В борьбе за трон.
Глава тринадцатая. Филли

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Филли

I

Возвратимся снова к событиям в Тауэре. Когда королеве доложили, что Вальтер Брай перед казнью умер от удара, ее лицо омрачилось, и она бросила недоверчивый взгляд на Екатерину Блоуер; ее лицо несколько прояснилось лишь тогда, когда ей сообщили, что палач с помощью уколов кинжала удостоверился в действительной смерти Вальтера. Королева избегала взгляда Екатерины и наконец отпустила ее от себя, после чего дала Гардинеру знак приблизится и проговорила мрачным голосом:

- Если бы дело шло не о том, чтобы смирить плута Бэклея и отомстить ему за измену женщине, я взяла бы свое слово обратно. Нужно следить за вдовой Гертфорд. Во взоре этой женщины есть что-то невыносимое для меня; она решилась просить за этого мошенника, несмотря на то, что он осмелился угрожать нам.

Во время разговора королевы с архиепископом Екатерина воспользовалась полученным разрешением удалиться, села на своего иноходца, но вместо того, чтобы отправиться обратно в Уайтхолл, она направила своего коня к Тауэру со стороны, окруженной водой, и стала озираться там, как бы поджидая или ища кого-то. Она очутилась как раз на том месте, где стояла телега колдуньи. Кусты, покрывавшие склоны обрыва, заслоняли вид вдаль, а кругом не было ни души, кто мог бы сказать ей, по какому пути направилась телега. Это уединенное место было предназначено для тех, кто лишался христианского обряда погребения. Но старуха сказала, что здесь, на этом месте, Кэт получит известие о Брае, и она стала ждать.

Екатерина, как уже известно, была передана Гардинеру старухой Гиль; он привез девушку в Лондон и взял к себе в дом в качестве экономки. Благочестивый архиепископ имел полное основание проявить такое человеколюбие: во-первых, Кэт могла служить орудием против фаворита Варвика, а во-вторых, с его стороны не требовалось большой жертвы пользоваться заботливым уходом особы, рабски преданной ему из благодарности, которую вдобавок он мог уничтожить единым словом, в случае, если бы она оказалась неблагодарной. Для Екатерины наступила новая жизнь. Гардинер вырвал ее из горькой нужды и в то время, когда она потеряла уже всякую надежду на счастье, устроил ей существование много более завидное, чем то, какое было у нее в корчме "Красный Дуглас". Она вновь расцвела и еще больше похорошела; ее щеки, еще так недавно мокрые от слез, покрылись ярким румянцем. Ее сердце преисполнилось любовью и преданностью к человеку, который спас ее и дал ей счастье.

Но в душе Кэт сохранились два воспоминания, более властные, чем это чувство благодарности, и она знала, что есть внутренний голос, которому она последует, даже рискуя прогневить Гардинера и оказаться неблагодарной. Первым воспоминанием, преследовавшим ее как таинственное заклинание, были слова старухи: "Ты принадлежишь мне и, где бы ты ни была, берегись ослушаться меня, когда услышишь мой зов!" Вторым - была мысль о том, кто ее любил и лучше желал бы видеть ее мертвой, чем простил бы ей позор, в котором повинны другие, а не она!

Было ли это воспоминание о Вальтере Брае любовью, сердечной тоской, не умолкающей даже тогда, когда ее осмеяли и отвернулись от нее, той любовью, которая все прощает во имя любви, или же то было желание отомстить человеку за то, что он в своей любви не нашел мужества побороть все предрассудки света и открыто заявить: "Чистое всегда останется чистым, даже когда его забрызгают грязью!" - трудно сказать.

