Жертва стойкости

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жертва стойкости (старая орфография)

IV.
Жертва стойкости.

Я из тех людей, которым завидуют впродолжении трех месяцев в году и которых сожалеют в течении девяти остальных, потому что они живут "загородом". Летом наша резиденция очаровательна; в особенности хорош сад и привлекает толпы знакомых из Лондона. Они не только всегда охотно обедают у нас, но по собственной инициативе то и дело приезжают к нам и остаются до последняго поезда. Неопределенные выражения в роде "в хорошую погоду" или еще более неопределенные "в один из красных деньков", к которым прибегают из любезности, становится очень опасно употреблять, так как их принимают в серьез и ловят на слове. Все это было бы очень лестно, хотя и убыточно, еслибы только длилось круглый год. Но в промежутках от октября до июня никто решительно не посещает нас.

В ответ на наши скромные приглашения мы слышим выражения нежного сожаления, долженствующия убедить самых скептических людей: "обещание, данное раньше", "болезнь новорожденного младенца", "хромота лошади" та или другая катастрофа постоянно мешают нашим знакомым провести с нами такой вечер "как тот очаровательный, какой они провели прошлого июля". Они надеются однако, что это удовольствие опять достанется им, "когда погода станет чуть-чуть получше", под чем разумеется, конечно, когда наступит лето. Что касается того, чтобы приехать отобедать с нами зимою, то они все собираются переговорить с нами об этом при свидании. И действительно, порою мы слышим, приезжая в гости к знакомым, более или менее невинные намеки на этот счет. Кто-нибудь из присутствующих вдруг заметить нам, а proros обед: - удивительно право, как это люди, которые живут в двадцати верстах от города, не хотят признавать времен года и ждут, что вы приедете к ним обедать, как в августе месяце, когда на дворе снег по колено. Это, право, верх эгоизма, как справедливо заметил намедни наш милый хозяин, Джонс.

Так как мы давно уже живем загородом, то излечились от эгоизма, но не потеряли чувствительности. Наши общественные нервы не замерзли и когда нам наступают на мозоли, то нам бывает больно. Нам больно, что Джонс так думает и говорит про нас, и жена роняет одну или две слезы, когда мы возвращаемся домой в закрытом экипаже. Должен сознаться, что путь долгонек-таки. Я засыпаю, прежде нежели мы съедем с городской мостовой, а когда мы проезжаем по большому пастбищу около нашего дома, то я ощущаю значительную перемену в температуре. Летом это приятное, прохладное место, с красивым местоположением, где резвятся бабочки и хлопочут пчелки. Но зимою там холодно и пустынно.

Днем там никого не встретишь, а по ночам попадается изредка патруль. В былые времена это было любимым местопребыванием рыцарей большой дороги, и помню, что в ту эпоху тем, кто жил по соседству, бывало еще труднее обирать у себя гостей. Оно и теперь пользуется худой славой, и по этой причине жена всегда тревожится, когда дни убывают, а с тем вместе и приезд гостей. Она настаивает на том, чтобы я каждый вечер обходил весь дом, прежде нежели идти спать я доложил ей, что все обстоит благополучно. Будучи роста не выше средняго, да и то в сапогах с каблуками, а в туфлях так и того меньше, я часто подумываю, что было бы разумнее предоставить ворам воспользоваться серебром и другими предметами и не рисковать тем, что для меня всего дороже. Конечно, я мог бы уравновесить шансы, запасшись заряженным револьвером, но беда в том, что не умею обращаться ни с какими орудиями за исключением дождевого зонтика. Рискуя таким образом подстрелить самого себя, вместо вора, я говорю жене:

- Ни за что на свете не решусь я, моя душа, пролить кровь человеческую, и тем паче свою собственную.

С другой стороны, так как я верю в силу воображения, то всегда ношу в кармане халата, во время ночных экспедиций, детский пистолетик, принадлежащий нашему сыну Джону, но похожий на настоящий и, по моему мнению, долженствующий произвести тоже впечатление на вора, не подвергая опасности мою персону.

- Жалкие негодяи, приготовил я на всякий случай речь, ваша жизнь в моих руках (при этих словах я показываю дуло пистолета), но из ошибочного, быть может, милосердия я убью из вас только одного, того, кто последним оставит мой дом. Я буду считать до шести (или шестнадцати, смотря по числу воров) и затем выстрелю.

После такого обращения я разсчитываю, что вое они опрометью бросятся вон из дверей, которые я и запру за ними на двойной запор. А вы спросите у меня, что это за двойной запор? Я вам не могу ответить на это удовлетворительно. Я и сам не знаю, но мой любимый романист - пишет все сенсационные романы - постоянно употребляет его, и я заключаю, что он ужь, верно, знает, что говорит.

