Гаргантюа и Пантагрюэль.
Книга III.
Пролог автора.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гаргантюа и Пантагрюэль. Книга III. Пролог автора. (старая орфография)

КНИГА III, IV и V

ПАНТАГРЮЭЛЬ

О ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЯХ И РЕЧЕНИЯХ ДОБРОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ

От Франсуа Раблэ к духу Наварской королевы.

в апатии, - не соблаговолишь ли разстаться на время с твоим божественным и вечным жилищем и взглянуть на третью часть веселых деяний доброго Пантагрюэля?

ПРОЛОГ АВТОРА.

Именитые бражники и вы, дражайшие подагрики, видали ли вы когда Диогена философа, циника? Если видали, то, значит, не даром, или я совсем дурак. Славное дело - узреть свет солнца (вина и денег). Ссылаюсь в том на слепого от рождения, столь восхваляемого в священной Библии, который, будучи приглашен выбрать все, что хочет, по повелению Того, Кто всемогущ и слова Которого в ту же минуту сбываются, ничего не попросил кроме способности видеть. К тому же вы, конечно, уже не молоды; а это - выгодное условие, чтобы считаться компетентным человеком в суждениях о вине, - если не о тщете жизни, - следовательно, быть не только философом на деле, но и принадлежать к членам вакхического совета и разсуждать за дружеской трапезой о составе, цвете, запахе, превосходстве, достоинствах, действии и влиянии доброго и любимого вина.

Если же вы его не видели, как я склонен думать, то, по крайней мере, слышали о нем. Ведь вся вселенная полна его славой, и имя его гремит и по сей день. К тому же вы все родом из Фригии, если не ошибаюсь. И если у вас нет столько золота, сколько было у Мидаса, то все же вы заимствовали от него нечто, что во время оно особенно ценили персы в своих шпионах, и чему завидовал император Антонин, и чем стала с тех пор полевая пушка Роганов: большие уши. Если же вы о нем не слыхали, то я. хочу вас с ним познакомить и рассказать вам про него историю для оживления вина (пейте же!) и разговора (слушайте же!). Но чтобы вы не очень хлопали ушами. как круглые невежды, я заранее предупреждаю вас, что он был в свое время редким философом и весельчаком, каких мало. Если же у него были кое-какие недостатки, то ведь и вы, и все мы от них не свободны. Кроме Бога, никто не совершенен. Не даром Александр Великий, хотя у него наставником и слугою был Аристотель, так его уважал, что пожелал, не будь он Александром, быть Диогеном Синопским.

Когда Филипп, король Македонский, задумал осадить и разорить Коринф, - коринфяне, которых их шпионы предупредили, что на них идет македонский король с большой армией, не без основания пришли в ужас и стали тщательно готовиться к сопротивлению врагу и обороне города. Одни свозили в крепость утварь, скот, зерновой хлеб, вино, фрукты, съестные припасы и необходимые боевые снаряды. Другие исправляли стены, воздвигали бастионы, расчищали рвы, возводили равелины, проводили контр-мины, устраивали шанцы, платформы, крытые ходы, машины для метания камней, расчищали казематы, наводили вторые стены, ставили сторожевые будки на башнях, устраивали брустверы, контр-верки, куртины, увенчивали стены железными кольями, чинили метательные снаряды, разставляли часовых и разсыпали патруль. Каждый был на своем месте и каждый делал то, что следовало. Одни чистили кирасы, полировали седла, приводилив порядок конскую сбрую, наглавники, кольчуги, латы, шишаки, шлемы, забрала, нагрудники, щиты, панцыри, железные перчатки, наколенники и шпоры. Другие приготовляли луки, пращи, самострелы, катапульты, гранаты, ракеты, скорпионы и другия военные машины. Кто оттачивал пики, алебарды, секиры, стрелы, топоры, гарпуны, мечи, короткие и длинные дротики; кто чистил палаши, сабли, мечи, шпаги, стилеты, ручные ножи и всякого рода оружие. Каждый вытаскивал на свет Божий всю свою старую рухлядь и отделывал ее заново; не было такой старой или чопорной женщины, которая бы не приготовлялась к войне, так как вам известно, что древния коринфянки были очень храбры и воинственны.

настроением, опоясался мантией как шарфом, засучил рукава до локтей, сдал на хранение старому товарищу свою нищенскую суму, свои рукописные книги и ушел из города по направлению к Крании, представляющей собою холм и Коринфский мыс, докатил туда свою глиняную бочку, служившую ему убежищем в дурную погоду. В крайнем возбуждении, не покладая рук, принялся он вертеть ее, поворачивать, переворачивать, наклонять в ту и другую сторону, раскачивать, ставить вверх дном, стучать по дну, по бокам, опрокидывать, подталкивать ногой, лить в нее воду, выливать воду из нея, накрывать ее, раскрывать, катить вправо, катить влево, вперед, назад, приподнимать на воздух, мыть ее, влезать в нее, вылезать из нея, снова влезать, садиться на нее верхом, ложиться в нее в растяжку; скатывал ее с горы в долину, затем снова втаскивал на гору, как Сизиф свой камень, так что чуть было совсем ее не пробил. Увидя это, кто-то из его друзей спросил, что побуждает его так терзать свое тело, свой ум и свою бочку. На это философ отвечал, что так как республика оставляет его без дела, то он таким образом возится со своей бочкой, чтобы не быть праздным среди такого занятого и рьяного населения.

