Охотники за черепами.
Глава XIX. Битва в четырех стенах

Охотники за черепами

Глава XIX. БИТВА В ЧЕТЫРЕХ СТЕНАХ

Заброшенный рудник находился в самом овраге; шахты, вероятно, с большим трудом выдолбленные когда-то среди скал, походили на погреба или на пещеры. Небольшой ручей протекал по дну оврага. По берегу ручья виднелись закоптелые хижины и другие постройки, наполовину развалившиеся. Вокруг них росли кактусы и другие колючие кусты. К руднику с обоих берегов шли вниз крутые тропинки, сходившиеся среди развалин.

Оба отряда остановились у хижин и обменялись сигналами. После коротких переговоров навагой предложили оставить пленных на береговых вершинах под охраной двух человек с каждой стороны; остальные восемнадцать человек индейцев и столько же охотников должны сойти вниз к рудокопным постройкам, там выбрать место для совещаний, а перед началом их выкурить вместе трубку мира. Это предложение Сэгину не улыбалось: он понимал, что в случае разрыва битва и даже победа над восемнадцатью индейцами не принесет ему при таких условиях никакой пользы. Прежде чем охотники после победы успеют добраться до белых пленниц, два навагоя, к ним приставленные, угонят их назад, а то (страшно подумать!), пожалуй, и перебьют беззащитных женщин.

Сверх того, он знал, что церемония с трубкой мира есть только проволочка времени, желательная для индейцев и опасная для них. Всякую минуту мог подоспеть отряд Дакомы. Но неприятель настаивал на своих предложениях, и пришлось уступить.

Охотники слезли с лошадей, спустились к ручью и там очутились лицом к лицу с навагоями. Несколько минут прошло в молчаливом рассматривании друг друга. Условие насчет «разоружения» было в одинаковой степени приведено в исполнение обеими сторонами: ручки томагавков у одних и пистолетов и ножей у других торчали самым невинным образом из-под плащей.

Наконец взаимный осмотр кончился и приступили к делу. Тщетно искали удобное место, чтобы все могли усесться в кружок и приступить к трубке мира.

Сэгин предложил устроиться в одной хижине, лучше других сохранившейся. Ее осмотрели, это оказалась старая кухня-плавильня, разные принадлежности ее и сейчас валялись на полу. Хижина состояла из одной большой горницы с очагом посредине, на котором лежали уголья, застывшие много лет тому назад. Двое людей затопили очаг, остальные уселись на камнях и на полу вокруг очага.

Генрих, опускаясь на землю, услышал за собой визг и обернулся: к нему на грудь с радостным визгом бросился Альп; изъявлением восторга не предвиделось конца. Но вот наконец они уселись в два полукруга.

Тяжелая дверь еще висела на заржавленных петлях, окон не было, и для света дверь была оставлена отворенной. На очаге запылал огонь, и трубка, закуренная крайним навагоем, стала медленно переходить от одного к другому. Сэгин заметил, что навагой вместо того, чтобы пыхнуть раза два из трубки, курили долго, помногу и вообще тянули время. Когда очередь курить дошла до охотников, трубка быстро пошла из рук в руки. Предварительный, так называемый «обряд миролюбия» был кончен, начались переговоры.

С первых же слов капитан почуял опасность. Навагой вообще, молодые в особенности, приняли какой-то вызывающий тон, которого охотники не могли терпеливо выносить, они не вынесли бы его и одной минуты, если бы не те горестные обстоятельства, в которых находился их предводитель. Из уважения к нему они хотя с трудом, но сдерживали себя, однако малейшая искра могла породить всеобщий пожар.

Первый вопрос, предложенный на разрешение, был о числе пленных. У навагоев их было девятнадцать, у белых - двадцать один, не считая Царицы и пяти мексиканок. Перевес был на стороне Сэгина, но индейцы не замедлили заявить претензию получить двух краснокожих за одну белую, объясняя это тем, что большая часть пленных, взятых в их поселении, почти дети. Сэгин объявил, что на такое бессмысленное требование он согласиться не может, но, не желая удерживать у себя пленных, готов отдать за девятнадцать белых всех своих, числом двадцать один.

