Пан Тадеуш.
Книга I. Хозяйство

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Пан Тадеуш. Книга I. Хозяйство (старая орфография)

ПАН ТАДЕУШ *) 

(Поэма Мицкевича).

*) "Пан Тадеуш" в первый раз появляется на русском языке в полном виде, без пропусков. Единственный до сего времени русский перевод Берга представляет лишь извлечения с большими пропусками. Прим. Ред. 

Книга I. 

ХОЗЯЙСТВО. 

Возвращение Тадеуша. - Первая встреча в комнатах, другая за столом. - Поучение судьи о приличии. - Политическия замечания подкомория о модах. - Начало спора о Куцом и Соколе. - Сетовании войского. - Последний подвойский. - Взгляд на современное политическое положение Литвы и Европы.

Литва, моя отчизна! ты, как здоровье наше:

Когда тебя утратим, ты нам милей и краше.

Теперь, с тобой разставшись, о родина моя,

Тебя с тоской сердечной пою и вижу я.

Небесная царица! Ты дивно в Острой Браме

Сияешь горней славой! Ты в ченстоховском храме

И в замке новогрудском хранишь своих детей!

Меня Ты изцелила на утре юных дней,

Когда меня родная, утратив все надежды,

Повергла перед тобою, и я, больные вежды

Подняв на лик пречистый, возстать нежданно мог,

Так чудом возвратишь Ты меня к отчизне милой!...

Теперь же дай умчаться душе моей унылой

Туда, к холмам зеленым, в раздолье тех лесов,

Где плещет синий Неман меж бархатных лугов,

Широко разливаясь, к тем нивам колосистым

С пшеницей золотою, да с житом серебристым,

Где с белоснежной гречей пестреет меж полян

Девическим румянцем пылающий тимьян,

А все, как.будто лентой, обрамлено межою

И рядом груш тенистых с зеленою листвою.

Среди такой картины, на горке, над ручьем,

В тени берез виднелся шляхетский старый дом.

Фундамент был из камня, дом деревянный скромный

Светился из далека на фоне чащи темной

Белевшими стенами, и тополей покров

Ему служил защитой от вьюги и снегов.

Дом не велик, но взоры прельщает чистотою;

При нем сарай обширный; навалены горою

Скирды, но их под кровлей и не вместить ему.

Тут разметались копны и в ширь, и в даль без счета,

А там несметных плугов уже идет работа,

Где нынче был под паром богатый чернозем,

Принадлежащий дому, распаханный кругом,

Как будто в огороде, рядами ровных грядок.

Ну, словом, всюду видны довольство и порядок.

Ворота на распашку прохожого зовут,

Суля гостеприимство и ласку, и приют.

Вот в бричке юный паныч, сам правящий конями,

К крыльцу чрез двор проехал, сошел перед сенями,

Траву щипать на воле оставив лошадей.

Он никого в воротах не встретил из людей.

Задвинута засовом, снаружи дверь сенная

Была приперта колом; людей не призывая,

Он сам задовижку отпер поспешно, и ему

Хотелось быть скорее в родном своем дому.

Он долго не был в месте и детства, и рожденья,

И в городе далеком провел года ученья.

Вбегает, жадным взором вдоль старых стен скользит,

И мебель, и обои, - все прежнее осталось,

Все, что он помнил в детстве, и только показалось,

Что меньше и беднее все стало; по стенам

Вокруг портреты те же висели здесь и там:

Тут в краковской чамарке Косцюшко был; очами,

Он обратился к небу; обеими руками

Держал он меч, как будто давая клятву в том,

Что трех царей из Польши изгонит тем мечом,

Иль сам падет. Вон дальше, в одежде польской, рядом,

Рейтан о прежней воле грустит, и, с мрачным взглядом,

Нож направляет к сердцу в отчаянии он.

Пред ним и "Жизнь Катона" раскрыта, и "Федон".

Вот юноша Ясиньский, прекрасный и унылый,

Стоит с ним рядом Корсак, его товарищ милый,

На укрепленьях Праги и рубятся с врагом,

А Прага уж пылает, я москали кругом.

Вот шкалик деревянный со старыми часами

У входа в альков; полон минувшими годами,

Он, как ребенок, дернул за шнур, чтоб услыхать

Вот в детскую приезжий вбегает с нетерпеньем,

Где жил еще ребенком, но, полон удивленьем,

Обведши взором стены, остановился тут:

Кругом все обличало здесь женщины приют!

Вот чудо! дядя холост, а тетка проживала

Давно уж в Петербурге.... Тут, может быть, избрала

Жилище экономка?... Фортепиано здесь....

Тетради нот и книги.... покой укромный весь

Не убран.... что за милый повсюду безпорядок!

Знать, молодая ручка блуждала меж тетрадок....

Лежит на стуле платье, сияя белизной,

Лишь вынуто в убору безвестною рукой.

На каждом из окошен цветы в горшках пестреют:

Герань, левкои, астры благоуханьем веют.

В окно взглянул приезжий и снова удивлен:

На берегу, где прежде бурьян лишь видел он,

Раскинут чистый садик, пестреющий цветами,

Аллеи дерн зеленый везде обвил каймами,

И огорожен садик был низеньким плетнем,

И политы, как видно, безвестною рукою

Сейчас лишь только грядки, меж них ведро с водою,

Садовницы ж не видно, она сейчас ушла;

Еще дрожит калитка, что только приперла

Она, идя из сада, а возле, вдоль дорожки,

В саду остались ясно, следы разутой ножки,

И на песочке мелком, как будто на снегу,

Тут их оттиснул кто-то в стремительном бегу.

Отчетливо и ясно тот легкий след виднелся,

Как будто за минуту он здесь отпечатлелся.

Задумчиво приезжий глядел на тихий сад;

Впивал он полной грудью цветочный аромат;

С душистому левкою свое лицо склоняя,

И, взором любопытным среди аллей блуждая,

На след безвестной ножки он очи перенес.

