турецкими детьми, число которых увеличивалось все более и более, так что у городских ворот их оказалась целая толпа. Они забегали вперед и кричали:

- Гияурляр!.. гияурляр!

Прохожие останавливались. Турки плевали, а христиане крестились. У ворот, где находился часовой, один из заптиев воткнул в землю свою жердь, и процессия вернулась в город, откуда направилась к другим городским воротам. Таким образом головы были пять раз обнесены по городу в различных направлениях. Мокра три раза сопровождала процессию, так как только за третьим разом у ворот воткнули жердь с головой её сына. Она опустилась на колени, сдавила руками грудь, посмотрела на голову и стала шопотом повторять:

Потом встала, еще раз посмотрела на голову сына и, сделав над собой новое усилие, удалилась. Она пошла прямо в тюрьму. Еслибы тюремный смотритель был самым лучшим физиогномистом, он ни за что не угадал бы, сколько эта женщина выстрадала сегодня; он даже не заподозрил бы, что она страдала. Лицо её было совершенно спокойно, а голос - ровный и естественный; она назвала свою фамилию.

- Мокра, - отвечал смотритель: - знаю, знаю. Паша прислал нам хабер (известие) об тебе.

- Он разрешил мне свидание с заключенными?

- Не безпокойся, джанэм, - добродушно заметила она. - Я хлопотала об разрешении паши не за тем, чтоб тебя обидеть.

- В таком случае нечего было и хлопотать об разрешении.

- Мае не хотелось, чтоб ты рисковал.

- А, хорошо; - смотритель улыбнулся и спросил: - у тебя здесь сын, брат, что-ли? Кем ты здесь дорожишь?

ороги. Разве ты не видишь, что я стара? Старые любят чужих детей так же, как и своих.

- Так-то так. Но о твоем сыне можно бы еще потолковать, - внушительно прибавил он.

- Хорошо, потолкуем, - отвечала Мокра, поняв, что за известную плату можно будет кого-нибудь освободить из тюрьмы.

- Ну, так пойдем, - сказал смотритель, вставая с места.

- Надо было сразу придти с корзиной.

- Занята была другими делами.

- Ну, так ступай и приходи.

Не прошло и получаса, как Мокра вернулась с большой корзиной в руках и немедленно была впущена в тюрьму, обладавшую всеми прелестями старинных турецких тюрьм: сыростью, спертым воздухом, грязью и отсутствием решительно всего, что имеет какую бы то ни было связь с удобством. Даже классической соломы не было на полу. Толстые каменные стены исключали всякую мысль о побеге; воздух входил сюда через небольшие отверстия с железной решеткой, помещенные очень высоко. Смотритель повел Мокру вниз, отворил двойную дверь, и они очутились среди молодых людей, из которых одни были ранены, другие здоровы. Все с удивлением посмотрели на Мокру, и несколько человек узнали ее. Она приветствовала их.

- Ха... ха... ха... - смеялся смотритель.

- Милостивый паша, - продолжала старуха, - позволил принести вам еду, - и с этими словами начала вынимать из корзины хлеб, сыр, мясо, плоды и бутылки.

- Кто это присылает? - спросил один из заключенных.

- А тебе какое дело? кушай на здоровье и благодари Господа.