Екатерина была женщиной в полном смысле слова существом, сотканным из слабостей, красоты, недостатков и достоинств; она была словно мягкий воск, который в искусных руках мог принять тончайшие, прекраснейшие формы или засохнуть и стать жестким, шероховатым, если его оставят без внимания. Если бы ее жизнь шла мирным путем, она сделалась бы преданной, добродетельной супругой Брая. Но тот злополучный день все изменил. У столба папистов она молила, плакала и проклинала, терзания ее души были более ужасны, чем телесные муки, в ней пробудились страсти, порожденные демоном. Вальтер покинул ее. Он усомнился в ней, несмотря на то, что она клялась в своей невинности, он не сжалился над ней! Она задавала себе вопрос, что было бы, если бы она не отвергла Бэклея, и приходила к выводу, что он одарил бы ее драгоценностями и защитил бы, может быть, лучше, чем Вальтер. За то, что она осталась верна Браю, она подверглась преследованию, а он возненавидел ее за то, что она сносила все поругания от своих преследователей. В своем бесчестье она сохранила непорочность; она невыразимо страдала ради того, чтобы сохранить свою честь, а ее возлюбленный оттолкнул ее, как развратницу. В ней пробудилось чувство, похожее на ненависть к Вальтеру. Оскорбленная любовь побуждала ее к стремлению доказать ему, что другие не презирают ее. Но кто мог бы осуществить ее стремление? Она в мечтах строила воздушные замки, которые исчезали в ужасной действительности, и это ожесточало ее сердце, приводило в отчаяние.

"Если бы я сделалась падшей женщиной, - думала она, - было бы много лучше; а теперь я обречена нести проклятие порока, не испытав сладости греха".

Кэт продолжала жить в землянке старухи Гиль. Однажды, терзаемая все теми же мучительными мыслями, она попала в замок графа Дугласа, принеся туда, по поручению старухи, целебные травы для больного. Молодой граф увидел ее и задержал в своих покоях. Когда через час Кэт покинула замок, ее глаза были красными, и вся она была в лихорадочном волнении. Она мечтала об объятиях дворянина, а ее мечты снова разлетелись, но на этот раз в ее груди осталось воспоминание, терзавшее душу. Год спустя старуха Гиль передала ее Гардинеру.

Когда мысли Кэт переносились в эту пещеру под развалинами аббатства, в ее душе звучали плач ребенка и проклятия старой Гуг:

"Этим ублюдком я удержу тебя, когда ты будешь богата, знатна и забудешь про тех, кто тебя кормил и холил, когда будешь ходить в шелках и станешь презирать бедняков в лохмотьях".

И в этом проклятии повинен был Вальтер. Зачем он спас ее от столба папистов, если хотел оттолкнуть от себя?

Когда принцесса Мария потребовала к себе Кэт, девушка рассказала ей свою судьбу и тронула сердце, которое также испытывало презрение и терзалось завистью.

- В твоем лице я отомщу за себя! - прошептала принцесса Мария, и ей доставляло наслаждение видеть среди своих придворных дам женщину, которая была выставлена к позорному столбу, и возвести ее в звание графини Гертфорд. Насмешливое презрение услаждало ее собственную ненависть, и она рассердилась, что Екатерина просит за Вальтера, а не ликует, узнав, что и он будет обесчещен, рукой палача.

Кэт торжествовала, потому что она возненавидела Вальтера с тех пор, как побывала в объятиях другого, но старуха из аббатства предъявила требование, которое заставило ее задрожать. В ту ночь, когда Лондон восстал против Варвиков, старуха Гуг явилась в комнату Кэт и разбудила ее.

- Проснись, Кэт!.. Вальтер Брай пойман, ты должна спасти его!..

- А он разве спас меня? Разве я не умерла для него? - воскликнула Кэт.

Старуха испытующе взглянула на нее. Сначала, казалось, она хотела рассердиться, но затем ее лицо прояснилось.

- Так лучше, - пробормотала она, - ты была бы тогда счастлива, а счастливые забывают о мести. Ты сделаешься бичом для преследователей и богачей. Твое сердце отравлено и будет отравлять другие сердца. Ты жаждешь наслаждения и мести. Ты будешь гореть ненасытным желанием, будешь утопать в роскоши и невыносимо страдать; твоя улыбка будет отравой, твоя любовь - смертью. Так будь же приманкой дьявола! Накрась лицо, губы и отравляй, смейся над своими жертвами и над глупцами, пока не задохнешься в собственной ненависти! Но только одного ты не должна губить! Я хочу сдержать слово и спасти Вальтера Брая; когда ты исполнишь это, можешь идти тем путем, каким идет красота, приближаясь сокрушенным сердцем к одинокой могиле позади кладбища. Я пришлю тебе кольцо, которое даст тебе свободу и расторгнет нашу связь. Отнеси кольцо тому, кого укажет тебе мой посланец. Ты будешь иметь могущественных покровителей, и тебе укажут путь, на котором ты можешь губить так же, как погубили твое счастье. Но скажи мне, разве ты не тоскуешь по своему ребенку?

