На море.
Глава III

ГЛАВА III

Самое трудное для начинающего свою морскую карьеру - это данное им обязательство взбираться на мачты. Снисходительный капитан позволил бы, конечно, новичку бороться постепенно с головокружением, которое делается с ним, когда он взбирается по вантам и посылал бы его сначала не выше марс-стеньги; он дал бы ему время привыкнуть держаться руками и ногами за снасти и несколько раз позволил бы ему пролезать через собачью дыру в марсе, вместо того, чтобы принуждать его спускаться по подветренным вантам. Мало-помалу головокружение прошло быу него, и тогда ему можно было бы запретить пролезать через собачью дыру, а, напротив, заставлять подыматься до бом-брамселя и так далее. Так поступил бы капитан гуманный, но, увы, таких очень мало.

Не прошло двух недель со времени нашего удаления от твердой земли, как капитан крикнул мне "aloft" . Если мне удалось взобраться на первые ванты, то лишь потому, что сам я страстно желал этого; еще до поступления своего на "Пандору" никогда не проходил я мимо наших яблонь, чтобы не влезть на них, и к тому же я понимал необходимость выучиться двигаться свободно среди всех снастей судна. К несчастью, я не мог поступать по своей собственной воле; два раза уже взбирался я на выбленки, пройдя через собачью дыру, добирался до грот-марса и хотел уже лезть дальше, но капитан и боцман всякий раз приказывали мне спуститься вниз и отправляться мыть их каюты, или чистить их сапоги, или исполнять какую-нибудь другую работу в этом роде. Я начинал замечать, что пьяница капитан не имеет никакого намерения обучить меня чему-нибудь из того, что должен знать моряк, что он просто-напросто взял меня, чтобы иметь раба, которого можно заставлять делать все что угодно, которого всякий может угощать пинками - и преимущественно он.

Такое решение капитана крайне огорчало меня; не потому, что я хотел остаться моряком: если бы в то время мы вернулись в Англию, весьма возможно, что нога моя не ступила бы больше на палубу какого бы то ни было судна. Но я знал, что мы отправились в далекое путешествие. Сколько времени могло оно продолжаться? Этого я не мог сказать. Предположив даже, что мне удастся бежать с "Пандоры", что станется тогда со мной в чужой земле, без друзей, без денег, когда я не имел никакого понятия ни о торговле, ни о чем-либо другом? Откуда нашлись бы у меня средства для возвращения в Англию? Будь я хорошим матросом, я мог бы предложить свои услуги за право проезда и вернуться к своей семье. Но я не мог этого сделать, и вот почему я был так огорчен невозможностью выучиться тому, чему я хотел.

Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но только в одно прекрасное утро я подошел к капитану и насколько мог деликатнее стал упрекать его за неисполнение условий относительно моего обучения. В ответ на это он повалил меня на пол и так избил, что все тело мое покрылось синяками; последствием моей неосторожности было то, что он стал обращаться со мной еще хуже прежнего. Менее прежнего позволяли мне теперь взбираться на снасти и упражняться там в разных маневрах. Один только раз, вместо того, чтобы крикнуть мне "вниз!", меня заставили взбираться вверх и даже выше, чем я желал.

Воспользовавшись тем, что боцман и капитан отправились отдыхать, я вскарабкался на грот-марс, который матросы называют колыбелью - и не без основания, так как судно, паруса которого вздуваются ветром, раскачивается с одной стороны на другую или спереди назад, смотря по тому, какое движение сообщается ему ветром. Колыбель - самое удобное место на судне для того, кто любит уединение. Не заглядывая через края или через собачью дыру, вы не видите, что делается на палубе, а шум голосов, едва долетающий к вам, сливается со свистом ветра среди снастей и парусов. Я был невыразимо счастлив, когда мог провести несколько минут в этом уединенном местечке; удрученный пребыванием среди ужасного общества, возмущенный то и дело раздающимися проклятиями и руганью, я готов был отдать все на свете, чтобы мне разрешили хотя несколько минут отдыхать в этой воздушной колыбели; но тираны мои не давали мне ни покоя, ни отдыха. Боцман, например, находил какое-то особенное удовольствие в том, чтобы мучить меня; он догадался о моем пристрастии к грот-марсу и тотчас же решил, что из всех мест на судне он именно здесь-то и не позволит оставаться мне.