Но чей же он? невольно рождался в нем вопрос.

Взор поднял: вдруг мелькнула паненка над забором,

Полуприкрыта белым, простым своим убором,

Что стройный стан лишь только до груди закрывал

Лишь девочка литвинка так может одеваться,

Но верно не захочет мужчине показаться.

Хоть не было при этом вблизи кого-нибудь,

Но ручкой прикрывала она стыдливо грудь.

Вся в белых папильётках головка завитая

Светилась в блеске солнца, в лучах его играя,

И завитки короной сверкали в блеске том,

Как венчик лучезарный на образе святом.

Лица не видно было; нагнувшись над забором,

Она кого-то в поле, вдали, искала взором;

Вот хлопнула в ладошки, со смехом увидав,

Спрыгнула словно пташка и понеслась стремглав,

Через цветы и клумбы, с дорожки на дорожку,

И по доске, из сада приставленной к окошку,

В окно в одно мгновенье влетела, как стрела,

Как лунное сиянье, прекрасна и светла;

Взяла со стула платье и песенку запела,

Но, в зеркало взглянувши, в испуге побледнела,

Лишь только увидала приезжого она,

У юноши лицо же румяною зарею

В миг вспыхнуло, как тучка, разсветною порою.

Потупив скромно очи, сконфужен и смущен,

Ей в извиненье что-то хотел промолвить он,

Но отступил; у ней же чуть слышный крик сорвался,

Как будто у ребенка, что ночью испугался.

Взглянул тайком приезжий, - нет никого кругом,

Он вышел, и нежданно забилось сердце в нем

От встречи этой странной; невольно, без отчета

Ему смешно так было и стыдно от чего-то.

Тем временем на дворню дошло и до людей,

Что в дом господский кто-то приехал из гостей;

С лошадок сняли упряжь, поставили их в стойло,

Гостеприимно дали им щедрый корм и пойло.

Судья обычай новый не заводил в дому:

С жидам он лошадь гостя не посылал в корчму.

Встречать не вышли слуги, не потому, конечно,

Чтобы в дому служили лениво иль безпечно,

Но не одет пан войский был в это время; он

Когда сам пан в отлучке, его он заменяет,

Ведет его хозяйство, приезжих принимает,

(В родстве далеком с паном, как друг, он любит дом).

Увидя гостя, к людям он поспешил тайком:

Не мог же говорить он в рабочей блузе с паном.

Ее сменил поспешно он праздничным кафтаном,

Что был уж приготовлен; он даже утром знал,

Что пан гостей на ужин к себе не мало ждал.

Приезжого пан войский узнавши издалека,

С приветствием объятья раскрыл ему широко;

Порывисто и быстро беседа потекла,

Как будто бы событья вместить она могла

За много лет; вопросы, слова переплетались,

Разсказы, восклицанья и вздохи повторялись

И, наконец, у гостя все выспросив вполне,

Заговорил пан войский о настоящем дне.

"Любезный мой Тадеуш", (приезжого так звали;

Ему, Косцюшки в память, такое имя дали:

На свет он появился в военные года)

"Любезный мой, приехал ты во время сюда:

Невест отличный выбор тебя здесь ожидает.

Твой дядюшка, не медля, тебя женить мечтает.

Здесь общество большое приезжих и гостей,

Граничного раздела все ждут уж сколько дней,

Чтоб спор давнишний с графом покончить совершенно.

Сам граф приедет в гости к нам завтра непременно.

Приехал подкоморий с семейством и с женой;

В лесу гуляют гости и тешатся стрельбой,

А старики и дамы пошли полюбоваться

На жатву и, должно быть, там будут дожидаться

Из леса молодежи; когда ты хочешь, там

Мы можем встретить дядю и наших милых дам."

Пан войский и Тадеуш отправились на жниво;

Их быстрая беседа вновь разгорелась живо.

Уже склонялось солнце, небесный путь свершив;

Его лучей последних сверкающий разлив,

Как юности румянец, здоровый, ярко-алый

Господствует повсюду; вот с поля жнец усталый

Идет под кров домашний; вот яркое чело

С лесных вершин упали расплывшияся тени;

Слилися в силуэты лесов далеких сени,

Как здания чернея на зорьке золотой;

Вкруг зарево пожара лик солнца огневой

Разлив над темным лесом, все ниже опускался,

Как свечка в щелях ставень, сквозь ветви прорывался

И, наконец, угаснул; серпов и грабель звон

На жатве и в полянах умолк; со всех сторон,

Домой идут селяня; здесь, по хозяйской воле,

С закатом и работы оканчивают в поле.

"Сам мировой владыка конец трудам дает;

Его работник солнце когда с небес уйдет,

Тогда и земледельцу час удалиться с поля."

Так говорил хозяин; господская же воля

Всегда для эконома святынею была,

И часто, к удивленью и радости вола,

Воз необычно легкий, что только начинали

Накладывать снопами, в амбар уж отправляли.

Вот общество из леса веселою гурьбой

Спешат ребята с дядькой; потом с своей семьею

Пан подкоморий, рядом с супругой и с судьею,

За стариками панны, а возле, в свой черед,

И молодежь за ними да полшага идет.

Так требует пристойность: никто не разставляет

Мужчин и дам в порядок, но каждый наблюдает

Его помимо воли; судья в дому своем

Обычаям старинным последовав во всем,

Почтение имея и в знатности породы,

И к званию, и в летам; "семейства и породы,

Говаривал он часто, - лишь стариной живут,

И горе, где обычай старинных дней не чтут."

В дому судьи к порядку привыкли все съизмала:

И родственник приезжий, и гость чужой, бывало,

Поживши там немного, обычай принимал,

Что каждый в целом доме и чтил, и наблюдал.

С достоинством, но кратко свершив привет свиданья,

Племяннику дал руку старик для целованья,

С радушной лаской гостя в висок поцеловал,

Но чувство в.нем прорвалось невольною слезою,

Которую отер он поспешною рукою.