Екатерина слушала с содроганием, а при последних словах вскрикнула. Картина, которую рисовала ей старуха, была ужасна, но все же она упивалась ей, как в несчастье человек упивается своими страданиями. Она догадывалась, какой путь предсказывала ей старуха; своей красотой она должна была отомстить всем, кто разбил ее сердце. Она должна была возбуждать любовь, не любя сама; она должна была разбивать сердца и глумиться над изменой, помня, как над ней глумились, издевались и отвергли. Да, это была месть, ненасытная месть за счастье, загубленное навеки. Но ее дитя... Неужели ее дитя будет свидетелем того, как мать сеет проклятье? Неужели она может любить кого-нибудь, когда презирает все? Но отречься от ребенка! Утопать в роскоши, когда он прозябает?

- Мое дитя! - зарыдала Кэт, - мое дитя! Отдай мне его, и я забуду про месть, забуду о том, что сделало меня несчастной. Я хочу любить своего ребенка, хочу терпеть нужду и работать для него!

"Это - леший из заколдованной рощи, это - блуждающий болотный огонек, это - привидение ада?"

- О, Боже, - содрогнулась Кэт, и холодная дрожь пробежала по ее телу. - Мое дитя - леший? Ты лжешь!

- А ты полагала, что в пещерах у колдуний родятся эльфы? Разве не болото было его родиной, буря - его колыбелью и тростник - его постелькой?

- Ужасно!.. Нет, нет, это - дитя проклятия, а не дитя, которое я родила. Чтобы исцелиться, я хотела благословения, а не проклятия!

- Материнская любовь превращает проклятие в благодать. Попытайся полюбить этого ребенка!..

- Прочь! Я хочу забыть об этом. Это дурной сон, пусть он исчезнет!

Старуха кивнула головой; она не ждала и не желала ничего другого.

Она уже давно скрылась, а Екатерина все еще лежала в постели и грезила о болоте, развалинах монастыря н домовом, который пляшет на них. Холодный пот выступил на ее лбу, и она стонала, дрожа как в лихорадке. Для чего эти ужасные образы? Неужели еще не довольно яда в ее сердце? Неужели нужно вспоминать проклятие, покрывающее ее прошлое?

- Прочь воспоминания, прочь сны и тоску! - воскликнула Кэт. - Пусть лучше мертвое дитя, чем быть матерью-колдуньей, которую бичуют и проклинают. Ведь старуха обещала мне свободу, обещала снять с меня это ужасное заклятие!

Вальтер был освобожден при ее содействии, он должен был бежать и с его исчезновением еще одно воспоминание отошло в прошлое. Когда Кэт увидела его, в ней на минуту шевельнулось прежнее чувство любви и ненависти, воскресли прежние образы, но затем все порвалось. Еще несколько часов - и она будет совершенно свободна; после ужасного прошлого наставало радостное будущее, как после туманной, сырой ночи настает ясный, но холодный зимний день. Еще одно последнее известие от колдуньи - и она будет графиней Гертфорд, богатой вдовой казненного плута; настала месть, сладостное чувство совершившегося возмездия!

II

Кэт ждала близ рва у Тауэра, но посланник не являлся. Как узнать его, как найти?

Прождав напрасно с полчаса, она направила своего коня в город и возвратилась в Уайтхолл, подумав, что, быть может, колдунья и ее посланник были пойманы.

Как хорошо лежалось на мягких подушках, как сладостно обвивало ее тело платье из мягкого шелка и как приятно было вспоминать о комплиментах, которые расточали ей кавалеры! И всю роскошь она хотела променять на нищету, для того чтобы воспитать безобразного домового, вскормленного колдуньей? Екатерину передернуло от ужаса, и в глубине души она почувствовала желание услышать о том, что еще одна колдунья сожжена на костре.

Но ее ребенок? Ведь он останется тогда сиротой? Впрочем, если он урод, если он домовой, то ранняя смерть была бы для него избавлением от лишних мучений.

Стало смеркаться, а Кэт все еще предавалась мечтам о будущем. Вдруг за окном послышался шорох, наклонилась ветка, по которой вился к ее окну дикий виноград, и не успела Кэт вскочить с дивана, как стекло зазвенело и в комнату вскочила какая-то темная фигура.

