Приключения Артура Гордона Пима.
Глава II. - Тайник

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Артура Гордона Пима. Глава II. - Тайник (старая орфография)

Глава II. - Тайник.

Можно было бы предположить, что катастрофа, подобная вышеописанной, должна была охладить возникавшую во мне страсть к морю. Напротив, никогда не испытывал я такого горячого желания изведать странные приключения, разнообразящия жизнь моряка, как через неделю после нашего чудесного избавления. Разговоры мои с Огюстом день ото дня учащались, интерес их все возростал. У него была манера рассказывать свои морския похождения - теперь я подозреваю, что это были, по крайней мере на половину, чистые фантазии - которая должна была действовать за такой восторженный характер, как мой. Блестящая сторона картины внушала мне очень ограниченное сочувствие. Я только и бредил что кораблекрушениями, голодом, смертью или пленом среди варварских племен, жизнью полной страданий и слез, влачимой на каком-нибудь сероватом и мрачном утесе, среди недоступного и неведомого океана. Подобные мечты, как меня уверяли впоследствии, очень часты у меланхоликов; но в то время, о котором идет речь, я считал их пророческими откровениями судьбы, на которую я чувствовал себя как будто обреченным...

Месяцев через восемь после катастрофы с Ариелем, торговый дом Лойд и Вреденбург задумал исправить и оснастить старый бриг Грампус для китоловного промысла. Отчего ему отдали предпочтение перед другими хорошими судами, принадлежавшими тем же хозяевам, хорошенько не знаю, но так случилось. Мистеру Барнарду была поручена команда; Огюст должен был идти с ним. Пока бриг снаряжали, он часто настоятельно убеждал меня воспользоваться отличным случаем и удовлетворить мое желание путешествовать.

Не легко было это устроить. Отец мой не оказывал прямого сопротивления; но с матерью делались нервные припадки, как только заходила речь о моем намерении; и что всего хуже, дедушка поклялся, что не оставит мне ни одного шиллинга, если я осмелюсь коснуться этого вопроса. Все эти затруднения только подливали масла в огонь. Я решился отправиться во что бы то ни стало, сообщил Огюсту свое намерение, и мы стали ломать голову, придумывая план для осуществления его. С тех пор я не говорил ни слова о путешествии никому из моих родных, и так как я предавался моим обычным занятиям, то они предположили, что я отказался от своей затеи.

Мне по неволе приходилось предоставлять многое Огюсту, который большую часть дня проводил на Грампусе, занятый различными приспособлениями, которые устраивал для отца в каюте и трюме; но вечером мы сходились и толковали о своих надеждах. Наконец он объявил мне, что все обдумал.

У меня был родственник, живший в Нью-Бедфорде, некий мистер Росс, у которого я привык проводить иногда две-три недели. Бриг должен был сняться с якоря около половины июня; мы условились, что за день или за два до этого отец получит записку от мистера Росса, с просьбой отпустить меня к нему провести недели две с его сыновьями. Огюст взялся написать эту записку и доставить ее. Притворившись, что еду в Нью-Бедфорд, я должен был сойтись с товарищем, который спрячет меня на Грампусе. Он уверял, что местечко, куда он меня засадит, будет достаточно комфортабельно, чтобы я мог пробыть там несколько дней, в течение которых не должен был показываться. Когда бриг будет достаточно далеко, чтобы о возвращении не могло быть и речи, тогда мне формально предоставят пользоваться каютой; а отец его от души посмеется над такой славной шуткой. Мы встретим не мало судов, с которыми я могу отправить письмо родителям, чтобы объяснить им все дело.

Наконец настала половина июня. Записка была написана и отправлена, и однажды, в понедельник утром, я вышел из дому. Огюст ждал меня на перекрестке; он пошел по направлению к пристани; я следовал за ним на некотором разстоянии, завернувшись в толстый, матросский плащ, который он принес с собою. Едва мы завернули за угол, как передо мной, собственной особой, явился мой дедушка, старый мистер Петерсен.

-- Гордон! - проговорил он после длиной паувы, - прости, Господи! В чье это грязное пальто ты нарядился?

-- Сэр, - отвечал я, принимая удивленно-обиженный вид: - вы, кажется, ошибаетесь; для вас же самих, я бы пожелал, чтобы ваше зрение было получше, и чтобы вы не называли мой новый плащ грязным пальто. Глупец!

