Раскаяние.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Раскаяние. Глава III. (старая орфография)

III.

Одним холодным весенним вечером солнечный закат над Лондоном позлащал мрачные темные крыши и закопченые дымом трубы домов. Тени сгущались на восточной части неба, точно складки тонкого крепа были протянуты над прозрачным и водянистым светом, какой солнце оставило за собой. В одной из больших улиц, раскидывавшейся и на восток, и на запад, линия неба над домами была резко очерчена и испещрена разными цветами, между тем как внизу на улице высился столб мрака. Две параллельных мрачных стены поднимались с сумеречной земли и полумрак звучал тысячью неразборчивых голосов. Гебл-Инн глядел во мрак единственным газовым фонарем, точно одноглазый циклоп. Он был стар, когда поэт Чосер и кавалеры и дамы, воспетые им, были молоды; и его массивные стены и внушительные трубы имели степенный и невозмутимый вид, свойственный преклонным летам. Он простоял тут уже слишком семьсот лет, скрывая в своих недрах пропасть тайн. Он сурово живописен во всех своих деталях, и каждая из его комнат является триумфом тесноты, темноты и неудобства.

Темнота окутывала его стены, медленно поднимаясь снизу точно испарения из мостовой. Сумрачная лестница гудела всякого рода глухими отголосками. Слышались шаги и хлопанье дверей, и визг ключей в заржавленных замках; и доносившиеся с улицы крики различных торговцев, заглушенные сырой атмосферой, казались замирающим эхо шагов по лестнице.

Свет виднелся в окнах подвального этажа и озарял различный легальный труд. Свет брезжился и на чердаках, повествуя об одиноких занятиях или шумных пирушках.

У одного из окон третьяго этажа виднелся одинокий наблюдатель. Этот наблюдатель, прохлаждавшийся у собственного окна, был м-р Филипп Бомани младший, прозванный недавно "Пустынником Гебл-Инна". Он был двадцати-восьмилетний, широкоплечий, мужественного вида человек с кудрявыми каштановыми волосами и лицом, выражавшим настойчивость, добродушие и много других хороших качеств. В настоящую минуту он был немного утомлен долгим днем успешного труда. Он наблюдал за поднимавшейся темнотой и прислушивался к разнообразному шуму. Жилище человека всегда может дать ключ к его характеру, и признаки натуры и целей Филиппа Бомани были очевидны. Тут были симметрические ряды книг на полках, по бокам камина. Аккуратная этажерка с газетами занимала один угол в комнате, а сверху красовалась пара фехтовальных перчаток и рядом с нею две гимнастических гири. Лампа с абажуром стояла на столе посреди кипы бумаг. Дуло большого охотничьяго ружья смутно сверкало на стене, когда свет падал на него, и две или три рапиры помещались ниже.

Он отвернулся от окна, зажег лампу и, повернув ее, направил свет на фотографический портрет и стал разглядывать его с видимым удовольствием. То был портрет хорошенькой девушки, кротко-серьезной, но глядевшей так, как еслибы она могла быть и кротко-оживленной. Он долго глядел на портрет и улыбался молодой девушке. Перед портретом стоял стакан с водой и в нем букет оранжерейных цветов, единственное яркое пятно в сумрачной комнате. Он ваял его в руку и пошел в спальню. Часы на одном из ближайших городских зданий пробили шесть, когда Филипп вошел в свою спальню, и он прислушался в бою часов, считая удар за ударом. Спальня была микроскопическим покоем со множеством углов, как вообще все подобные комнаты в Лондоне; сама кровать была совершенным триумфом миниатюрности и, вдвинутая под покатую крышу и окруженная торчащими со всех сторон углами, требовала значительного гимнастического искусства от её владельца, когда он желал лечь на постель или встать с нея. Филипп поставил букет на окно, переоделся и вернулся назад в гостиную. Там он задул лампу и, выйдя из своей квартиры, побежал вниз по извилистой лестнице. Когда он огибал последний угол, отворилась с шумом какая-то дверь, и в следующий момент он очутился в объятиях какого-то незнакомца, на которого налетел с разбега.

- Извините, - сказал он, переводя дух, - я споткнулся.

- Именно, - отвечал незнакомец, тоже переводя дух, - и чуть было не упали. Хорошо, что на пути вам попалось нечто мягкое.