Екатерина вздрогнула и отшатнулась, то был урод, самый безобразный, какого только могла представить она в своем воображении: горбатый, со взъерошенными жесткими волосами, дико блестящими глазами и тощими руками. Его темное лицо осклабилось.

- Не подходи ко мне, - в ужасе крикнула Кэт, - чего тебе надо? Прочь, уходи, или я позову на помощь!

- Я принес вам поклон от бабушки Гуг, - произнес урод чистым серебристым голоском, - а это колечко вы должны передать леди Мор, которая живет у леди Фицджеральд во дворце Кильдара.

- Хорошо, положи. Возьми вот это! - и Кэт бросила к ногам урода кошелек с деньгами.

Но мальчик не поднял его, а только смотрел с мольбой на красавицу, дрожавшую от страха.

- Сжальтесь, дайте мне поесть! - попросил он. - Я голоден и мучим жаждой!

- Купи себе чего-нибудь!.. Прочь, прочь отсюда!.. Я боюсь тебя, ш, такой грязный!

- Я грязен потому, что провел ночь в конюшне, а наутро конюхи выгнали меня. У меня нет умывального прибора из серебра, нет ни мыла, ни гребенки, ни зеркала и нет красивого платья. Разве я виноват, что безобразен, беден и жалок? Разве я виноват, что у меня нет родителей, которые холили бы меня? Но я еще никому не сделал зла и проклинаю только тех, кто меня ненавидит за мое безобразие и гонит меня прочь, когда я прошу хлеба и воды.

рос и страх при мысли о том, что это ее ребенок, и он от колдуньи знает, кем она приходится ему. Она готова была бы провалиться сквозь землю от стыда, если бы пришлось признать это безобразное существо своим ребенком, но вместе с тем боялась оттолкнуть его от себя.

- Подними кошелек, - сказала Кэт, - и купи себе чего-нибудь поесть, у меня нет ничего, а если я вздумаю позвать слух, они испугаются тебя. Уходи, добрый мальчик, мне будет жаль, если тебя здесь обидят.

- Я уйду, чтобы не сердить вас, но вашего золота я не возьму. Меня могут поймать, как вора, когда я пойду менять это золото, или же мне пришлось бы сказать, что благородная дама дала мне это золото из страха передо мной! Лишь кусочка хлеба прошу я у вас; он подкрепит меня, и я буду иметь возможность сказать, что красивая дама утолила мой голод. На что мне ваши деньги? На полянках растут ягоды, в земле есть коренья, а между скал журчит ключевая вода; этого достаточно, чтобы утолить голод и жажду. Добрые люди дают старое платье, которым я согреваю свое тело, благословляя их милосердие.

Мальчик отступил к окну. Екатерина чувствовала себя пристыженной; чувство сострадания боролось в ней с ложным стыдом.

- Останься! - воскликнула она вдруг, - я принесу тебе вина и пирожное. Но смотри, - запнулась она, боязливо озираясь вокруг, - ничего не трогай здесь, заклинаю тебя твоей жизнью!

Екатерина высказала вполне естественное опасение, чтобы мальчик не тронул чего-нибудь из любопытства или даже не украл чего-нибудь. Это было бы для нее тем более неприятно, что все убранство комнаты составляло королевскую собственность. Но когда она заметила, как глубоко оскорбила мальчика, она раскаялась в своих словах.

Фигура мальчика выпрямилась, сн, казалось, вырос и стал стройным, его глаза горели, как раскаленные угли.

- Не трудитесь, сударыня, - вымолвил он, - я благодарю за вино и пирожное так же, как и за ваше золото. Я попросил вас только потому, что бабушка Гуг приказала мне сделать так, сам же я сразу увидел, что вы горды и жестоки. Но все же вы могли бы обойтись без оскорбления! Нехорошо обижать бедняков, у которых есть только слезы благодарности и слезы проклятия.

- Остановись! - крикнула Кэт в ужасе при мысли о том, что это, быть может, ее ребенок, который проклинает ее. Она бросилась к нему, чтобы удержать, но мальчик ускользнул из ее рук и ловко выпрыгнул в окно.

Что это? Дьявольское наваждение или обман чувств? Ее рука прикоснулась к шелковистым волосам, нежной щеке и гибким мягким формам. Нет, то не был урод!..