Так и я! Хотя и стою в стороне, однако не желаю быть обойденным. Никто не считает меня годным на общее дело. Между тем я вижу, как каждый в этом благородном королевстве, как по сю, так и по ту сторону гор, изо всех сил старается, исполненный усердия, оборонить и защитить свое отечество от врага. Сам готовится, в свою очередь, к нападению на него, и все это с такой мудрой политикой и в таком изумительном порядке, к такой очевидной пользе для будущого (ибо таким путем Франция получит верные границы и-освободится от всякого страха), что я почти склонен принять воззрение Гераклита, который считает войну источником всякого желательного добра. И не хочет верить, чтобы bellum было одной лишь антифразой bellus, как думают некоторые старые латинские буквоеды, которые не видят ничего хорошого в войне, но считает это скорее выражением, соответствующим тому понятию, что война вызывает наружу все, что есть хорошого и доброго, и изобличает все худое и порочное. Что это так - доказывается тем, что мудрый и миролюбивый царь Соломон не сумел лучше представить нам неизреченное превосходство божественной премудрости, как сравнив её с хорошо вооруженной и правильно организованной армией.

Но так как я не допущен в ряды тех, которые должны атаковать неприятеля, то меня сочли слишком слабосильным и ничтожным, чтобы допустить Даже и в ряды тех, кто занимается обороной страны; сочли непригодным хотя бы для того, чтобы окапывать шанцы, рыть землю или бить камни. Я же считаю слишком большим позором для себя роль, праздного зрителя в виду стольких храбрых, красноречивых, геройских людей, разыгрывающих перед лицом всей Европы эту великую басню и трагикомедию, в то. время как я ни в чем не принимаю участия и нисколько не изощряю те силы, какие у меня есть: Ведь на мой взгляд не много славы достанется тем, кто только созерцает происходящее, нисколько не изощряя своих сил, бережет свои гроши, прячет свои деньги, чешет пальцем в затылке, ковыряет в носу, хлопает ушами, как аркадские ослы при звуках музыки, и только своими минами безмолвно дает знать, что одобряет эту прозопопею.

Поэтому, не имея иного выбора, счел я не безполезным и не излишним упражнением, если я стану катать взад и вперед свою диогеновскую бочку, - единственное, что мне осталось от крушения всех моих надежд в жизни. Чего достигну я такой возней с бочкой? спросите вы. Клянусь Богородицей, сам еще не знаю. Подождите немного, дайте мне приложиться к бутылке: ведь это мой верный и единственный Геликон, моя живая вода, единственный источник моего вдохновения. Распивая вино, я разсуждаю, взвешиваю, решаю и даю заключение. После эпилога смеюсь, пишу, сочиняю, пью.

Энний, распивая вино, писал; писавши, пил вино. Эсхил, если верить Плутарху, in Symposiacis, сочинял распивая вино. Гомер никогда не писал натощак. Катон - всегда писал лишь после того, как, бывало, напьется. Из этого вы можете усмотреть, что я следую лучшим и похвальнейшим образцам. И если вы тоже выпьете чарку-другую вина, я не вижу в том никакого вреда, лишь бы вы не забывали при этом славить Господа Бога.

и саперов я поступаю так, как Аполлон в Трое при Лаомедоне и Рено де-Монтодан на старости лет: я буду прислуживать каменщикам, буду стряпать на них, а по окончании обеда под звуки своей волынки буду слоны слонять. Что касается воинов, то я снова пробью дно моей бочки и извлеку из этого хранилища, - достаточно знакомого вам по предыдущим двум томам, если бы они не были искажены и извращены благодаря типографскому вранью, как результат нашего забористого времяпрепровождения, любезный третий том, а затем и веселый четвертый том пантагрюэлических изречений. Я разрешаю вам называть их и диогеническими. И так как я не могу быть им соратником, то буду честным для них метрдотелем, по мере сил своих ухаживающим за ними но их возвращении с поля брани, и неутомимым певцом их доблестей и славных военных подвигов. Я не премину это сделать, клянусь Lapathium acutum! если только март не придется в посту, чего он, мошенник, не сделает.