Старый джентльмен отскочил шага на два, сначала сильно побледнел, потом страшно покраснел, поднял очки, снова надел их и бросился на меня с поднятым зонтиком. Однако, он опомнился, отвернулся и заковылял по улице, ворча сквозь зубы:

-- Плохо дело! надо новые очки! Я бы поклялся, что это Гордон. Проклятый мерзавец-матрос!

незамеченный людьми. Мы тотчас прошли в кают-кампанию и никого там не застали. Обставлена она была самым комфортабельным образом, что довольно редко на китоловном судне. Я заметил большую печь и прекрасный, пушистый ковер на полу. Огюст повел меня в свою собственную каюту, которая находилась на правой стороне судна. Войдя, он затворил за собою дверь и запер ее на замок. Мне показалось, что я никогда не видал более красивой комнатки. В ней было около десяти футов длины, и одна только койка, широкая и покойная. Огюст нажал пальцами одно место в ковре и показал мне, что част паркета, имевшая около шестнадцати квадратных дюймов, была тщательно отделена и снова вставлена. Под влиянием давления часть эта достаточно приподнялась с одной стороны, чтобы он мог просунуть под нее палец, а потом и руку. Продолжая надавливать, он расширил отверстие люка (над которым ковер оставался натянутым), и я заметил, что он ведет в заднюю часть трюма. Огюст тотчас, с помощью спички, зажег маленькую свечку, вставил ее в потаенный фонарь и спустился в отверстие, прося меня следовать за ним. Я исполнил его желание; тогда он задвинул щель дверкой посредством гвовдя, прикрепленного к нижней части её, таким образом ковер принял свое первобытное положение на полу каюты, и всякий след отверстия исчез.

Свеча давала такой слабый свет, что я лишь с большим трудом мог находить дорогу среди безпорядочной массы окружавших меня предметов. Однако, глаза мои постепенно свыклись с темнотой, и я подвигался вперед с меньшим трудом, держась за фалды моего товарища. Он, наконец, привел меня в обитому железом ящику, похожему на те, какие ивогда употребляются для укладки дорогого фарфора. Ящик имел около четырех футов вышины и футов шесть длины, но был чрезвычайно узок. Вокруг, по всем направлениям, был до самого потолка навален груз, настоящий хаос запасов, клеток, корзин, боченков и тюков; мне казалось просто чудом, что мы добрались до ящика. Впоследствии я узнал, что Огюст с намерением поместил весь груз в трюм, с целью приготовить мне отличный уголок, не имея в этой работе другого помощника, кроме одного человека, который не шел на бриге.

Товарищ мой показал мне, что одна из стенок ящика может отодвигаться по желанию. Он толкнул ее и показал мне внутренность. Тюфяк, снятый с одной из коек, закрывал все дно ящика, в котором находились всякого рода приспособления, какие можно было собрать на таком тесном пространстве, причем мне, однако, оставалось довольно места, чтобы сидеть или лежать, протянувшись во весь рост. Между прочим, тут было несколько книг, перья, чернила, бумага, три одеяла, большая кружка с водой, маленький боченок сухарей, штуки три-четыре громадных валонских колбас, большой окорок, кусок жареной баранины и с пол-дюжины бутылок ликера. Огюст научил меня, как укреплять подвижную стенку ящика, затем, приблизив свечу к самой палубе, показал мне конец привязанной к ней черной веревки. Веревка эта, по словам его, шла от моего тайника, извивалась среди груза и доходила до гвоздя, вбитого в палубу, как раз под отверстием, ведущим в его каюту. Посредством этой веревки я легко мог найти дорогу без его помощи. Он простился со мной, оставив мне фонарь, с добрым запасом свечей и фосфору, обещая заходить ко мне так часто, как только будет возможно. Это было 17-го июня.

Три дня и три ночи оставался я в своем ящике. В течение всего этого времени я не имел об Огюсте никаких известий; но это не особенно меня тревожило, так как я знал, что бриг должен с минуты на минуту выйти в море, и среди всей этой суеты мой приятель легко мог не найти случая спуститься ко мне. Наконец, он позвал меня, спрашивая, все ли благополучно и не надо ли мне чего.

-- Ничего, - отвечал я, - мне так хорошо, как только может быть. Когда бриг выходит в море?

там ты найдешь моя часы, они могут быть тебе полезны. Пари держу, что ты не мог бы определить, сколько времени ты здесь погребен - всего три дня. Сегодня 20-е. Я сам принес бы тебе часы, да боюсь, чтоб меня не хватились.

С этим он ушел.