А что, если старуха обманула ее и только хотела подвергнуть испытанию ее материнское чувство?

Легкое хихиканье послышалось снизу, и в парке промелькнула чья-то тень.

- Слишком поздно! - вздохнула Кэт и все же почувствовала при этом, что какое-то бремя упало с ее сердца: судьба так решила и тем избавила ее от лишней борьбы.

III

На другой день, когда в белом атласном платье с венком на голове Кэт явилась в часовню Тауэра, чтобы сочетаться браком с графом Гертфордом, закованным в кандалы, она была подобна мраморному изваянию, внезапно оживившему и жаждущему новых упоений. Перед ней стоял Бэклей, граф Гертфорд, человек, проигравший игру и теперь дрожавший за свое будущее. Все на свете отдал бы он теперь, чтобы получить возможность поделиться своими сокровищами с женщиной, которую он предал и покинул; он готов был бы довольствоваться ее подаянием. Он боялся смерти и готов был примириться с самой жалкой долей, лишь бы избежать ее. Мария неправильно оценивала его, думая унизить гордого мужчину этим принудительным браком; Бэклей только тешился надеждой, что этот брак принесет ему помилование.

Но взор Екатерины был холоден и полон презрения. На ее лице выражалось торжество и прежде всего нетерпение, чтобы скорее кончился этот обряд, который даст ей его имя, его богатства и навеки разлучит ее с ним. Здесь не было ни сострадания, ни жалости, ни тени участия, а был лишь уничтожающий холод, более суровый, чем жестокость королевы.

Бэклей пал жертвой измены. Мария хотела отделаться от человека, который был свидетелем ее вероломства, и употребила тот же способ, каким он обманул своего покровителя. Наказание было жестоко и могло вызвать с его стороны горькие проклятия, но в Бэклее не было такого холодного равнодушия, того ледяного презрения, которое он читал в глазах Екатерины и которое вызывало в нем стыд и раскаяние.

Когда он прикоснулся к руке Екатерины, ему показалось, что его горячие пальцы прикасаются к гладкому мрамору.

- Кэт, прости меня! - прошептал он.

Но она гордо и холодно смотрела перед собой и, когда обряд венчания окончился, повернулась к нему спиной, не удостоив его ни единым взглядом, хотя знала, что из часовни его поведут прямо на пытку, а затем на смерть.

Холодный пот выступил на лбу Бэклея. Одно слово жены могло бы спасти его или избавить от пытки, но она была непримирима. Его мольбы о прощении сменились ненавистью и проклятием этой женщине, которая прошелестела по часовне своим шелковым платьем и поспешила завладеть его имениями, чтобы утопать в роскоши, между тем как его в кандалах, прямо от алтаря, поведут на пытку в железные тиски, заржавевшие от пролитой крови.

Бэклея повели через переднюю, где палач испытующе посмотрел на него, а грубые слуги с голыми, мускулистыми руками поджидали свою жертву. Они ждали его тела, чтобы испробовать на нем все орудия пытки!

В застенке стоял Гардинер, человек, который подтолкнул Бэклея к измене, вселил в него самые смелые надежды и склонил довериться принцессе Марии. Неужели он желал быть насмешливым сввдетелем того, как обманутый поплатится за свое легковерие?

- Я сознаюсь! - крикнул Бэклей Гардинеру. - Вы думаете, что пытка смирит меня? Но вы ошибаетесь! Все муки ада не могут воспрепятствовать мне громко объявить о том, как гнусно вы обманули меня!

и, как слепой, кидаетесь прямо в пропасть.

- Я кидаюсь в пропасть? Я?

- Кто же, если не вы? Мог ли я ожидать, что человек, который строил такие смелые планы, потеряет вдруг рассудок и самообладание? Архиепископ Кранмер не держал у себя дома той грамоты, которой вы так счастливо добились. Он дал ее на хранение лорду-мэру. Королеве ничего более не оставалось, как не признать своей подписи и избрать вас жертвой своего возмущения. Вы должны бы знать, что это лишь лицемерное возмущение, как вынужденное средство; а вы, вместо того, чтобы смириться и тем возвыситься еще более, обвиняете королеву в обмане!