Мне помнится, что я читал, как Птоломей, сын Лагоса, представил однажды египтянам на сцеце театра в числе другой добычи, доставшейся ему, после его побед, совсем черного дактрианского верблюда и пестрого невольника. У последняго одна часть тела была черною, а другая белою, но не в горизонтальном направлении, как у той женщины, - посвященной Венере индийской, - которую философ Аполлоний Тианский видел между рекой Гидаспом и Кавказской горой, а в перпендикулярном. Такого зрелища еще в Египте не бывало, и он надеялся этими новинками усилить народную к себе любовь. Но что же вышло? При виде верблюда все испугались и вознегодовали; при виде пестрого человека одни подняли его на смех, другие восчувствовали к нему отвращение, как к подлому чудовищу, созданному по ошибке природою. В конце концов надежда Птоломея понравиться египтянам и этим путем увеличить их любовь к себе обманула его. Он убедился, что для них приятнее и отраднее видеть красивые, совершенные, изящные вещи, нежели смешные и чудовищные. С тех пор как верблюд, так и невольник потеряли всю цену в его глазах; так что вскоре они лишились жизни, благодаря небрежности и отсутствию всякого за ними ухода.

Этот пример заставляет меня колебаться между надеждою и страхом: как бы мне вместо одобрения, за которым я гонюсь, не вызвать того, что мне всего ненавистнее; как бы мое сокровище не стало прахом, и как бы вместо Венеры {Так называлась лучшая кость в игре Талус у римлян.} не получить мне пса; и как бы, желая оказать услугу людям, не возбудить их гнева; думая развеселить, не оскорбить бы их; как бы вместо того, чтобы угодить им, не вызвать их неудовольствия и как бы со мной не повторилась история с петухом Евклиона, как она рассказана Плавтом в его Анипиагиа и Авзонием в его Gryphon и иными, а именно: как этому петуху перерезали горло за то, что он нашел клад. Подумать - дрожь берет! А ведь это бывало. Так, почему же не может повториться и теперь? Нет, Геркулес этого не допустит. Ведь я замечаю в них во всех нечто специфическое: какое-то самобытное свойство, которое наши предки называли пантагрюэлизмом и благодаря которому они никогда и ничего не истолковывают в худую сторону. Они сумеют распознать доброе, открытое, честное мужество. Я привык видеть, как они отдавали должное и ценили доброе намерение, хотя бы оно было и слабо выражено. Высказавши все это, возвращаюсь к своей бочке. Ну, принимайтесь за вино, товарищи! Дети, пейте на здоровье. Если оно вам придется не по вкусу, бросьте его. Я не из тех несносных гуляк, которые заставляют насильно, с бранью и побоями, добрых людей чокаться бокалами, пить и плясать, что хуже всего. Все добрые бражники, все благонамеренные подагрики, подходящие к моей бочке, не обязаны пить из нея, если не хотят; если же они пожелают выпить и вино понравится их вельможнjму вельможеству, то пусть льют открыто, свободно, смело, ничего не платя, и не жалеют вина. Таково мое решение. И не бойтесь, чтобы вина не хватило, как на свадьбе в Кане Галилейской. Сколько бы вы из нея ни черпали, я буду доливать, и бочка окажется неисчерпаемой. Она полна живой силы и вечной мощи. Таков был напиток, заключавшийся в кубке Тантала, изображенного фигурально у мудрых браминов; такова была в Иберии соляная гора, прославляемая Катоном; такова была золотая ветка, посвященная подземной богине, столь прославляемой Виргилием {Энеида, VI, 136 и др.}. Это настоящий рог изобилия шутки и насмешек. Если иногда и покажется вам, что вы исчерпали его до гущи, находящейся на дне, то вы все же никогда его не опорожните. На дне его лежит надежда, как в бутылке Пандоры, а не отчаяние, как в бочке Данаид. Заметьте хорошенько, что я говорю и какого рода людей я приглашаю. Ведь подобно тому, как Люциний (упоминаю об этом во избежание недоразумений) утверждал, что писал только для своих тарентинцев и константинцев {Cicoro, do fin., 1, 3.}, так и я пробил мою бочку только для вас, ретивые бражники и честные подагрики. Лизоблюдам и прихлебателям тут не место: они и без- того умеют обделывать свои делишки. Не говорите мне также, молю вас во имя тех обстоятельств, которым вы обязаны своим рождением, о тупицах, придирающихся к словам. Тем менее о ханжах, хотя бы все они были изъедены венерической болезнью и умирали от жажды и голода. Почему? Потому что у них на уме не добро, но зло, - то самое зло, от которого мы ежедневно просим Бога избавить нас, хотя они и прикидываются несчастными.

эту палку, которую Диоген завещал положить рядом с ним после его смерти, чтобы изгонять ею всякую. нечисть и исчадий ада. Итак назад, пустосвяты! Проваливайте, ханжи! Убирайтесь к чорту, лицемеры! Как! Вы еще здесь? Я отказываюсь от своей части в Папимании {См. кн. IV, глава 48 и др.}, если вас поймаю. G. 22, g. 222, g. 222222. Прочь, прочь! Уйдут ли они? Пусть вас бичуют до крови и бьют палками.