С час после его ухода я почувствовал, что бриг снялся с якоря. Первой моей заботой было отправиться за часами. Ощупью, с трудом пробирался я в потемках, но, наконец, добрался до гвоздя, и завладев предметом, из-за которого предпринял такое долгое путешествие, благополучно возвратился. Тогда я пересмотрел книги, которыми Огюст снабдил меня с такой милой заботливостью, и выбрал: "Экспедицию Льюса и Кларка к устью Колумбии". Несколько времени развлекался я чтением, потом почувствовав, что глаза мои смыкаются, заботливо потушил свечу и вскоре погрузился в глубокий сон.

Проснувшись, я почувствовал, что мысли мои спутаны; прошло несколько времени, пока я мог припомнить различные обстоятельства моего положения. Мало-по малу, однако, я все вспомнил. Я добыл огня и взглянул на часы, но они остановились, так что я не имел никакой возможности определить, сколько времени я спал. Члены мои были сведены судорогой, и я был вынужден, для облегчения их, простоять несколько времени между двух клеток. Так как я после этого почувствовал страшный голод, то вспомнил о холодной баранине, которой съел кусок перед сном, и нашел ее тогда очень вкусной. Но каково было мое удивление, когда я заметил, что она находится в состоянии полного разложения! Обстоятельство это сильно меня встревожило, так как я начинал подозревать, что проспал необыкновенно долго. Тяжелый воздух трюма мог быть этому причиной. Голова у меня страшно болела; мне казалось, что я с трудом перевожу дух.

В течение долгих и невыносимых суток, никто не пришел мне на помощь, - я не мог не обвинят Огюста в самом грубом равнодушии. Главным образом меня смущало то, что вода в моей кружке убавилась, а я сильно страдал от жажды, так как всласть поел колбасы, лишившись баранины. Мной овладевала также удивительная сонливость, и я дрожал при мысли поддаться ей, опасаясь, как бы в спертом воздухе трюма не оказалось чего-нибудь зловредного. Между тем боковая качка доказывала мне, что мы находимся в открытом море. Мы несомненно ушли достаточно далеко, чтобы я мог подняться на палубу. Может быть, с Огюстом что нибудь случилось? но я не мог представить себе никакой катастрофы, которая объяснила бы мне, почему он так долго оставляет меня в заточении; разве он внезапно умер или упал за борт; но останавливаться на подобной мысли, хотя бы в течение нескольких секунд, было для меня невыносимо.

чистого воздуха через отверстие и взять из его каюты новый запас воды. Обдумывая эту мысль, я впал, не смотря на все мое сопротивление, в глубокий сон или скорей в какое-то оцепенение. Сны мне снились самые ужасные. Безпредельные пустыни разстилались передо мной. Гигантские, сероватые, древесные стволы без листьев тянулись в бесконечном ряду так далеко, как только мог видеть глаз. Корни их утопали в громадных топях, вода которых виднелась вдали черная, зловещая, страшная в своей неподвижности. Странные деревья казались одаренными жизненностью, и потрясая своими скелетообразными ветвями, просили пощады у безмолвных вод. Потом декорация изменялась: я стоял, обнаженный и одинокий, среди знойных песков Сахары. У ног моих лежал, свернувшись, лютый лев. Вдруг испуганные глаза его открылись и остановились на мне. Судорожным прыжком поднялся он на ноги и открыл ужасный ряд зубов. Из горла его вырвалось рычанье, подобное грому небесному, и я порывисто бросился на землю. Тут я на половину проснулся. Сон мой не совсем был сном. Лапы какого-то громадного и настоящого чудовища тяжело упирались мне в грудь, его теплое дыхание касалось ушей моих, его белые, зловещие клыки сверкали во мраке.

Еслибы, для спасения моей жизни, я должен был только пошевельнуть одним членом или сказать одно слово, я не мог бы ни двинуться, ни говорить. Животное оставалось в прежнем положении, а я лежал под ним в состоянии полной безпомощности. Я чувствовал, что меня быстро оставляют физическия и нравственные силы, одним словом, что я умираю и умираю чисто от страха. Сделав над собой последнее и страшное усилие, я слабым голосом произнес молитву к Богу и с покорностью ждал смерти. Каково же было мое изумление, когда животное, испустив протяжный и глухой стон, принялось лизать мне лицо и руки с самыми безумными признаками любви и радости. Я был ошеломлен, совсем растерялся от удивления, но не мог же я забыть особенного стона Тигра, моей ньюфаундлендской собаки, да и её странная манера ласкаться была мне хорошо знакома. Это била она. Я почувствовал, как кровь потоком хлынула мне к вискам, испытал охватывающее ощущение освобождения и воскресения. Поспешно приподнялся я с моего страдальческого ложа и, бросившись на шею верному товарищу и другу, облегчил свое сердце целым потоком страстных слез.