Во след за господином и с жатвы, и с лугов,

И с пастбища уходят все под домашний кров;

Овец толпится стадо, поднявши тучи пыли;

Вон с медными звонками за ними повалили

Стала тирольских тёлок; со скошенных полей,

Со ржаньем по деревне летит табун коней;

Туда все жадно рвется, вздымают пыль копыта,

Скрипит насос колодца, вода бежит в корыто.

Судья хоть был с гостями, и сам уже устал,

Но долг хозяйства важный он все-ж не оставлял,

И сам пошел к колодцу. Всегда под вечер надо

Хозяйским зорким глазом ему взглянуть на стадо,

Дозор подобный вверить не мог он никому,

Он знал, что глаз хозяйский важней всего в дому.

Пан войский и подвойский Протас, между собою

В сенях о чем-то споря, стояли со свечею:

От войского тихонько Протас велел скорей

Собрали нынче в замке, которого верхушки

Виднелись недалеко из-за лесной опушки.

"К чему же это?" с сердцем пан войский закричал,

Судья-ж, узнав об этом, в недоуменье впал.

Но поздно! спор напрасный теперь уже не нужен.

И он пошел с гостями туда, где собран ужин.

Идя с судьей, дорогой подвойский говорил

О том, к чему нарушен приказ хозяйский был:

Что будто нынче в гости наехало не мало,

И помещенья в доме для всех не доставало...

А в замке... есть там сени просторные; вполне

В них своды уцелели; хоть трещина в стене,

Хотя нет стекол в окнах... да что-ж за важность летом?

Там близко погреб: слугам удобства мното в этом...

Так, взглядывая робко, подвойский говорил,

Но видно, что причину другую он таил.

В лесу, шагах, быть может, в двух тысячах от дома

Стоял старинный замок - обширные хоромы;

Наследье родовое Горешков было тут.

Суды, секвестры, тяжбы, в опеке упущенья

Наследству послужили причиной раззоренья;

Что к родственникам дальним по бабушке пошло,

А что заимодавцев избегнуть не могло.

Приобрести же замок охоты было мало

У шихты, и на кто ей денег не хватало.

Но граф, родня Горешков, сосед их молодой,

Из-под опеки выйдя, вернулся в край родной,

И часто любовался он на руину эту,

Готического стиля увидя в ней примету,

Хотя по документам судья и заявил,

Что был не Гот строитель, а просто в Вильне жил.

Но граф права на замок не уступал; судья же

Владеть хотел им также и стал судиться даже.

Вошли с процессом в земство, в суд главный, а затем,

В сенат, и снова в земство и, в заключенье всем

Издержкам, и бумагам, и суете различной,

Опять вернули тяжбу в суд прежний пограничный.

Протас, про сени замка не обманул, что там

Свод круглый на уолоннах, обширны, длинны сени,

Пол вымощен весь камнем, хотя нигде ни тени

Убранства не заметно, но чистота во всем,

Да серн или оленей рога торчат кругом.

Охоты час и место подписаны под ними,

И имена пестреют с гербами родовыми,

Что вырезаны в память повсюду по стенам,

Всех выше герб Горешков, Пулкозиц виден так.

Вокруг стола все гости, взойдя, в порядке стали;

Всех выше подкоморий; года и сан давали

Ему почет особый; и молодежи он,

И старикам, и дамам всем отдавал поклон;

Судья был возле, рядом с монахом бернардином;

Латинскую молитву монах прочел мужчинам

Налито водки; молча усевшись за столом,

Литовскую ботивнью все стали есть потом.

Хоть пан Тадеуш молод и самом был не важен,

Но был по праву гостя с судьей близь дам посажен.

Меж ним и дядей место осталося одно

Порой на это место, порой на двери глядя,

Как будто бы чьего-то прибытия ждал дядя.

Тадеуш тоже взоры на двери обращал

И на пустое место порою взгляд бросал.

И странно! дам прекрасных вокруг так много видно,

Что любоваться ими царевичу не стыдно;

Все молоды и знатны, все блещут красотой,

А он бросает взгляды туда, где ни одной.

В том месте есть загадка; она в себе скрывает

Для юности приманку, и он не занимает

Хорошенькой соседки; задумчив, развлечен,

Налить вина ей даже не догадался он,

Не подал ей тарелки, любезности не скажет,

И ловкости столичной при дамах не покажет;

Одно лишь кто место манит его мечту;

Уж он воображеньем наполнил пустоту;

Мечты, скользя по креслу, предались полной воле,

Как жабы после ливня на одиноком поле;

А образ незнакомки царил своей красой,

Тут в рюмку панне Розе вина немного вливши,

А младшей с огурцами тарелку предложивши,

За третьим блюдом молвил пан подкоморий: "Вам,

Служить я, панны дочеи, теперь намерен сам,

Хоть стар я и не ловок". Тут юность. поспешила

С концов стола и паннам наперерыв служила.

Судья кунтуш поправил, на гостя кинул взор,

Венгерского в стакан свой налив, и разговор

Так начал: "Дней новейших приняв обыкновенья,

Мы молодежь в столицу шлем нынче для ученья,

И вовсе с тем не спорим, что юные умы

В ученьи книжном знают поболее, чем мы;

Но вот беда, - день каждый я убеждаюсь в этом, -

Что молодежь не учат, как жить с людьми и светом.

Встарь при дворах у панов жил шляхтич молодой,

Я сам лет десять прожил давнишнею порой

У пана воеводы.... пан подкоморий, кто,

Ты знаешь, был отец твой (исполненный привета, .

Товарищу колено судья при этом сжал),

На блого направляла меня его опека,

И из меня в те годы он сделал человека..

Ему и честь, и память всегда в дому моем,

Я каждодневно Богу творю мольбы о нем.