Дело было в начале туманного октября, когда листья улетели и знакомые наши последовали за ними. Я сидел один до поздней ночи, решив прочитать моего любимого автора до горького конца, то есть до третьяго тома включительно, где все его главные герои (за исключением комических) бывают убиты, кроне одного. Тот остается жив, но с наследственной наклонностью к самоубийству. Немного разстроенный чтением и очень сонный, пошел я обычным дозором, который, правду сказать, производил невнимательно и машинально.

В столовой все было на вид как следует, также и в гостиной и, без сомнения, в моем кабинете, где я сидел, все как следует и в передней - нет не все как следует, так как я увидел на круглом столике громаднейшую и толстейшую пару мужицких сапог, рядок с зонтиком жены и её перчатками. Даже и в ту ужасную минуту я помню, как этот контраст и нелепое присутствие этих чудищ поразили меня почти с такой же силой, как и страх; я был удивлен и встревожен, как и Робинзон Крузое при виде знаменитых следов ног и по той же самой причине.

Сапога и следы сами по себе были ничего, но разсудок, теперь вполне проснувшийся, сразу подсказал, что кто-нибудь должен же был их оставить и находится, по всей вероятности, в настоящую минуту по соседству и даже под моей кровлей.

Если вы дадите профессору Оуэну ногу какого-нибудь существа, он построит из собственной головы все его туловище и голову: нечто в роде этой таинственной способности проснулось и во мне, и я представил себе туловище шести слишком футов ростом, широкоплечого силача, с ногами как столбы, и кулаками величиной с тыкву. Из сеней дверь вела в буфет, и там, конечно, пребывал великан и уже завладел нашим серебром.

Конечно, я мог тотчас же удостовериться в этом и заглянуть в буфет, но я не люблю никаких поспешных действий; быть может, этот жалкий бродяга (не найдя большой наживы) устыдится и сам уйдет. Было бы дурно лишить его случая проявить раскаяние. К тому же мне вдруг пришло в голову, что, быть может, он вовсе не вор, а какой-нибудь родственник (седьмая вода на киселе, конечно одной из наших служанок. Очень дурно с её стороны, очень дурно, что она пустила его в дом в такой поздний час, но ведь возможно, что она это сделала и что в эту минуту он ужинает в кухне остатками от обеда, которые, я знаю, хранились в кладовой. Такое поведение, повторяю, не похвально, но я искренно надеялся, что так дело и было. Тайная любовь, хотя бы и незаконная, все же лучше нежели грабеж с убийством. Кашлянув довольно громко, чтобы предупредить джентльмена о том, что я не сплю и что ему лучше убраться по-добру, по-здорову, я пошел на чердак за справками.

И тут я не могу не сделать отступления и не поговорить о чрезвычайной сонливости женской прислуги. Что касается нашей, то она напомнила мне, кроме красоты, спящую царевну. Я стучался в их дверь добрых четверть часа, прежде нежели оне услыхали и еще с четверть часа убеждал их из-за дверей, что никакого пожара нет. Будь в самом деле пожар, оне бы сгорели в своих постелях. Успокоившись на этот счет, оне пришли в страшное негодование, когда, с подобающей деликатностью и осторожностью, я спросил их, нет ли в числе их родственников таких, которые носят необыкновенно большие сапоги, и не был ли кто из них недавно в гостях, у них... например сегодня вечером.

Оне в один голос отвечали, что и не слыхивали о подобных вещах и что никто в их родстве не носит сапог, так как у них только родственницы.

Удовлетворив свое любопытство касательно этого пункта (и крепко разочаровавшись), я почувствовал, что теперь должен неизбежно произвести осмотр дома. Со свечей в руке и с детским пистолетом в кармане, я пошел в буфет. К моему вящему успокоению он был пуст. Неужели вор уже ушел? Если так, то он оставил сапоги, так как они стояли на прежнем месте. Их размеры вновь поразили меня. Неужели только один вор пришел в этих сапогах?

Я вошел в кухню: ни одна мышь не шевельнулась; но за то легион тараканов разбежался во всех направлениях, за исключением одного. Они избегали шкапа, за которым и лежал джентльмен, которого я искал, скорчившись, так как ему было тесно, но притворяясь, что спит. В самом деле, хотя я и не слыхал до той минуты даже его дыхания, не успел свет моей свечи упасть ему в лицо, как он громко захрапел. Я сразу понял, что он хотел доказать, что спит сном праведных, как честный труженик. Я знал, прежде чем он раскроет рот, как он станет меня уверять, что, утомленный до изнеможения, он забрался под мой кров только затем, чтобы выспаться и только.

- Поберегите ваш порох, сэр, сказал он, так как я старательно выставил из кармана кончик пистолетика Джона; - я беден, но честен; я пришел сюда только за тем, чтобы выспаться.

- Как вы вошли? строго спросил я.

- Влез в окно, был жалобный ответ, и лег спать.

- Значит, вы поставили сапоги на стол в сенях, чтобы вам их вычистили поутру?

При этом он осклабился.

