Приключения Артура Гордона Пима.
Глава III. - Бешенство Тигра

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Артура Гордона Пима. Глава III. - Бешенство Тигра (старая орфография)

Глава III. - Бешенство Тигра.

Мне тотчас пришла мысль, что эта бумажка есть записка Огюста. Весь дрожа от нетерпения, я снова принялся розыскивать спички и свечи. Мне смутно помнилось, что я их тщательно спрятал куда то перед тем как гаснул, но напрасно силился я вспомнить, куда именно, и наверное потерял добрый час в тщетных поисках за этими проклятыми предметами. Пока я всюду шарил, почти опираясь головой в балласт, помещавшийся у отверстия моего ящика, я заметил вдали как бы слабый свет. Сильно удивленный, я пытался направиться к этому свету, который, казалось, был от меня только в разстоянии нескольких футов. Едва я с этой целью шевельнулся, как совершенно потерял его из виду, и чтобы снова увидать его, был вынужден ощупью пробираться вдоль своего ящика пока не занял точь-в-точь прежнего положения. Тогда я убедился, что подвигаясь медленно, с величайшей осторожностью, в направлении противуположном тому, какое я сначала избрал, мне удастся добраться до этого света. Так и случилось. Оказалось, что свет этот дают обломки моих спичек, разбросанные в пустом, лежавшем на боку боченке. Очень удивлялся я, найдя их в подобном месте; но тут мне под руку попались два-три куска воску. Из этого я тотчас заключил, что собака съела весь запас моих свечей, и отчаялся в возможности когда-либо прочесть записку Огюста. Кусочки воску так крепко соединились с другими остатками, находившимися в боченке, что я отказался от мысли извлечь из них какую-нибудь пользу. Что же касается до фосфора, которого оставалось еще несколько светящихся частиц, я собрал его как мог старательнее, и с большим трудом возвратился к своему ящику, где Тигр оставался все это время.

Теперь я положительно не знал, что делать. В трюме стоял такой глубокий мрак, что я не мог видеть моей руки, даже приблизив ее к самому лицу. Тщетно перебирал я в уме множество нелепых способов для добывания огня, наконец мне пришла мысль, которая показалась мне рациональной, и я удивлялся только одному, что сразу не напал на нее. Я наложил полоску бумаги на переплет книги, и собрав остатки спичек, положил их все на бумагу, потом, ладонью руки, быстро на-крепко потер их. Яркий свет мгновенно распространился по поверхности, и будь на бумаге что-нибудь написано, я уверен, что прочел бы это беж малейшого затруднения. Но не было ни слова. Свет погас через несколько секунд... Не следует забывать, что я в течение нескольких дней дышал зараженным воздухом, в течение последних четырнадцати или пятнадцати часов был совершенно лишен воды, а также и сна, страдал сильной лихорадкой и вообще очень дурно себя чувствовал. Все это, вместе взятое, объяснит, как могли пройти долгие и печальные часы, полные апатии, прежде, чем мне пришло на ум, что я осмотрел только одну сторону бумаги. Промах этот, сам по себе, не был бы очень важен, еслиб этой важности ему не придали мое безумие и моя вспыльчивость; в досаде, что не нашел на полоске бумаги нескольких слов, я разорвал ее и клочки бросил. Проницательность Тигра отчасти вывела меня из затруднения. Найдя, после долгих поисков, клочек записки, я поднес его к носу собаки, стараясь дать ей понять, что надо принести мне остальное. В величайшему моему удивлению, так как я не учил ее никаким штукам - она, казалось, сейчас же поняла мою мысль, и поискав несколько минут, очень скоро нашла другой, довольно порядочный клочек. Она принесла мне его, подождала немного, как будто ожидая, чтоб я одобрил её поступок. Я потрепал ее по голове, она тотчас убежала, и через несколько времени принесла большую полоску; оказалось, что я разорвал бумагу только на три части.

Вероятно, думалось мне, несколько слов написано на той стороне бумаги, которой я не осматривал; но какая это сторона?

по первой попавшейся стороне и ровно ничего не почувствовал. Я перевернул бумагу. Крайне осторожно провел я указательным пальцем вдоль всей полоски и заметил чрезвычайно слабый, но все же ощутительный свет, тянувшийся за моим пальцем. Явление это очевидно могло происходить только от присутствия нескольких частиц фосфора, которым я, при первой попытке, натирал бумагу. Значит, обратная сторона была исписана. Вторично перевернул я записку и принялся за дело, как и в первой раз. Я потер остатки фосфору о бумагу, - показался свет, но теперь несколько строк, написанных крупным почерком и как будто красными чернилами, были совершенно ясно видны. Свет, хотя достаточно яркий, был мгновенный, тем не менее, еслиб я не был слишком взволнован, я имел бы время разобрать три фразы. Я видел, что их три. Но, благодаря моему нетерпению все прочесть разом, мне удалось поймать только последния слова: Кровь, не показывайся, твоя жизнь от этого зависит.

Невыразимый ужас внушил мне этот совет. Огюст несомненно имел основательные причины желать, чтоб я не показывался, и я составлял тысячу предположений насчет этих причин, но ничего не мог придумать. По возвращении из моей последней экскурсии к люку, я решился на удалую подать голос матросам или, еслиб это не удалось, попытаться проложить себе путь через палубу. Я был почти уверен, что найду в себе силы выполнить, в крайнем случае, одно из этих предприятий, и это давало мне мужество выносить страдания, соединенные с моим положением. И вдруг несколько прочтенных мною слов лишают меня этих двух последних исходов! В порыве отчаяния я бросился на тюфяк и пролежал на нем целый день и целую ночь...