Тщетно старался я объяснить себе присутствие Тигра, и теряясь в догадках, наконец, просто порадовался, что он пришел разделить мое мрачное одиночество и утешить меня своими ласками. Многие любят своих собак, но моя привязанность к Тигру была гораздо сильнее обыкновенной. В течение ееми лет, он был моим неразлучным товарищем. Я вырвал его маленьким щенком из когтей скверного нантукетского шалуна, который, закинув ему петлю на шею, тащил его к воде, и собака, выросши, расквиталась со мной, около трех лет спусгя, спасши меня от дубинки уличного вора.

Приложив часы к уху, я заметил, что они опять остановились; меня это нисколько не удивило, так как я был убежден, что проспал очень долго. Сколько времени? Определить этого я никак не мог. Меня пожирала лихорадка, жажда была почти невыносима. Ощупью искал я в своем ящике остатка припасенной воды, так как огня у меня не было, свеча в фонаре догорела совсем, а огниво не попадалось мне под руку. Найдя кружку, я убедился, что она пуста; Тигр, без всякого сомнения, не устоял против желания напиться, а также съесть оставшуюся баранину, кость которой, до-чиста обглоданная, валялась у моего ящика. Мне не было жаль испорченного мяса, но сердце замирало при одной мысли о воде. Я был крайне слаб, при самом ничтожном движении, при самом легком усилии дрожал всем телом, точно в сильном припадке лихорадки. К довершению затруднений, бриг сильно качало, и бочки с маслом, нагроможденные над моим ящиком, каждую минуту грозили свалиться и закрыть единственный выход из моего убежища. Все эти соображения заставили меня решиться немедленно искать помощи.

в безчувственном состоянии. Тем не менее я продолжал бороться и медленно подвигался...

горем убедился, что сильная боковая качка перевернула ящик с места, так что он, лежа на боку, совершенно загородил мне дорогу. Несмотря на все мои усилия, я не мог сдвинуть его и на один дюйм. Мне приходилось, при всей моей слабости, или выпустить веревку-путеводительницу или перелезть через препятствие. Первое представляло слишком много затруднений и опасностей. И так я принялся без колебаний собирать остаток сил, чтобы попытаться перелезть через ящик.

Но тут я заметил, что предприятие это представляет еще большие трудности, чем я воображал. По обеим сторонам узкого прохода поднималась настоящая стена самых тяжелых грузов, которые при малейшей моей неосторожности могли обрушиться мне на голову. Делая отчаянные усилия, чтобы сдвинуть высокий и массивный ящик с места, я почувствовал заметное колебание с противуположной стороны. Быстро провел я рукой по скважинам между досок, и заметил, что одна из них, очень широкая, качается. С помощью ножа, который на счастью со мной был, мне удалось, не без труда, совсем отделить ее, и пройдя через отверстие, я, в величайшей моей радости, убедился, что с противуположной стороны не было досок - другими словами, что крышки не было и что я через дно проложил себе дорогу. Затем я, без особых затруднений, продолжал путь и, наконец, добрался до гвоздя. С бьющимся сердцем поднялся я на ноги и тихонько толкнул дверцу люка. К моему великому удивлению она не поддалась. Я сильно толкнул ее, но безуспешно; я толкал с ожесточением, бешенством, отчаянием, - она противилась всем моим усилиям, очевидно было, что отверстие нашли и на-крепко заделали. Я упал на пол и предался самым мрачным мыслям. Одно, что мне оставалось делать, это возвратиться к моему ящику и покориться моей печальной участи.

Когда я, совершенно обезсиленный, упал на свой тюфяк, Тигр протянулся возле меня во весь рост. Необычайное его поведение привлекло мое внимание. Полизав мне лицо и руки в течение нескольких минут, он вдруг останавливался и испускал глухой стон. Так как бедная собака казалась в отчаянии, я заключил, что она ушиблась, тщательно ощупал ей лапы, голову, но ничего не нашел. Но проводя рукою вдоль спины а почувствовал под шерстью легкое возвышение. Разобрав шерсть пальцем, я нашел тесемку, обвивавшуюся вокруг всего тела. При более тщательном исследовании, я напал на маленькую полоску, как мне показалось, почтовой бумаги.