И если, я у пана воспользовался мало,

А дома полевая работа ожидала,

Когда другие, больше достойные, потом

Достигли высших званий, так выиграл я в том,

Что никогда, во веки не заслужу упрека,

Чтоб вежливость и ласку не ставил я высоко,

И хоть бы с кем нарушил.... а право, господа,

Приличие - наука не маленькая.... да,

Не легкая.... не в том же она ведь, чтоб ногами

Искусно шаркать, сыпать любезными словами:

То модная учтивость, мещанская, по мне....

Не то у нас в шляхетстве и в польской старине.

Там вежливость со всеми, но только с измененьем,

Она в сыновней ласке с обычным изъявленьем,

И в обхожденьи мужа при обществе с женой,

Чтоб не сбиваться с такта, учиться надо много,

Должны мы тон приличный хранить повсюду строго.

И старики учились; в беседе их порой,

Картины раскрывались истории родной,

А разговоры шляхты шли о делах в повете,

И шляхтич был уверен, что про него на свете

Все знали, - в небреженьи никто не оставлял,

И за собою зорко всегда он наблюдал.

Теперь никто не спросит: кто ты и от кого ты?

Где жил? чем занимался? Об этом нет заботы....

Лишь не был бы шпионом, иль голым бедняком....

Веспасиан не думал, знать не хотел о том,

Откуда взяты деньги и из какого края,

Так рода человека и жизнь его не зная,

Лишь сообразно званью относятся к нему

И чтут, как жид монету, - как будто по клейму.

Так разсуждая, взором судья обвел собранье;

Хотя привык он вечно встречать к себе вниманье,

Но знал, что нынче скучно для молодых людей

Но полное молчанье хранили все при этом;

Взглянул на старика он, как будто за ответом:

Что скажет подкоморий? Но тот не прерывал,

И только головою в ответ ему кивал,

Согласие безмолвно тем жестом подтверждая.

Судья стаканы налил и молвил, продолжая:

- "Да, вежливость есть дело не малое, когда

Мы уважать умеем род, званье и года

В других, как подобает, тогда ценить съумеем

Достоинства, какими и сами мы владеем;

Как на весах: чтоб свесить самих себя на них,

Должны противовесом поставить мы других.

В прекрасному же полу всего важней почтенье;

Особенно же важно, когда происхожденье

И милости фортуны в гармонии живой

И с прелестью врожденной, и с нежной красотой.

Пути к любви отсюда, что часто приводили

Дома к высокой связи. Так старики судили....

И так...." Судья нежданно лицо тут повернул

Кончая речь. Но следом за фразой начатою,

Прищелкнув табакеркой своею золотою,

Пан подкоморий молвил: "Судья любезный мой,

Встарь было много хуже, чем нынешней порой!

На нас-ли старых мода, быть может, повлияла,

Иль юность лучше, - только разврата меньше стало.

Я век не позабуду то время, как на нас

Потоп французской моды нахлынул в первый раз,

И сброд хлыщей заезжих, как гром над голевою,

На нас нежданно грянул нагайскою ордою,

Гоня заветы предков среди родной страны,

Закон, обычай, даже одежды старины....

Что пожелтевших фатов на свете было гаже,

Гнусивших в нос по моде, порой безносых даже?

Они тонули в грудах брошюрок и газет,

Вводивших с новой верой и новый туалет!

Тот сброд умы опутал, как будто тайной чарой:

Когда Господь захочет народ постигнуть жарой,

То наперед отнимет он разум у людей;

Их, как чумы какой-то, весь наш народ боялся,

Но в нем самом зародыш болезни заключался.

На модников кричали, но кинули для них

Одежду, нравы, веру, язык отцов своих;

На маслянице будто пир воцарился дикий,

За ним же вскоре грянул неволи пост великий.

Я помню, хоть в то время я был довольно мал:

Отец тогда в повете Ошмянском проживал, -

Приехал пан подчаший в двуколке иностранной"--

Был экипаж подобный новинкою нежданной.

Смеялись над подчашим, как будто над шутом,

Теснились возле дома, когда перед крыльцом

Порой его двуколку стоявшую видали,

Что на манер французский, карьёлкой называли,

Два пса, взамен лакеев, сидели на задке;

Худой, как щепка, немец на козлах, в парике

И в необычной шайке причудливого рода,

А на ногах, что тоньше жердей из огорода,

С застежками стальными, чулки и башмаки.

А мужики крестились и думали, что это

С венецианским чертом немецкая карета.

Каков был сам подчаший, и не разскажешь вам:

Казался он мартышкой иль. попугаем. нам;

С златым руном парик свой сравнивал, бывало,

А нам это прическа колтун напоминала.

Это-ж польскую одежду в те времена считал

Красивей обезьянства, тот в тишине молчал.

Не то бы закричала вся молодежь, что ставят

Культуре он преграды, прогресс гнетет и давит,

Что даже он изменник!... Так в эти времена

Мощь предразсудков новых у нас была сильна!"

"Нам возвестил подчаший, что он цивилизатор,

Что просвещать нас будет, как истый реформатор,

И будто сделал гений французской стороны

Премудрое открытье, что люди все равны....

Хоть писано об этом и в Божием законе,

И тоже ксендз вещает вседневно на амвоне,

Но то ученье старо и не дает плода....

Что перестали верить вещам вернейшим в свете,

Когда их во французской не видели газете.

Хоть равенство подчаший везде провозглашал,

Но, несмотря на это, маркизом зваться стал.

Известно, кто титул парижский, в те же годы.

В Париже у французов он был предметом моды;

Но мода изменилась, прошли её года,

И титул демократа взял наш маркиз тогда;

Но демократ невдолге, в дни Наполеона,

Приехал из Парижа со званием барона.

А с переменой моды, когда-б он дольше жил,

Пожалуй, в демократы опять бы поступил.

Ведь безпрестанно моды в Париже изменяют,

А выдумки французов поляки обожают.