- То, что вы говорите, звучит неплохо, но я не поддамся больше на обман. Королева ненавидит меня, и вы обманули меня. Как могло случиться, что эта женщина из Шотландии явилась вдруг сюда и попала к королеве? Не иначе, как при вашем содействии.

- Вы глупец! Эта женщина искала своего возлюбленного и ваша вина в том, что Вальтер Брай пойман живым и что Екатерина вообще попала в Лондон. Я считал вас умнее и осторожнее, а вы объясняетесь принцессе в любви, не позаботясь предварительно покончить со всеми воспоминаниями о прошлых событиях. Вы совершенно слепы! Всякий другой усмотрел бы в гневе королевы ревность и действовал бы соответствующим образом, а вы лишь подтвердили подозрение, и теперь вам не поможет ничто, кроме признания своей вины.

- Никогда!.. Ненависть имеет тоже свои права! Пытайте меня, убивайте меня, но не требуйте, чтобы я отказался от мести. Ага, вы снова хотите заманить меня обещаниями? - громко рассмеялся Бэклей в припадке бешенства. - Но кто поручится мне, что вы сдержите слово? По глупости я мог довериться один раз, но во второй - не сделаю этого!..

- Клянусь вам, - ответил Гардинер, что жизнь будет дарована вам, если вы во время пытки сознаетесь, что подделали подпись. В противном случае степень пытки будет усилена до тех пор, пока вы не сознаетесь, как это ни жаль мне! Но что стоит ваша жизнь по сравнению с честью королевы и ее великой, святой целью?

Бэклея обдало смертельным холодом. Гардинер говорил о какой-то степени пытки так, словно дело шло об уплате небольшого долга, о незначительной неприятности; а между тем каждая малейшая степень пытки разрушала здоровье, делала человека калекой!

- Избавьте меня от пытки! - попросил граф, - я сознаюсь во всем, чего вы требуете; умертвите меня, но избавьте меня от пытки.

Гардинер, презрительно покачав головой, сказал:

- Вспомните о святых, они переносили большие мучения и при этом были совершенно невиновны! Подумайте о спасении своей души и заслужите Божью милость земными муками. Ваше признание должно служить доказательством, что королева Англии никогда и не помышляла отречься от своей веры. Вы обвинили ее во лжи, и теперь признания истины можно добиться от вас только путем пытки, иначе могло бы появиться подозрение, что вы подкуплены. О, как охотно бы я согласился на вашем месте снести все телесные муки, для того чтобы быть угодным Богу!..

Он постучал. Вошли палачи.

- Привяжите его на дыбу, - приказал Гардинер, - и держите наготове вторую и третью степень пытки, так как он упорен в своей мести против особы, помазанной Господом.

Палачи стали сдирать платье Бэклея, архиепископ и судьи разместились в креслах, секретарь же готовил бумагу для составления протокола.

- Прошу помилования! - простонал несчастный, - готов сознаться!

Гардинер посмотрел на судью, но тот, отрицательно покачав головой, произнес:

- Я сознаюсь, - крикнул граф еще раз, и слезы ужаса и бешенства покатились из его глаз.

Но его повалили и привязали к треугольнику из деревянных кольев, руки закрутили назад, а ноги прикрепили круглыми железными скобами, приделанными внизу машины. Затем, с помощью подъемного аппарата треугольник вздернули кверху. Раздался безобразный, ужасный крик; плечевые кости вышли из своих суставов, послышался треск, а затем страшный вопль, свидетельствовавший о невыразимой боли. Двое из палачей с зажженными факелами подошли к преступнику, а третий проволочным бичом рассек ему спину.

- Желаешь ты сознаться, так говори! - сказал судья.

- Остановитесь, я виновен! - крикнул Бэклей, - подделал подпись, хотел обмануть, надеялся услужить королеве и тем добиться высоких почестей.

- Нет, я надеялся, что королева защитит меня.

- Нет!

Судья сделал знак и на окровавленную спину несчастного посыпались новые удары.

- У меня нет соучастников, - простонал Бэклей. - Клянусь в том... сжальтесь!

Судья сделал знак, и палач хотел спустить тиски так, чтобы вдавилась грудная клетка преступника. Но тут поднялся Гардинер и велел остановиться.