- Двадцать один! - вскричал молодой навагой. - Я насчитал их двадцать семь!

- Шесть из общего числа принадлежат нам, это - мексиканки.

- Шесть белых! - вскричал индеец. - Их там было только пять. Где же шестая? Это, может быть, наша Царица? У нее белое лицо, и капитан по ошибке принял ее за бледнолицую.

- Ха-ха-ха, - раздался смех навагоев, - наша Царицу принять за бледнолицую. Вот так новости!

- Ваша Царица, если вы ее так хотите называть, - сказал Сэгин, - моя дочь.

- Как бы не так! - захохотали презрительно индейцы.

- Да, она моя дочь, - возразил Сэгин громким и дрогнувшим от волнения голосом.

- Не может этого быть, - ответил один из врагов. - Твоя дочь находится в числе наших пленных, мы знаем. Она бела, как снег горных вершин, волосы ее золотистого цвета, как браслеты на руках. А у нашей Царицы черные волосы и темное лицо. Среди нашего племени есть много женщин с такой же белой кожею, как у нее, а главное, волосы-то у нее черны, как вороново крыло. У нас дети одной семьи всегда похожи между собой. Я думаю, то же самое бывает и у белых. Если наша Царица, как ты говоришь, твоя дочь, то девушка, находящаяся у нас в плену, тебе не дочь. Ты не можешь быть отцом их обеих - так мало они друг на друга похожи. Но будет толковать об этом. Царица - нашего племени. Это дитя Монтецумы, Царица навагоев.

- Царица должна быть нам возвращена: она - наша, мы ее требуем!

- Это наша Царица, отдай ее нам!

С трогательным и убедительным красноречием Сэгин стал объяснять старому вождю, дочь которого находилась в одинаковом с Аделью положении, свои права на найденную дочь, молодые воины отвечали на его горячую речь насмешками. Один прямо сказал: «Белый вождь бредит». Индейцы заявили, что не согласны ни на какие условия обмена, если им не будет возвращена Царица. Ясно было, что суеверные индейцы придавали какое-то таинственное значение обладанию Царицей тайн. Даже между нею и Дакомой выбор был у них заранее решен. Требование свое они предъявили в такой дерзкой форме, что охотники чуяли приближение роковой развязки. Винтовок не было, а их только и боялись краснокожие. При данных условиях сражения они не сомневались в победе.

Да и охотники, со своей стороны, горели нетерпением схватиться врукопашную: они тоже были уверены в успехе и ждали только знака своего вождя. Сэгин повернулся к ним, но, против их ожидания, с убеждением вооружиться хладнокровием и терпением. Затем, закрыв лицо руками, погрузился в размышление.

- Братья, - сказал наконец Сэгин после некоторого молчания, - вы отказываетесь верить, что я отец вашей королевы. Две из ваших пленниц - ее мать и сестра. Если вы искренни в своих уверениях, то не можете не принять моего предложения. Приведите этих двух пленниц, и я прикажу привести молодую Царицу. Если она не признает своей матери и сестры, то вольна будет вернуться к навагоям.

Охотники были изумлены, услыхав речь капитана; ведь они были свидетелями того, как все усилия Сэгина заставить узнать себя разбивались о холодную отчужденность дочери, и потому не понимали, на что рассчитывает он, предлагая такой опыт.

Генрих после некоторого размышления понял, что Сэгина на эту меру могли подвигнуть лишь горькие, хотя и основательные, соображения. Очевидно, он сознал, что возвращение Царицы - такое неизменное условие, без которого никакой размен состояться не может, иначе жена и дочь его будут уведены в плен, где их ожидает страшная участь, тогда как Царицу ожидает восторженная встреча со стороны навагоев. Он жертвовал одной для спасения двух.