Теперь же, слава Богу, настал другой черед,

И за-границу юность спешит не ради мод,

Не с тем, чтоб новых истин в брошюрках доискаться

И мудрости в кофейнях парижских поучаться.

Там мудрый и великий царит Наполеон,

Теперь гремит оружье, мы-ж, старики, ликуем,

Что снова славу Польши на Божьем свете чуем,

В ней Речи Посполитой грядущее лежит!

Всегда под сенью лавров зародыш воли скрыт.

Нам старым только скучно влачить и дни, и годы

В бездействии, далеко от славы и свободы....

Так долго ждать! и даже известья редки так!"

Тут он монаху тихо сказал: "Отец Робак!

Тебе письмо недавно, как слышал я, прислали,

И в нем о нашем войске, быть может, написали?"...

"Нет", - молвил равнодушно монах, бросая взор,

Как видно, неохотно он слушал разговор, -

"Политика, по правде, меня не занимает;

Письмо же из Варшавы, и только сообщает

О монастырском деле.... Нет интереса в нем....

Иным и знать, пожалуй, не следует о том"....

Монах взглянул, поспешно за этими словами,

Туда, где старый Рыков был с прочими гостями:

То капитан был русский и недалеко жил.

На ужин. Над едою усердно он трудился;

При слове же "Варшава" он с речью обратился:

"Ох, пане подкоморий! Как любопытны вы!

У вас Варшава вечно нейдет из головы....

Отчизна! не шпион я, а все-ж по польски знаю, -

Отчизна! да я верно все это понимаю!

Я русский, вы поляки: теперь у нас не бой,

Едим и пьем мы, в дружбе толкуя меж собой.

Вот так на аванпостах с французами порою

Мы водку пьем, а кликнут, и мы готовы к бою;

У нас всему на свете и свой черед, и честь -

У русских поговорка на этот случай есть.

По моему же мненью, война должна быть скоро:

Был адьютант из штаба у нашего маиора,

Велел в поход сбираться. Войну объявит царь

С французом либо с турком. Ох, Бонапарт штукарь!

Когда бы не Суворов, нам сдобровать едва-ли!

Как шли мы на французов, у нас в полку болтали,

Что Бонапарт колдует: но также колдовал

Раз ищут Бонапарта в сраженьи: где он скрылся?

Он стал лисой.... Суворов тут гончей обратился,

Вновь Бонапарт на штуку и сделался котом,

А наш Суворов тотчас борзым в погоню псом...."

Остановился Рыков; тут кушанье явилось

Четвертое; при этом дверь с боку отворилась.

Тут новая особа, прекрасна и мма,

Всеобщее вниманье, взошедши, привлекла

Осанкой и убором; все гости дружно встали.

Её не знал Тадеуш, но все, как видно, знали.

Шелк розового платья стан гибкий облекал,

И грациозно формы корсет обрисовал;

Узоры кружевные ей шейку оттенили,

В рукавчиках коротких открыты руки были;

Хоть и не жарко было, в руках у ней сверкал,

Дрожа, златистый веер и искры разсыпал.

Была у ней головка вся в локоны завита,

И розовою лентой красиво перевита:

А бриллиант из пуклей сверкал, полуприкрыт,

Убор чрез меру пышный, и многие шептали,

Что в будни и в деревне он кстати был едва-ли.

Хоть платье и коротко - не видно башмачка:

Она скользила быстро, приветствуя слегка

Все общество поклоном; она пройти желала

Туда, где гостью место пустое ожидало;

Но это было трудно: ряд четырех скамей,

По недостатку кресел, весь занят был, и ей

Перескочить пришлось бы, но ловко меж скамьями

Она юркнуть съумела, скользнула меж гостями,

Как шар на биллиарде скользит в бегу своем,

Нечаянно за что-то задела и потом,

Немного покачнувшись, слегка облокотилась

На юношу, с улыбкой любезной извинилась

И, наконец, уселась меж дядею и им,

Но ничего не ела; лишь веером своим,

Играя грациозно, обмахиваться стала;

Она то складки кружев брабантских оправляла,

То локоны оправив, порой её рука

Минуты уж четыре, как разговор порвался.

Сперва чуть слышный шепот тихонько раздавался,

Но говор оживился, и на конце стола

Беседа об охоте сегодняшней зашла.

Пан регент и ассессор всех громче в разговоре

О двух борзых кричали в ожесточенном споре.

Гордясь своей собакой, пан регент утверждал,

Что будто зайца Куцый, - никто другой, - поймал.

Ассессор же другое доказывал соседу

И Соволу, напротив, приписывал победу;

Спросили мненье прочих, и гости за столом

О Соволе и Куцем заспорили потом.

Кто сам был очевидцем, кто знанием хвалился.

Судья с соседке новой при этом обратился,

В-полголоса: "Я должен прощения просить:

Нельзя нам было ужин позднее отложить.

Ходили гости в поле, устали, отдых нужен.

Я думал, - не придете вы нынче к нам на ужин".

Тут завели беседу о том и о другом

Тем временем как гости отдались разговорам,

Тадеуш незнакомку окинул долгим взором.

Он до её прихода как будто отгадал,

Кто сядет здесь, как будто ее он ожидал.

Его лицо пылало, в нем шибко сердце билось,

Прекрасное виденье опять пред ним явилось.

Звать, суждено судьбою, чтоб рядом за столом

С ним был прелестный образ, им виденный мельком.

Как будто незнакомка теперь повыше стала,

Но ведь убранство росту способствует не мало....

У той златились волны коротеньких кудрей,

А локоны у этой темнее и длинней;

Но солнце, вероятно, тому причиной было:

Оно в момент заката все ярко золотило.

Черты при беглой встрече не мог он удержать,

Но сердцу милый образ не трудно угадать.

Он черненькие глазки уж отгадал в соседке

И губки, словно вишни румяные на ветке,

Все: и уста, и очи подсказаны мечтой;

Как будто-бы ребенком садовница глядела,

А незнакомка в летах, вполне уже созрела.