Забравшись в колыбель, я с наслаждением протянул усталые члены свои и несколько минут прислушивался к дыханию ветра, смешивавшегося с дыханием волн; легкое дуновение ветра освежало мне лицо и, несмотря на опасение уснуть на этой, ничем не окруженной платформе, я скоро перешел в царство снов, которые были далеко не очень приятны, что, я думаю, нетрудно понять. Сердце мое грызли сожаления, душа возмущалась оскорблениями и всем, что совершалось кругом меня, тело истомилось от непрерывной работы. Возможно ли было ждать прекрасных снов?

Мои, по крайней мере, были непродолжительны. Не прошло и пяти минут, как я был разбужен, но не голосом, звавшим меня, а жгучей болью от удара веревкой, которую нанесла мне чья-то сильная рука. Первого удара было достаточно, чтобы заставить меня вскочить, и я был уже на ногах, когда рука палача поднялась, чтобы ударить меня второй раз. Поспешность, с которой я вскочил, помешала веревке попасть в цель, и каково же было мое удивление, когда в человеке, наносящим мне удары, я узнал Бигмана!

Я знал, что он всегда был не прочь ударить меня, всегда храня в душе своей непримиримую ко мне ненависть, и встреться я с ним один на один в каком-нибудь уединенном месте, я бы не удивился, если бы он вздумал убить меня тогда. Но со времени данного ему Беном урока он был нем, как рыба, и хотя лицо его становилось мрачным при встрече со мной, он никогда и никаких оскорблений не позволял по отношению ко мне.

Почему же он осмелился напасть на меня, когда Бен был на палубе? Что могло так изменить его поведение? Неужели я чем-нибудь оскорбил своего покровителя, который за это предоставил меня мести этого ужасного бандита? Неужели Бигман вообразил себе, что никто не видит его с того места, где мы были? Но нет, такая вещь не могла прийти ему в голову. Я мог крикнуть, и Бен услышал бы меня; я мог, наконец, все рассказать ему потом, и он, наверное, отомстил бы за меня.

Все эти мысли быстро промелькнули у меня в промежутке между вторым и третьим ударом, от которого я также успел уклониться прыжком. Я заглянул в собачью дыру, надеясь увидеть оттуда Бена, но не увидел и хотел уже позвать его, когда в глаза мне бросились два человека, которые стояли, подняв головы вверх, и смотрели на грот-марс. Голос мой замер; я узнал круглое и ликующее лицо шкипера, а рядом с ним свирепое лицо боцмана.

Неожиданное нападение американца стало мне теперь понятно; дело было в тех других, а не в нем. Весь наружный вид капитана и его помощника показывал, что оба присутствовали при исполнении данных ими приказаний, а по дьявольскому выражению их лиц легко было понять, что они готовят мне какую-то новую пытку. К чему было звать Бена? Его сила была тут не при чем. Вздумай он только защитить меня, подать голос за меня, и эти люди, заставлявшие бить меня ради собственного удовольствия, приказали бы заковать его в цепи и даже имели право убить его, так как закон был на их стороне.

Он мог только присутствовать при моей пытке; я решил избавить его от этого зрелища и от опасности бороться со своими принципами; я поэтому молчал и ждал, что будет дальше.

-- Проклятый увалень! Ленивая собака! - крикнул боцман. - Буди его, янки, веревкой! Храпеть среди бела дня! Хорошенько его, еще раз! Заставь его петь, мой милый!

-- Превосходно! - отвечал боцман, злобно посмеиваясь. - Превосходно! Он сам этого хотел... Проветрим же его! Не робей, янки, заставь его карабкаться!

Бигман поднял веревку и приказал мне лезть вверх. Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Поставив ноги на ванты марса, я схватился руками за выбленки и начал свое опасное восхождение нервными, неровными скачками, получая удары веревкой всякий раз, когда я останавливался. Бигман бил меня с бешенством; он старался заставить меня выстрадать возможно больше и достигал своей цели, так как узлы причиняли мне жгучую боль; мне ничего не оставалось, как двигаться вперед или подвергаться этой ужасной пытке, а потому я продолжал подыматься по вантам. Так добрался я до грот-стеньги. С каким ужасом взглянул я вниз! Подо мной была пропасть. Мачты, склонившиеся под напором ветра, не были больше в вертикальном положении; я висел в воздухе и ничего не видел, кроме искрящихся внизу волн.

-- Выше! Выше! - кричал американец, вновь замахиваясь веревкой.

Выше! Боже мой! Но как это сделать? Надо мной тянулись снасти брам-стеньги - и никаких выбленок, никаких колец, куда бы я мог поставить ноги! Как быть?