Но у Сэгина сверх того была и другая тайная мысль. Он надеялся, что раз жена и Зоя будут подле него, то достаточно минутной свалки, чтобы завладеть дорогими пленницами, может быть, даже не отдавая Адели, - попытка рискованная, вызванная безвыходностью положения. Сэгин не замедлил сообщить этот план своим товарищам, внушая им прежде всего благоразумие и хладнокровие.

Индейцы, выслушав предложение, отошли в глубь хижины для совещания. По выражению их лиц видно было, что они не прочь его принять. Они еще раньше знаками переговаривались с Царицей, стоявшей на берегу; должно быть, она сообщила им об ожидаемом прибытии отряда Дакомы. Чтобы выиграть время, лукавые навагой целый час употребили на совещание и наконец объявили, что принимают предложение.

С каждой стороны отрядили по два человека за пленницами. Когда их привели, произошло трогательное свидание между Сэгином и его семьей, но радостные крики матери, нашедшей наконец свою давно потерянную дочь, не нашли отклика в сердце Адели: молодая Царица оставалась безучастной и только с удивлением смотрела на объятия, слезы и ласки этой белой женщины, называвшей ее дочерью. Зоя между тем обнимала отца, а жених поцелуями и слезами покрывал протянутую ему руку.

Индейцы торжествовали, они были настолько жестоки, что не дали продлиться радостному свиданию и отвели пленных назад. Переговоры возобновились.

Индейцы настаивали на своем: они соглашались разменять взрослых женщин одну на одну, за Дакому давали двух, а за остальных несовершеннолетних индейцев давали по одной белой за двоих. Таким образом охотники могли выкупить своих только двенадцать.

Видя, что индейцы решились не уступать, Сэгин изъявил свое согласие, требуя только, чтобы ему был предоставлен выбор освобождаемых пленниц. Это вполне естественное требование было также отвергнуто. С этой минуты не оставалось сомнения в исходе затянувшихся переговоров.

Воздух был, можно сказать, переполнен электричеством. Индейцы смотрели на охотников с насмешкой и презрением. Они торжествовали, убежденные в своем превосходстве. Охотники, со своей стороны, дрожали от негодования и злобы. Еще никогда им не приходилось играть такой унизительной роли перед индейцами, они привыкли считать их во всем ниже себя, тем чувствительнее была для них настоящая обида. Охотники испытывали нечто похожее на то, что испытывает начальник при виде возмутившегося подчиненного - удивление, обиду, негодование. Выражение лиц выдавало их внутреннее настроение: побелевшие губы, стиснутые зубы, воспаленные глаза, готовые, казалось, выскочить из орбит. Они сжимали под плащами рукоятки своего оружия и походили не на людей, спокойно сидящих, а скорее на пантер, присевших для того, чтобы сильнее и ловчее прыгнуть. Настала минуту тяжелого зловещего молчания - предвестие бури. Вдруг раздался крик, это был голос белоголового орла.

Охотники не обратили бы на этот крик особенного внимания (орлы довольно обыкновенны в этих местах), но они заметили, что крик этот произвел особенное впечатление на индейцев.

Что это? Уж не сигнал ли? Крик повторился, и хотя он был поразительно похож на крик орла, охотники почувствовали беспокойство.

Молодой вождь, одетый гусаром, встал. Он-то и был самый несговорчивый из всех. Сэгин слыхал от Рубе, что этот человек хотя и не заслуживает уважения, но пользуется большим влиянием среди индейцев.

- Почему, - спросил он, - вождь бледнолицых хочет сам выбирать освобождаемых пленниц? Уж не собирается ли он взять девушку с золотыми волосами?

Сэгин молчал, пораженный этой дерзостью, и ждал, до чего дойдет наглость молодого индейца.

- Если бледный вождь думает, что наша Царица его дочь, то отчего сестре не остаться при ней у нас?

Опять последовало молчание. Сэгин был нем по-прежнему.

- Отчего золотоволосой девушке не остаться среди нас? Я хочу взять ее себе в жены, а ведь я - вождь у навагоев, потомок Монтецумы, сын царя.