Усмешка как бы говорила: смейся, смейся, сила на твоей стороне. Но кабы не твой пистолет, ты бы у меня не так посмеялся, голубчик.

- Вставайте, приказал я, - и наденьте ваши сапоги.

Он поднялся точно какой зверь, вылезающий из берлоги, и заковылял впереди меня в переднюю.

- Вы в самом деле из нищеты пришли сюда? Вы голодный? спросил я.

- Нет, теперь больше не голоден, ответил он, ухмыляясь.

Конечно, он намекал на то, что поужинал на мой счет, и в ту минуту я подумал, что с его стороны очень мило признаться в этом. Еслибы я знал тогда, как узнал впоследствии, что он съел полторы тетерьки и выпил большой горшок девонширских сливок, которые мы получили в подарок, то счел бы это за наглость. Я нашел также довольно большой наглостью, когда, стоя в дверях, которые я растворил перед ним, он сказал:

- Не дадите ли мне полкроны, сэр, чтобы помочь мне обратиться на путь истинный?

Но считая, что лучше разстаться с ним миролюбиво, я дал ему полкроны. Он плюнул на монету "для счастья", и был так добр, что объяснил это, и, довольствуясь этим объяснением и не потрудившись поблагодарить меня, удалился.

Было три часа утра; туман разсеялся и показались звезды и месяц. Какое-то мирное спокойствие овладело мною. Я чувствовал, что сделал доброе дело и вместе с тем избавился от очень опасного субъекта, и что пора мне лечь спать. Жена, однако, которую разбудили служанки, ждала с волнением, чтобы я рассказал ей обо всем, что случилось. Я описал ей весь эпизод с таким драматизмом, что она объявила, что ничто в мире не заставит ее отныне ночевать в доме одной без меня. Это было, быть может, достойное наказание за легкое преувеличение в моем рассказе, которое я невинно позволил себе, но оказалось очень для меня неудобно. Время от времени, пообедав в клубе, я оставался в городе, задерживаемый обстоятельствами, вне моей власти находящимися, как-то игрою в вист или тому подобное; и до сих пор мне стоило только послать телеграмму с выражением сожаления в том, что я, быть может, не вернусь ночевать домой. Теперь конец этим льготам, если только мне не удастся снова успокоить жену. Поэтому я стал уверять, что совсем невероятно, чтобы бродяги вторично забрались в дом, когда...

Она подумала, что это какой-нибудь конный разбойник, тогда как, если можно так выразиться, это было как раз противоположное, а именно: конный патруль.

- Постучи в окно; позови его. Я непременно хочу его видеть! воскликнула жена.

Мне ничего не оставалось, раз жена сказала, что она непременно хочет

- Как давно был здесь этот человек, сэр, спросил он.

- Слишком час тому назад. Нечего и думать вам нагнать его. И, кроме того, я право думаю, что он раскаялся и собирается на будущее время вести честную жизнь.

- Вы думаете? сказал патрульный с тем состраданием в голосе, какое слышится у посетителя сумасшедшого дома, разговаривающого с сумасшедшим, считающимся неопасным. Прекрасно, но так как я уже тут, то не лучше ли нам обойти дом и поглядеть, не оставил ли он после себя товарища.

- На столе стояла только одна пара сапог, сказал я с убеждением, это я знаю наверное.

через них; в гостиной тоже никого, в передней тоже никого... но на столе стояла, как и прежде, гигантская пара сапог.

- Что вы скажете? указал на них патрульный.

- Это те же самые, ответил я в изумлении. Готов побожиться, что узнаю их из тысячи. Что же это значит?

- А это значит, сухо ответил он, что джентльмен, который собирался вести честную жизнь, передумал и вернулся обратно.

И так оно и было. Мы нашли его на том самом месте за шкапом.

Еслибы ему пришлось иметь дело только со мной, то он, вероятно, попросил бы у меня еще полкроны. По всей вероятности, он решил, что теперь, когда все опасения на нынешнюю ночь разсеялись, он может безпрепятственно расположиться в доме. Игра была смелая, но все козыри остались в его руках.

Я помог связать ему руки крепкой веревкой, той самой, которая уже послужила коновязью для лошади патрульного.

- А теперь, холодно сказал последний, пойдем и наденем сапоги.

Вторично в эту ночь я увидел, как совершал эту операцию мой вор на этот раз с помощью патрульного. Я не желаю, как говорят судьи, накрываясь черной шапкой, увеличивать горечь чувств этого несчастного человека (он был отпущен из тюрьмы на срок и теперь вновь накликал на себя пятилетнюю каторжную работу), но не мог удержаться, чтобы не сказать:

сюда

Мой аргумент не произвел, повидимому, никакого действия; благодарность - чувство неизвестное этому дикому существу. Подобно многим цивилизованным людям, он приписывал все свои беды одной своей добродетели:

- Нет, сэр, не в том дело, ответил он. Я жертва своей стойкости.