Наконец, я еще раз поднялся. Мне было очень трудно прожить еще двадцать-четыре часа без воды; дольше было невозможно. В течение первой половины моего заточения я широко пользовался напитками, которыми снабдил меня Огюст, но они только усилили мою лихорадку, ничуть не утолив жажды. Колбасы были все съедены; от окорока оставался только маленький кусочек кожи, и если не считать обломков сухаря, все остальное было уничтожено Тигром. К довершению мучений я чувствовал, что головная боль моя усиливается с каждой минутой. Уже в течение нескольких часов, я мог дышать только с величайшим трудом. Но у меня была еще другая причина тревожиться, и томительный страх, порожденный ею, главным образом вывел меня из забытья и принудил приподняться на моем ложе. Тревогу эту причинило мне поведение собаки.

Я уже заметил в ней перемену, пока натирал бумагу фосфором в последний раз. Она с легким ворчанием уткнулась носом в мою руку; но я, в эту минуту, был слишком взволнован, чтоб обратить большое внимание на это обстоятельство. Вскоре затем, как помнит читатель, я впал в род летаргии. Над самым моим ухом раздался странный свист; оказалось, что шум этот производит Тигр, который задыхался, точно находясь под влиянием сильнейшого возбуждения; глазные яблоки его бешено сверкали в темноте. Я заговорил с ним, он ответил мне глухим рычанием и замолчал. Я опять впал в забытье; те же звуки вывели меня из него. Это повторялось три или четыре раза; наконец, поведение его так напугало меня, что я почувствовал, что окончательно проснулся. Тигр лежал у самого отверстия ящика, и страшно, хотя тихо и глухо, рычал, скрежеща губами, точно его мучили сильные конвульсии.

вражды. Почувствовав, что я не в силах долее выносить этого ужасного положения, я решился выбраться из ящика и покончить с собакой, еслиб противодействие с её стороны вызвало меня на эту крайность. Чтоб бежать, мне необходимо было перешагнуть через нее, она точно предчувствовала мое намерение и выставила ряд своих белых клыков. Я взял остатки кожи от окорока и последнюю бутылку ликера, привязал их к себе так же, как и большой столовый нож, оставленный мне Огюстом, и, завернувшись в пальто, сделал движение по направлению к отверстию. Едва я двинулся, как собака с страшным воем схватила меня за горло. Страшная тяжесть её тела обрушилась на мое правое плечо и я упал влево, тогда как бешеное животное пронеслось через меня. Я упал на колени, засунув голову под одеяло; я чувствовал острые зубы, сильно сжимавшие шерсть, которой шея моя была окутана. Отчаяние придало мне силы, я быстро приподнялся, оттолкнул от себя собаку и потащил за собой одеяло с тюфяка. Я набросил их на Тигра, и прежде чем он мог от них освободиться, перешагнул через порог благополучно, затворив за собою дверь на случай преследования. Но во время этой битвы я вынужден был выпустить из рук кожу от окорока; отныне все мои запасы ограничивались ликером. Когда эта мысль мелькнула в уме моем, я поступил как избалованный ребенок, поднес бутылочку к губам, опорожнил ее до последней капли и бешено разбил об пол.

Едва замолк звук разбитого стекла, как кто-то позвал меня тревожным, но глухим голосом в направлении помещения экипажа. Случай такого рода был для меня делом неожиданным, и вызванное им волнение было так сильно, что я тщетно силился ответить. Я совершенно утратил способность говорить: хотя бы тысяча миров зависели от одного слова, я не мог бы его выговорить. Тогда я услыхал легкое движение среди груза, потом звук сделался менее явствен, еще менее - он постоянно ослабевал. Забуду ли я когда-нибудь мои тогдашния ощущения? Он уходил, мой друг, мой товарищ, от которого я имел право ждать так многого, он уходил, он хотел меня покинуть, он ушел! Значит, он хочет, чтобы я погиб, умер в самой ужасной, самой отвратительной тюрьме! Голова у меня закружилась и я упал.

При падении столовый нож высунулся у меня из-за пояса и скользнул на пол. С самой сильной тревогой прислушивался я, желая убедиться, какое впечатление произвел этот стук на Огюста, так как я знал, что звать меня мог он один. В течение нескольких минут все было тихо. Наконец, я снова услыхал имя "Артур!", повторенное несколько раз. Вновь родившаяся надежда вдруг развязала мне язык, и я крикнул, как только мог громче:

-- Тише, ради Бога, молчи! - отвечал он дрожащим от волнения голосом: - я сейчас к тебе приду, как только проложу себе дорогу через трюм.

вырванные из когтей смерти или знавшие невыносимые мучения жажды, могут составить себе понятие о невыразимом наслаждении, какое доставил мне этот чудный напиток!

Когда я почти утолил жажду, Огюст вынул из кармана три или четыре холодных, вареных картофелины, которые я уничтожил с величайшей жадностью. Он принес огня в потайном фонаре, и прелестные лучи доставляли мне не менее радости, чем пища и питье. Но я нетерпеливо желал узнать причину его продолжительного отсутствия и он принялся рассказывать мне, что произошло на бриге во время моего заключения.