- Поставьте вопрос иначе; ведь он почти без памяти от боли! - сказал архиепископ. - Бэклей, я спрашиваю тебя, кто подал тебе мысль к этому мошенническому делу: сама ли королева, или кто-либо другой, кому могло быть желательно, чтобы она была вынуждена отречься от своей веры?

Этого намека было достаточно. Бэклей крикнул:

Гардинер улыбнулся торжествующе, но судья не удовлетворился этим.

- Он говорит так, чтобы избавиться от пытки, - сказал он, - вы сами навели его на это признание.

После этого судья сделал знак палачу. Тот спустил тиски; кости затрещали, преступник перестал стонать; только тихое хрипение указывало, что он еще жив.

Винт подняли и освободили тиски.

- Вот признание. Вы теперь довольны? - спросил Гардинер судью.

- Если желаете, перейдите к третьей степени пытки, но вы видите, что он не выдержит более!

На полу лежала бесформенная, кровавая масса.

Палачи отнесли Бэклея в тюремную камеру, перевязали ему раны, а по прошествии недели ему объявили смертный приговор через колесование. Но затем, по особой милости королевы, ему была дарована жизнь, и наказание было заменено пожизненным тюремным заключением.

его молчать.

Так начала Мария свое кровавое царствование.

IV

По указанию пытаемого был арестован архиепископ Кранмер, родоначальник англиканской церкви. В Лондон явился папский легат и в торжественном заседании парламента в присутствии всего королевского двора объявил, что королевство освобождено от еретиков и что вводится суд для преследования тех, кто не пожелает добровольно вернуться в лоно единой святой церкви. По всей стране были разосланы шпионы, и у кого находили библию или книги лютеранского вероучения, тех призывали на суд и подвергали пыткам.

Сын Карла I, наследный принц Филипп Испанский, предложил свою руку королеве Марии, несмотря на то, что она была на двенадцать лет старше его. Чтобы Англию превратить в католическую страну, церковь дала Марии в помощь этого чопорного, мрачного испанского владыку.

И вот началось кровавое царствование, более ужасное, чем тирания Генриха VIII. В течение трех лет сожгли на кострах как еретиков: 3 епископов, 24 священников, 4 дворян, 84 мещан, 700 поселян, слуг, мастеровых, 54 женщин, 4 детей. От шестидесятисемилетнего епископа Кранмера потребовали, чтобы он отказался от своего учения и перешел в правоверную католическую веру. Угрозами заставили старца подписать свое отречение, но когда он увидел, что его все же не помиловали, он отказался от своего отречения и был приговорен к сожжению. Идя на костер, Кранмер протянул в огонь свою правую руку, подписавшую отречение, сжег ее на медленном огне и тогда только вступил сам на костер. Жестокостям фанатизма противопоставлялось геройство мучеников, так как всегда насилие порождает упорное сопротивление.

- Будь бодр, мой брат, мы сегодня зажжем для Англии факел, который с Божьей помощью никогда не угаснет.

Фанатизм преследователей доходил до того, что помощник Гардинера, епископ Боннер, собственноручно бичевал еретиков и лишь тогда приказывал бросать их в тюрьму, когда от усталости не мог держать в руках бич. Одному ткачу, который не пожелал произнести клятву отречения, он вырвал бороду и держал его связанную руку над огнем до тех пор, пока кожа не вздулась и жилы не полопались. В Гернисее сжигали одну беременную женщину. Когда пламя охватило ее, живот лопнул, и младенец выпал. Один сердобольный солдат из стражи бросился спасать ребенка, но член магистрата, присутствовавший при казни, приказал бросить ребенка в огонь, так как "он также заражен ядом ереси".

Горе и ужас наполняли страну, но в Уайтхолле вероломная королева Мария наслаждалась влюбленным водоворотом и мучила супруга своей навязчивой нежностью, желая его любовью вознаградить себя за утерянную молодость. Он помогал ей преследовать еретиков с неумолимой строгостью, но все же остерегался удовлетворять все ненасытные желания ее мстительного сердца. Мария повелела объявить смертный приговор своей сводной сестре, принцессе Елизавете, и он был бы приведен в исполнение, несмотря на увещевание ее совета министров, если бы не вмешательство Филиппа.

Мог ли этот человек, спасая Елизавету, предчувствовать, что приговорит к смерти своего собственного сына, дона Карлоса, и будет претендовать на руку этой спасенной?!