Филипп разсыпался в извинениях. Незнакомец, все еще запыхавшийся, но добродушно вежливый, просил его не безпокоиться. То был высокий молодой человек, и тоже широкоплечий, но немножко слишком полный для своих лет. Лицо у него было гладко выбрито, с здоровой бледностью, зубы белейшие и самая откровенная, приветливая и заразительная улыбка.

- Пожалуйста, не говорите больше об этом, - отвечал он на усердные извинения Филиппа. - Вы не ушиблись, надеюсь?

- Нет, благодарю; но я боюсь, что вас ушиб.

- Нисколько. В первую минуту вы меня оглушили; но теперь прошло. Лестница очень неудобная, в особенности для людей, которые с нею незнакомы.

- У меня нет даже этого извинения, - сказал Филипп, - потому что я живу здесь.

- В самом деле; значит, мы соседи и должны быть знакомы. Довольно безцеремонное представление, не правда ли?

Незнакомец проговорил это с веселым смехом, показывая белые зубы. Говоря, он разстегнул пальто и вынул портфель с визитными карточками, причем Филипп увидел, как сверкнула золотая запонка в его рубашке.

- Вот мое имя: Джон Бартер; а это моя контора.

На дубовой старинной двери стояла надпись, потускневшая от времени: "Товарищество Фримантль и Бартер".

- У меня нет карточки, - сказал Филипп, беря карточку незнакомца. - Но меня зовут Бомани, Филипп Бомани.

Улыбающееся лицо м-ра Бартера не изменилось, хотя он слегка, но заметно вздрогнул при этом имени и повторил его.

- Вам знакомо это имя? - спросил Филипп.

Этот вопрос прозвучал в ушах его собеседника точно вызов.

- Это не совсем обыкновенное имя.

Они находились в настоящую минуту под воротами, где стоял краснолицый привратник в красном жилете и вдыхал вечернюю прохладу. Они ответили прикосновением в шляпе на его поклон.

- Вам в какую сторону? - спросил м-р Бартер.

- Направо, - отвечал Филипп.

- Ну, а мне налево, - сказал Бартер, - а потому мы здесь разстанемся. Но мы должны свидеться в непродолжительном времени. Прощайте.

- Прощайте и очень вам благодарен за то, что вы так снисходительно отнеслись в моей неловкости.

Веселая улыбка снова заиграла на губах Бартера. Они пожали друг другу руки на прощанье, как хорошие знакомые, и Филипп пошел через шумный Гольборн в более тихую Блумсбэри-Стрит вдоль восточной стороны Бедфорд-Сквера, где оголенные деревья дрожали от туманного душа, и повернул в Гауэр-Стрит. В середине этой отвратительной улицы он пришел к дому, одному из немногих, сохранивших у дверей старинный медный фонарь с щипцами; он постучал в дверь, и ему отворила опрятная горничная с той улыбающейся услужливостью, какая изобличала частого и желанного гостя, и провела в гостиную, где сидела молодая девушка, притворявшаяся, что углубилась в чтение романа. Притворство было тотчас отброшено в сторону, как только дверь затворилась за горничной, и молодая девушка вскочила с места и бросилась на встречу ему с такой радостной улыбкой на лице, какая могла сравняться только с его собственной.

- Я уже думала, что ты совсем не придешь, - свивала она.

- Разве я так опоздал?

- Мне так показалось. А теперь рассказывай, что ты делал.

- Работал и думал о тебе.

- Ты слишком много работаешь, Филь. Ты похудел и побледнел. И не мудрено, когда ты сидишь по целым дням взаперти в своей сырой старой квартире.

- Видишь ли, Патти: чем больше я буду работать, тем скорее перестану быть один.

- Я бы желала помочь тебе, Филь. Я бы желала чем-нибудь отплатить тебе за то, чем ты для меня пожертвовал.

- Пустяки! мы давно уже условились больше не упоминать об этом.

Он говорил по прежнему нежно, но с некоторой болью в голосе, точно ему напомнили нечто очень тяжелое.

- Не могу не думать об этом. Ты поступил так благородно, Филь.

- Еслибы я поступил иначе, то был бы негодяй. А теперь, чем скорее заработаю себе положение, тем скорее мы обвенчаемся.

Девушке хотелось бы сказать: зачем тебе работать, когда моего состояния хватить на двоих? что за дело, чьи деньги: твои или мои? Но она не сказала этого, потому что тысячи условных приличий связывают язык женщины. Она часто должна хранить свои мысли про себя, хотя горит желанием их высказать. Филипп уплатил потерянные деньги из материнского наследства и этим обрек самого себя на бедность. Это было благородно. Но теперь он упрямо откладывал свадьбу и схоронился в саркофаге Гебл-Инна, решив назвать Патти своей только тогда, когда поправит свое состояние. Это тоже было благородно, если хотите, но она считала это неблагоразумным донкихотством.