Я решил попробовать и, поместившись между снастями, с трудом дотянулся до брам-реи, где остановился, не будучи в состоянии двигаться дальше. У меня захватывало дыхание и сил оставалось лишь настолько, чтобы держаться за снасти. Над головой моей виднелась бом-брам-стеньга, у ног моих Бигман, с торжествующей улыбкой наблюдающий за моей агонией.

--Выше! - кричали капитан и боцман. - Выше, янки! Осталась еще бром-брам-стеньга!

Мне показалось, что я слышу голос Бена, который кричал:

-- Довольно, довольно! Не видите вы разве, как это опасно!

Я взглянул искоса на палубу; там стояли матросы и о чем-то спорили, вероятно, обо мне. Я был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание, да к тому же палач мой не давал мне времени опомниться.

Орудие пытки с небывалой еще силой опустилось на меня.

Подняться на бом-брам-стеньгу - вещь опасная даже для человека, привыкшего к таким упражнениям, но для новичка это положительно немыслимо. Передо мной ничего не было, кроме гладкой веревки, без малейшего узла, который мог бы служить мне точкой опоры... Одни только усталые руки мои должны были поддерживать тяжесть моего тела... ужасная перспектива! Но после этого мне некуда будет больше карабкаться, и тогда палачи мои будут удовлетворены; к тому же, мне не оставалось выбора, и я с отчаянной решимостью схватил веревку и продолжал свое восхождение.

Я был уже на полдороге и вот-вот мог уже схватиться за рею, когда силы оставили меня окончательно; голова моя закружилась, сердце замерло, пальцы разжались, и я почувствовал, что падаю... падаю, и у меня захватывает дух. Сознание мое сохранилось, однако, вполне; я видел пропасть, я был уверен, что утону или разобьюсь о поверхность воды... Я долетел до волн и погрузился глубоко в море... Мне показалось, однако, что я не прямо с бом-брам-стеньги упал в воду... на пути моем будто встретилось какое-то препятствие, изменившее направление моего падения. Я не ошибся, как это я узнал после; я упал сначала на большой парус, надутый ветром, и отскочил от него, как мяч, что уменьшило силу падения и спасло, таким образом мне жизнь; вместо того, чтобы упасть головой вниз, как я полетел в тот момент, когда веревка выскользнула из моих рук, я при встрече с парусом перевернулся в воздухе и погрузился в воду ногами.

Когда я всплыл на поверхность воды, то удивился, что жив еще. Сознание жизни было смутное; я чувствовал, что нахожусь в море. Я поднял глаза и заметил наше судно, удалявшееся в противоположную сторону от меня. Мне показалось, что на меня смотрят матросы с гакаборта и вантов, но судно все больше и больше удалялось от меня. Я хорошо плавал для мальчика своих лет, не был ранен и мог бороться с волнами, а потому и поплыл, действуя более инстинктивно, чтобы не погрузиться на дно, чем в надежде добраться до судна. Я оглядывался кругом, не увижу ли где-нибудь веревки, которую, я думал, мне должны были бросить матросы. Я ничего не увидел сначала, но затем, поднявшись на гребень волны, заметил какой-то круглый предмет, находившийся между мною и судном. Солнце светило мне прямо в глаза, но тем не менее я узнал, что это голова человека, плывущего ко мне; когда я приблизился, то узнал, что это покровитель мой Бен Брас. Увидев меня падающим в море, он перескочил через борт и поплыл ко мне на помощь.

-- Превосходно! - сказал он. - Нам раньше этого бросят веревку! Эй, веревку! Досталось же тебе сегодня, бедное дитя! Повесить бы проклятых мерзавцев! Я отомщу за тебя, мой мальчик, не бойся! Эй, там на судне! - крикнул он. - Сюда веревку, сюда! О-го-го!

Судно повернулось и направилось в нашу сторону. Будь я один, как это я узнал после, такого маневра не последовало бы. Но Беном Брасом нельзя было пожертвовать безнаказанно; ни шкипер, ни боцман не осмелились предоставить его на волю судьбы и немедленно распорядились, чтобы экипаж подобрал нас. К счастью, ветер был не сильный, и море было спокойно, а потому мы скоро были на палубе, куда матросы втащили нас канатами.

Ненависть моих преследователей улеглась, по-видимому, так как до следующего утра я не видел ни того, ни другого. Мне позволили отдыхать весь остаток дня.