Но юность не считает лета у красоты,

Eя метрики не нужны, а чистые мечты

Ровесницу рисуют ей в избранном предмете,

Ей идеально милы все женщины на свете.

Хоть нашему герою двадцатый год пошел,

Хотя он в шумной Вильне довольно лет провел,

Но ксендз-учитель, мудро и в духе старых правил,

В воспитаннике душу на добрый путь наставил;

И так привез Тадеуш в родимый дом с собой

Живую свежесть мысли с душевной чистотой;

Но вместе и желанье в нем душу наполняло

Свободой насладиться, и жажда возникала

Предаться полной воле среди родимых нив.

Он чувствовал, что молод, и весел, и красив.

Родители здоровьем и силой наделили

Тадеуша Соплицу, а все Соплицы были

Всегда, как всем известно, и крепки, и сильны,

От предков пан Тадеуш ни в чем не отличался:

Верхом отлично ездил, в ходьбе не утомлялся;

Он не был туп, но мало в учении успел,

Хотя расходов дядя нисколько не жалел.

Ружьем и саблей больше любил он забавляться

И знал, что должен к службе военной приучаться,

Что так отец в духовной пред смертью завещал,

И за скамейкой школьной он о войне мечтал.

Но дядя эти планы вдруг изменить решился,

Велев, чтобы племянник приехал и женился,

Взяв на себя хозяйство над маленьким селом,

Отдать и все именье он обещал потом.

Внимания достойным все это показалось

Хорошенькой соседке, она залюбовалась

Его фигурой стройной, осанкой, красотой,

Его могучей грудью и сильною рукой,

Лицом его красивым, с пылавшими щеками.

Уж с ней неоднократно он встретился очами:

В нем робости недавней уже и след пропал,

Она глядела также, и искрились их очи,

Как праздничные свечи в часы пасхальной ночи.

Соседка по-французски заговорила с ним

О новых книгах в Вильде, об авторах, каким

В литературе новой дает он предпочтенье,

И о предметах разных выпытывала мненье;

О музыке, о танцах речь повела потом,

О живописи даже, и все с таким умом,

Учености и знаний так много доказала,

Что юношу смутила и даже испугала!

Подвергнуться насмешкам в нем сильный страх возник,

И стал он заикаться, как будто ученик.

По счастию, учитель судил не слишком строго:

Соседке очевидна была это тревога, -

Она заговорила о более простом:

О деревенском мире с его житьем-бытьем,

О том, какие в селах и нужды, и заботы,

Как разделить удобней досуги и работы.

Тадеуш стал смелее, речь живо полилась,

Они шутили даже и спорили не мало,

Соседка же из хлеба три шарика сватала:

На выбор три особы: ближайшую он взял....

Взгляд барышен при этом с досадой засверкал.

Соседка-ж разсмеялась, оставив под секретом,

Кого счастливый шарик обозначал при этом.

В конце стола противном другой был разговор:

О Соколе и Куцем шел оживленный спор;

С большим одушевленьем противники шумели

И даже блюд последних почти совсем не ели,

И все кричали, стоя, с бокалами в рухах;

Пан регент всех страшнее; неудержим в словах,

Как перепел, заладил он речь без перерыва

И жестом дополняя все выраженья живо.

Над регент адвокатом когда-то был давно,

И на пристрастие к жестам ему присуждено

Прозванье: "проповедник". Обеими руками,

Он, растопырив пальцы с их длинными ногтями,

Красноречиво жестом подобным представлял

"Бац! так, в одно мгновение, что не моргнуть и глазом,

Точь в точь, курки двустволки, придавленные разом,

И я, и пан ассессор, пустились, как стрела,

В миг заяц прыснул в поле... (Тут руки вдоль стола

Он вытянул, собачье движенье представляя).

Тут Сокол шмыг за зайцем, осталась сзади стая,

Летит через опушку и небольшой лесок,

Но Куцый догоняет... вот, вот... один вершок -

Сейчас догонит.... Зайца догнать, однако, штука!...

Босой борзых почуял и, как стрела из лука,

Понесся.... вдруг, нежданно направо дал стречка...

Псы глупые туда же....Вот влево два прыжка,

H псы опять налево"... косой бежать пустился,

Но, тут - как тут, мой Куцый и в серого вцепился....

Цап!!" над столом нагнувшись, пан регент закричал

И до конца другого уже рукой достал.

"Цап!" крик над самым ухом Тадеуша раздался.

Тут разговор с соседкой у юноши прервался.

Их головы, что были так близко меж собой,

Вершины двух деревьев, что связаны друг с другом,

Разорванные вихрем, отдвинулись с испугом

Их руки, что лежали так близко под столом,

И вспыхнули их лица в движении одном.

Тадеуш, чтоб не выдать внезапного смущенья,

Сказал: "Да, да, мой регент, вы правы, без сомненья,

Пес превосходный - Куцый, и, верно, он с чутьем...."

--"С чутьем?" воскликнул регент - "в любимом псе моем,

Да не было чутья бы?" Тут пав Тадеуш снова

О псе благоприятно промолвил два-три слова

И пожалел, что видел его мельком пока

И только мимоходом узнал его слегка.

Тут задрожал ассессор, из рук бокал роняя

И злобно взор змеиный в Тадеуша вонзая.

Ассессор был скромнее, - как регент, не кричал;

Он был и худощавей, притом и ростом мал,

Но на балах, в собраньях, на вечерах порою,

Точь в точь змеиным жалом, язвил он остротою;

Так едко, остроумно пошутит он под час,

Он промотал наследство и братнее именье,

Вращаясь в высшем свете, и, чтоб иметь значенье,

Вступил да службу; травлю он страстно обожал,

А звонкий рог облавы ему напоминал

Те дни, когда владел он давнишнею порою

И знаменитой псарней, и дворнею большою.