Пока они болтали о разных других предметах, их пришел звать ужинать отец Патти, плотный, веселый, пожилой джентльмен, типичной британской наружности.

Он пожал руку Филиппу, погладил Патти по щеке и повел обоих в столовую.

Ужин прошел весело и болтливо, а после ужина, пока Броун дремал, влюбленные тихонько разговаривали, пока не наступило время разстаться.

её бархатных губок еще горел у него на губах, и у него было так светло и тепло на душе, что он мог поспорить со всяким дождем и со всяким ветром, какие когда-либо бушевали в дымном Лондоне.

Дождь прогнал прохожих с улиц и только по временам мелькала каска полицейского или виднелась какая-нибудь фигура, искавшая убежища под чьим-нибудь подъездом от проливного дождя. Филипп был так поглощен сладостными мечтаниями, что не слышал шагов человека, нагонявшого его сзади. Но когда он обогнул улицу, чья-то рука схватилась за него.

Он обернулся, приготовясь в обороне, как это было вполне естественно со стороны человека, которого остановили таким образом и в такое время, и увидел перед собой неожиданную фигуру. Старик, одетый в жалкое рубище, стоял, уставясь в него неподвижным взглядом и вытянув вперед обе руки. Лохмотья его запрыгали и трепетали, когда припадок страшного кашля стал раздирать ему грудь. То было ужасное создание, с мутными глазами, с головой и усами грязного седого цвета. Его длинные и безпорядочные волосы растрепались из-под грязного блина, увенчивавшого его голову. Дождь струился у него по волосам и по бороде и так намочил его жалкое рубище, что оно плотно прилегло к нему, точно перья у мокрой птицы. Он весь трясся и пыхтел, хватал воздух трясущимися руками, и сквозь дырявые лохмотья при газовом свете сквозило его тело.

Взгляд удивления и жалости, с каким Филипп наклонился к этому зловещему видению, вдруг перешел в страх и ужас. В тот же момент, как эти чувства проснулись в нем, оне отразились у того на лице. Человек сделал попытку убежать, но Филипп схватил его за руку, и он не пытался сопротивляться и стоял весь дрожа.

- Вы здесь, в Лондоне?

- Филь, - проговорило умоляющим голосом привидение: - ради Бога помоги мне! Я не знал, что это ты, когда погнался за тобой. Я думал...

Тут голос изменил ему.

- Вы дошли до этого?

- Да, Филь; вот до чего я дошел.

Кашель опять потряс его так, что он вынужден был прислониться к ставням магазина, оказавшагося возле.

- Зачем вы вернулись сюда? разве вы съума сошли?

как не спал в кровати, Филь. Я ничего не ел уже три дня. Ради Бога! дай мне немного денег... Я... я уеду; я никогда тебя больше не обезпокою.

- Я дам вам все, что могу. Но вы должны уехать из Лондона.

Филипп засунул руку в карман и вытащил все, что в нем было. Он оставил себе ключи и немного мелочи, а все остальное подал отцу. Старик взял деньги, бросив на сына взгляд полный отчаяния и стыдливой благодарности, которой резнул по сердцу сына точно ножем.

- Куда я должен уехать?

- Куда хотите, только вон из Лондона. Вы здесь... не безопасны. Уезжайте. Пишите мне вот сюда. - Он вложил в грязную руку старика конверт, на котором стояло его имя и адрес.

- Обещаю, - сказал тот и, спрятав куда-то под лохмотья деньги и конверт, молча постоял с минуту. - Я боюсь, сказал он, - что поступил очень безразсудно и очень...

Тут голос опять изменил ему.

- Боже помоги вам! - проговорил Филипп дрожащим голосом.

- Дай пожать твою руку, Филь? - сказал старик. - Можно?

Филипп молча стоял, и старик, бросив другой пристыженный взгляд на сына, ушел. Сын следил за ним минуту или две и затем повернулся и пошел своей дорогой, понурив голову.

Бомани старший, увидя гостеприимный фонарь трактира, направился к нему, нащупывая под лохмотьями деньги, которые ему дал сын.

- Извините, м-р Бомани; с вашего позволения, сэр.

- Я бы попросил вас на пару слов, сэр, с вашего позволения.