вся фигура, казалось, выросла. Приближался кризис. В это время вновь раздался крик орла, и в нем молодой индеец как бы почерпнул новый прилив наглости.

- А что такое эта девушка, которую я хочу сделать своей женой? Дочь ничтожного человека, которого и свои-то не слишком уважают. Но она мне нравится, и эту ночь я во главе отряда повезу ее в землю навагоев и…

Окончить фразу ему не было суждено: пуля Сэгина ударила ему в лоб, индеец упал с кровавым кружком на лбу и синевой от пороха вокруг. Индейцы и охотники вскочили моментально. Из каждой груди раздался крик, призыв к мщению. Еще минута - и произошла общая свалка.

Стоны, проклятия раздавались в хижине. Слышались удары, наносимые по чему попало, тяжелое падение смертельно раненых. Остававшиеся в живых задыхались от порохового дыма.

С самого начала сражения Генрих, вооруженный револьвером, выстрелил в стоявшего поблизости индейца и затем, уже почти не целясь, выпустил остальные заряды. Заткнув револьвер за пояс, он бросился к двери, но дверь перед ним захлопнулась; он обернулся и очутился лицом к лицу с индейцем, у которого в руке был поднятый томагавк.

Генрих бросился на него, но не успел выхватить свой нож, как почувствовал прикосновение к плечу холодного железа. Рана была легкая, противники схватились, и между ними завязалась рукопашная. Оружием они действовать не могли и только барахтались, поднимались, вновь падали и при одном из таких падений толкнули полуразрушенную стену, которая, не выдержав удара, рухнула; сражавшиеся очутились на открытом месте.

В момент этого падения Генриху наконец удалось выхватить свой нож, но действовать им он не мог, так как руку его держала рука индейца. Оба упали; индеец, очутившийся внизу, вдруг захрипел, руки, сжимавшие Генриха, стали ослабевать, глаза закрылись; он был мертв. Генрих не сразу понял, как это случилось. Оказалось, что индеец упал прямо на его нож, всей тяжестью навалился на него и умер.

Первой мыслью Генриха после освобождения от врага было бежать на помощь Зое. Между тем от падения стены крыша рухнула и прямо на огонь, горевший в очаге; скоро вся хижина была охвачена пламенем. Материал был настолько горюч, что хижина пылала как коробка спичек. Среди огня и удушливого дыма продолжалась ожесточенная борьба.

Генрих метался у хижины, отыскивая Зою и госпожу Сэгин. Вдруг он увидел на дороге развевавшиеся платья женщин, которые в сопровождении двух индейцев удалялись к лагерю навагоев. Он узнал их, бросился было на выручку к ним, но в это время на горе появился отряд индейцев для сопровождения пленниц. Сделать какую-либо попытку при таких условиях было бы непростительным безрассудством.

Генрих бросился назад, туда, где находились лошади и пленные навагой. Когда он переходил через ров, мимо него просвистели две пули. Он взглянул наверх и увидел охотников, уносившихся галопом от преследовавших их конных индейцев. Это был отряд Дакомы. Не зная, на что решиться, Генрих спрятался за куст кактуса и стал наблюдать.

Достигнув построек, охотники миновали их и продолжали свое бегство, отстреливаясь на ходу. Большая часть индейцев последовала за ними, другие остановились около пожарища и стали шарить вокруг. Генрих пополз вперед, нашел вход в какую-то подземную галерею и там притаился.

за клочком равнины, видневшимся из подземной галереи. Не успел он успокоиться, как увидал две человеческие фигуры, ползком пробиравшиеся к той же яме.

За ними показалось с полдюжины диких; они шарили в кустах и, видимо, искали скрывшихся от них бледнолицых. В преследуемых Генрих признал Годэ и Рихтера. Они были уже почти вне опасности, как на беду свою доктор нащупал под рукою какую-то ящерицу, приподнял ее, стал рассматривать и, видя в этой находке нечто новое для натуралиста, прятать ее в свою сумку. Но миру не суждено было воспользоваться открытием самоотверженного ученого: подскакавшие индейцы пиками своими уложили обоих беглецов с их ящерицей. Генриху пришлось оплакивать добрейшего доктора и веселого канадца, верного своего слугу.