Теперь от целой псарни осталось две борзых,

И то лишить почета хотят одну из них!

Погладив бакенбарды, при похвале обидной,

Проговорил ассессор с улыбкою ехидной:

--"Безхвостые борзые - как шляхта без чинов....

Хвост помогает в беге и украшает псов;

Вы-ж недостаток этот, как знак заслуги, чтёте....

Да, вот что: отдадим-ка на суд мы вашей тёте....

Хоть пани Телимена в столице век жила

И к нам весьма недавно в деревню прибыла,

Но юных в знаньи лова, быть может, превосходит:

Сама собой наука с летами к нам приходит".

Такой удар нежданно в Тадеуша попал;

Противника измерил зловещим, гневным взором....

Тут, к счастью, подкоморий чихнул два раза; хором

Все закричали: "виват!" Отдавши всем поклон,

По табакерке пальцем слегка похлопал он.

На ней была в алмазах из золота оправа,

В средине с королевским портретом Станислава;

Сам Станислав когда-то его отцу вручил

В дар табакерку эту, и сын ее хранил;

Когда по ней стучал он, - знал, что просил вниманья.

Все стихнуло, и молвил он посреди молчанья:

--"Почтеннейшая шляхта! вельможные паны!

Для поприща охоты служить поля должны,

Я дом для дед подобных пригодным не считаю

И разрешенье спора на завтра предлагаю,

Теперь же препиранья прошу вас прекратить.

Подвойский! завтра утром охоту объявить!

И ты, судья, поедешь, конечно, с нами вместе,

И граф, должно быть, также нас удостоит чести^

И пани Телимена, и панны, и паны,

Ее и войский, верно, почтит своим приветом."

Тут подал табакерку он старику при этом.

С охотниками войский в конце стола сидел,

Зажмурившись, и спорить, как будто, не хотел,

Хоть у него и часто выспрашивали мненья:

Был знатоком в охоте он лучшим, без сомненья.

Щепотку захвативши из табакерки, он

Понюхал с разстановкой, в раздумье погружен,

Чихнул, что даже эхо всю залу огласило,

И с горькою усмешкой проговорил уныло:

"Ох, тяжело и странно мне от таких речей!

И что теперь сказал бы охотник старых дней,

В среде почтенных панов услыша спор горячий,

Которого предметом какой-то хвост собачий....

А если б старый Рейтан воскрес, да услыхал?

Опять бы лег в могилу и больше бы не встал....

А старый Несёловский, наш добрый воевода?

Он до сих пор имеет борзых такого рода,

Что и никто на свете подобных не найдет....

Своих стрелков две сотни при замке Ворочанском;

Отшельником скрываясь в своем поместьи панском,

Охотой заниматься давно он перестал;

И сам Билопетрович его напрасно звал....

Да и сказать по правде, ужели воеводе

Охотиться на зайца по новой вашей моде?!

На языке охоты встарь были, милый пан,

Шляхетскими зверями - лось, волк, медведь, кабан, -

Ну, словом, зверь с когтями, клыками и рогами;

Другие-ж отдавались холопам с батраками.

Никто бы не коснулся презренного ствола

Ружья, где мелкой дроби хоть горсточка была....

Борзых держали, правда.... но для чего? - порою

Мелькнет серяк, бывало, под конскою ногою,

Когда с охоты едут, и для потехи тут,

Спустив собачью свору, за ним детей пошлют.

Все смотрят и смеются на детскую потеху....

О чем же тут и спорить, где только место смеху?...

Увольте-ж, пан вельможный, вы, старого слугу:

Могу-ль я примириться с охотою такою?

Нет, для нея во веки я не ступлю ногою!...

Зовуся я Гречеха.... как Польшей правил Лех,

Никто с тех пор на зайца не ездил из Гречех!..."

Во след за этой речью все вкруг захохотали;

Встал подкоморий; гости за ним все разом встали.

Ему почет особый по сану и летам;

Он кланялся, прощаясь, всем дамам и гостям,

За ним монах; судья же подалее немного

С ним рядом бывшей пани дал руку у порога,

Тадеуш Телимене, соседке молодой,

В конце пошел ассессор с Гречехиной женой.

Тадеуша дорогой невольно отчего-то

И злость, и недовольство томили без отчета.

Все, что случилось нынче, он в мыслях разбирал:

С соседкой встречу, ужин с ней рядом вспоминал.

А больше слово "тетя" ему жужжало в ухо,

Без перерыва, словно назойливая муха,

Подвойского хотел бы он выспросить скорей

Его искал напрасно, и войский за гостями

Ушел, чтобы заняться домашними делами:

Во флигеле надворном отвесть ночлег для дам,

Устроить помещенье для отдыха гостям.

Ночлег на сеновале для молодых указан;

Тадеуш, как хозяин, их провести обязан.

Все вскоре безмятежно затихло на дворе,

Как в миг, когда молитву начнут в монастыре;

Порой лишь голос стража прервет молчанье ночи.

Все спит; судье лишь только сон не смыкает очи.

Он, как хозяин дома, в заботы погружен

О будущей охоте; приказы отдал он

Дворецкому и войту, стрелкам и эконому,

И писарям, и слугам, принадлежащим к дому,

Все должен был заране обдумать, разсчитать,

И, наконец, собрался уже ложиться спать.

Тут развязал подвойский судье кушак цветистый,

Кушак работы слуцкой, с кистями, золотистый;

Был черный шелк изнанки простеган серебром.

Для праздничного пира одною стороною,

Для траура изнанкой; искусною рукою

Подвойский этот пояс снимал и надевал;

И вот за этим делом он, наконец, сказал:

--"Что ужинали в замке, - то не худое дело,

Скорей большую пользу я вижу в этом смело:

Идет о замке тяжба, и этим на него

Выказываем силу мы права своего.

Противникам упрямым отлично мы ответим;

Мы им права на замок доказываем этим:

Кто приглашает в замок на ужин, верно, тот

Владеет этим замком, или владеть начнет,

И сам противник может свидетельствовать это.