Бедный, бедный Рихтер! С головы его слетела докторская шапочка, и кровавое скальпирование было наградой за верную службу науке. Другой навагой стоял на коленях подле лежавшего Годэ с ножом в руке; он долго любовался завитыми кудрями бледнолицего и восхищался эффектом, какой произведет это великолепное украшение на его боевом поясе. Дикарю хотелось, очевидно, сохранить в целости этот скальп, не потеряв из него ни одного волоса, поэтому он очертил по воздуху широкий круг ножом, затем одной рукой схватил за волосы, а другой… но прежде чем нож дотронулся до кожи, к его великому изумлению и испугу, скальп снялся без всякого усилия и без капли крови; в руках его остался парик, а голова Годэ блеснула перед ним голая и гладкая, как мрамор.

Индеец испустил крик ужаса, выронив из рук парик, откинулся назад и упал на труп доктора. На этот крик сбежались индейцы и по очереди стали рассматривать это невиданное чудо.

Один из них, более храбрый, взял в руки парик, и все с любопытством стали его рассматривать. Один за другим они подходили, трогали голый череп Годэ и удивлялись. Затем храбрец скинул свой головной убор из перьев, надел парик задом наперед и пошел, гордо подбо-ченясь, нисколько не смущаясь тем, что кудри парика падали ему на нос.

его собственное положение было не менее ужасно: из него не предвиделось выхода. Впрочем, если он и дорожил жизнью, то только для того, чтобы спасти Зою. О, если ему удастся выбраться на свободу, он употребит все свои силы и средства для достижения этой цели, он организует отряд и не покинет дела, пока не выручит Зою, в любовь ее он свято верит.

Несчастный Сэгин! Теперь Генриху стало понятным, как человек может сделаться охотником за скальпами; он чувствовал, как в его душе закипала ненависть к индейцам.

Все эти мысли молнией пронеслись в голове Генриха. Он стал оглядывать свое убежище, желая убедиться в том, насколько оно безопасно. Ведь индейцам могло прийти в голову пошарить и в шахтах. Оглядывая пещеру, Генрих увидел в глубине две светящиеся точки. Точки эти блестели не мигая; сомнения не было - это была пара глаз! Генрих не мог оторваться от них. Он не раз слыхал, что и дикого зверя можно, так сказать, очаровать устремленным на него пристальным взором, он захотел испробовать теперь силу своих глаз и не мигая вперил их в неведомого зверя. Думая об обороне, он пришел к тому заключению, что нож очень мало поможет ему в борьбе с медведем, например; лучше зарядить револьвер.

Не отрывая глаз от неведомого врага, он нащупал пороховницу и зарядил пистолет. В то время, как он, насаживая пистон, произвел едва заметный стук пистолетного курка, глаза дикого зверя мигнули, дрогнули: он, конечно, собирался броситься. С быстротою молнии Генрих поднял револьвер, но, прежде чем успел выстрелить, услышал человеческий голос:

- Погодите, черт возьми! А ведь я думал, что против меня сидит каналья-индеец. Кто вы? Биль Гарей?

ружья! С моим карабином мне не пришлось бы прятаться в этой яме, как какому-нибудь трусливому зверю. Да, пропал мой чудный карабин, пропала и моя бедная кобыла. И я безоружен и беззащитен. Проклятая судьба… Вы молодой друг капитана?

- Да.

- Я не видал, как вы вошли сюда, а то, конечно, заговорил бы раньше. Я ранен в руку и, должно быть, осматривал рану в то время, как вы вошли. За кого же вы меня приняли, что хотели стрелять?

- Да, по меньшей мере, за бурого медведя.

- Ха-ха-ха! Вот так штука! Ну, если я увижусь с Гареем, посмеется он над тем, как старого Рубэ приняли за бурого медведя… Ха-ха-ха!