Видал такия вещи и я в былые лета."

Судья уж спал; подвойский тихонько вышел вон,

В сенях при свечке книжку взял из кармана он.

И дома, и в дороге ее хранил он свято.

То список лиц различных, судившихся когда-то.

Чьи имена и лично в суде он вызывал,

То просто были в списке помеченные лица,

Ему-ж картин блестящих сияла вереница,

И он читал и грезил: Огинский и Визгирд,

Рымша, Доминикане, Рымша и Висогырд,

Радзивил с Верещакой, Гедроиц и Рдультовский,

Кагал и Обухович, с Юрагой Пиотровский,

Малевский и Мицкевич.... и вот увидел он

Уже Соплицу с графом.... Из списка тех имем

Пред ним черты процессов великих выплывают,

Свидетели, и судьи, и стороны мелькают.

Себя в жупане белом и сам он увидал,

Что в кунтуше лиловом он пред судом стоял.

Одной рукой на сабле и на столе другою,

Шумевших призывая к порядку и покою.

Тут, сотворив молитву, уснул минуты в две

Последний трибунальный подвойский на Литве.

Так проводили время в те памятные лета

В сельце литовском тихом, Когда почти пол света

В слезах, в крови тонуло, титан же мировой,

Орлов победоносных запрягши в колесницу,

Простер с песков ливийских до Альп свою десницу,

Аустерлиц, Маренго и Ульм предав громам;

За ним и смерть, и гибель бежали по пятам.

Полет гремящий слава на север устремила,

Чревата именами геройскими от Нила

До Немана, где, будто гранитом скал, она

Московскими полками была отражена,

Что мир Литвы хранили железною стеною

От вести, бывшей Русским заразой роковою.

Но, словно камень с неба, в леса Литвы порой

Весть падала нежданно, не раз старик с сумой,

Безрукий и увечный, придя за подаяньем,

Стонал и, посмотревши вкруг зорко, со вниманьем,

Когда не видел русских нигде вокруг солдат,

Или мундиров красных меж тихих сельских хат,

Тогда он признавался, что был из легиона,

И что несет он кости своей отчизны в лоно,

Которую не может уж больше защищать.

Слезами заливаясь. Его за стол сажали

И от него рассказы чудесные слыхали.

Как генерал Домбровский, - Италии герой,

Стремится поскорее идти в свой край родной,

Князевич же из Рима приказы разсылает,

Как, победивши, бросил к ногам французов он

У цезарских потомков сто отнятых знамен,

О том, что Яблоновский с дунайскими полками

В таинственные страны; там негров он громит,

Весна там вечно, он же по родине грустит.

Такая речь тихонько деревню облетала.

Ее услыша, хлопец вдруг пропадал, бывало,

От москаля таился он в неманских волнах

И на берег варшавский всей силой устремлялся,

"Сюда, сюда товарищ!" там голос раздавался:

А оне на первый камень с поспешностью скакал

"прощайте!" через реку кричал.

Так Панц ушел за Неман, Горецкий, Обухович,

Петровский, Оболевский, Рожицкий и Янович,

Брохоцкий, Бернатович и Гедымин потом

Купец, Межеевский, всех же мы их не перечтем,

А их именье после в казну конфисковали.

Порой безвестный квестарь, случалось, приходил;

Сойдясь с панами ближе, газету им носил,

Ее скрывая в рясе; оттуда узнавали

Где и под чьим начальством известный легион,

За кем была победа и как велик урон;

За много лет разлуки семейство получало

Весть об убитом сыне и траур надевало,

Одне догадки только в соседстве шли тайном,

А грусть панов и радость со сдержанностью этой

Служили околодку единственной газетой.

Как видно, этим делом и Робак занимался,

И после совещаний подобных и бесед

Запас известий новых мог услыхать сосед.

Осанна же монаха при этом обличала,

Что бернардина ряса не вечно украшала.

Монах над правым ухом и над виском имел

Шрам от удара сабли с ладонь величиною,

И след недавней пули виднелся над щекою:

Наверное, не в келье, не за святой мольбой

В его словах, в движеньи невольного порыва

Воинственное что-то проглядывало живо.

Когда воздевши руки под сенью алтаря,

Он призывал в молитве Небесного Царя,

Как будто по команде: налево! в тыл! направо!

Обряды литургии творил во храме он,

Точь в-точь стоял пред фронтом и строил эскадрон,

Командуя дьячками среди богослуженья.

Чем в Божием писаньи; нередко заезжал

Он в городок уездный, где письма получал,

Их содержанье строго всегда храня в секрете;

То слал гонцов куда-то, но никому на свете

Для тайных совещаний он приходил к панам;

В корчме, в среде мужицкой, беседовал, случалось,

О том, что за границей в то время совершалось,

И вот судью внезапно в полночный, поздний час

ПРИМЕЧАНИЯ

К стр. 6. Владычица святая! Ты дивно в Острой Браме...

В Польше особенным почетом пользуется между католиками чудотворная икона Божией Матери в Ченстохове. В Литве же приобрели особенную славу иконы Остробрамской Богоматери в Вильне, Замковой в Новогрудске и там же Борунской и Жировецкой.

К стр. 10. Но не одет пан войский был в это врмя.

К стр. 12. Подвойский.

Лицо, объявлявшее вызов к суду и соответствовавшее нашему судебному приставу.

К стр. 28. То список лиц различных, судившихся когда-то.

Так называемая vokanda, продолговатая, узенькая книжка, в которой записывались имена тяжущихся сторон. Каждый адвокат и подвойский должны были иметь такую книжку.

Генерал Князевич, посланный в Италию, повергнул директории захваченные им знамена.

К стр. 29. О том, что Яблоновский с дунайскими полками.

Князь Яблоновский, командовавший задунайским легионом, умер в Сан-Доминго, где погиб почти весь легион.