Квартеронка.
Глава XIX. Пейзаж Луизианы

ГЛАВА XIX
Пейзаж Луизианы

Жизнь в комнате раненого... кому интересно слушать ее подробности? Они не могут занять никого, пожалуй, не исключая и самого пациента. Мое существование следовало ничтожной ежедневной рутине, и мои размышления соответствовали ему. Это однообразие нарушалось, однако, время от времени присутствием той, которую я полюбил. Тогда моя скука пропадала; усталый ум освобождался от тягостного гнета, и комната раненого превращалась для него в рай.

Но, увы, свидания эти измерялись минутами, а промежутки между ними целыми часами, которые тянулись долго, бесконечно, так что превращались для меня уже в дни. Каждый день два раза принимал я визиты моей прекрасной хозяйки и ее спутницы. Они никогда не являлись врозь!

Тут для меня наступала пытка тягостного принуждения, от которого прямо щемило сердце. Разговаривая с креолкой, я думал о квартеронке. Мы обменивались с нею только взглядами. Чувство приличия сковывало мне язык. Но все приличия в мире не могли помешать моим глазам пользоваться их языком, бессловесным, но выразительным.

Однако и этот язык был поневоле стеснен. Мои взгляды устремлялись на Аврору лишь украдкой. Их сдерживала двойная боязнь. С одной стороны, я опасался, чтобы их выражение не было понято квартеронкой и не вызвало ее ответа; с другой - я избегал обнаружить свои заветные чувства перед креолкой, которая стала бы смотреть на меня тогда с презрением. О ревности я не помышлял... Эжени была грустна, признательна, дружески приветлива со мною; но в ее спокойном обращении и в звуке ее голоса ничто не обнаруживало любви. Жестокий удар, нанесенный ей трагическими происшествиями, как будто даже совершенно изменил ее характер. Легкость и гибкость ума, отличавшие раньше мадемуазель Безансон, казалось, исчезли без следа. Из игривой девушки она превратилась вдруг в серьезную женщину. Она нисколько не подурнела, но ее красота не поражала меня, как красота статуи; она не проникала в мое сердце, уже занятое еще более редкой и блестящей красотой. Креолка меня не любила, и - странное дело! - эта мысль вместо того, чтобы задеть мое тщеславие, была мне приятна!..

Как различны были мои помыслы, когда они обращались к квартеронке! Любила ли она меня? Вот вопрос, заставлявший тревожно биться мое сердце. Аврора постоянно сопровождала свою госпожу во время ее визитов ко мне; но я не смел обменяться с нею ни единым словом. Хотя мое сердце пылало желанием открыться перед любимой девушкой, но я боялся выдать себя даже страстным взглядом. О, если бы мадемуазель Безансон догадалась о моей любви, какое пренебрежение ко мне почувствовала бы она! Как, влюблен в невольницу? В невольницу, принадлежавшую ей!

Я понимал это чувство, понимал, что Авроре вменяли в преступление цвет ее расы. Но какое мне дело до этого? С какой стати беспокоиться мне о различных обычаях и условностях, которые я презирал в глубине души, даже и помимо влияния любви, уравнивающей все звания? Но под этим влиянием я заботился о них еще того меньше. В глазах любви звание теряет свой лживый блеск, а титулы превращаются в пошлость. Для меня красота есть венец.

В смысле моих личных чувств мне было решительно все равно, если бы даже целый свет узнал о моей любви; его презрение было мне безразлично. Но в данном случае приходилось считаться с обстоятельствами иного рода, с требованиями гостеприимства, дружбы. Сверх того, меня сдерживали соображения другого, менее деликатного свойства, но еще более важные, так как они были подсказаны осторожностью. Положение мое было совершенно исключительное, что я отлично знал, как и то, что если бы моя любовь даже встретила взаимность, она и тогда должна оставаться молчаливой и скромной. Заставьте меня ухаживать за юной мисс, за которой неотступно следят гувернантка или опекун, наконец, за воспитанницей казенного заведения, за богатой наследницей. Обмануть бдительность окружающих, которые присматривают за особой подобного рода, - сущие пустяки, детская забава. Царапать сонеты, перелезать через ограды - легкая задача, если сравнить ее с отважной дерзостью, кидающей вызов страстям и предрассудкам целого народа!

Мое ухаживанье не обещало быть легким; тропинка моей любви должна была оказаться тернистой стезею!

При всем однообразии моего пребывания в комнате время выздоровления протекало для меня очень приятно. Мне доставляли все, что могло способствовать моим удобствам и быстрому восстановлению сил. Меня беспрестанно баловали присылкой мороженого, восхитительных напитков, цветов, редких и дорогих фруктов.

Что же касается подававшихся мне кушаний, то ими я был обязан кулинарному искусству Хлои, подруги Сципиона; она познакомила меня с деликатесами креолов, каковы: гумбо, фашчаудер [рыбное блюдо], фрикассэ из лягушек, горячие вафли, фаршированные томаты и другие изысканные блюда луизианской кухни. Но я не брезговал и стряпней самого Сципиона, вроде ломтика жареной двуутробки; попробовал даже печеного енота, но всего один раз, да и то закаялся. Между тем почтенный негр с наслаждением ел мясо этого животного, напоминающее мясо лисицы, и уничтожал почти целого енота за один присест.

к книгам, потому что в моей комнате помещалась библиотека, состоявшая преимущественно из произведений французских авторов. Я нашел там почти все, что было написано о Луизиане,--доказательство довольно редкого здравомыслия у составителя этой коллекции. Между прочим, прочел грандиозный роман Шатобриана и историю Дю-Пра. В первом мне невольно бросилось в глаза отсутствие правдоподобия, составляющего, по-моему, главную прелесть вымысла и неминуемо пропадающего, когда автор пытается рисовать сцены и костюмы, которых он не наблюдал сам.

Что же касается историка, то он часто впадает в ребяческие преувеличения, характеризующие писателей его эпохи. Это замечание применимо ко всем без исключения старинным авторам, писавшим об Америке, будь они англичане, французы или испанцы - к этим изобразителям двухголовых змей, крокодилов в двадцать ярдов и удавов, достаточно громадных для того, чтобы поглощать зараз всадника с лошадью. Право, трудно понять, каким образом эти старинные авторы пристраивали свои нескладные писания в печати; это можно объяснить только недостаточным развитием науки в те давнишние времена.

Более всего интересовали меня приключения и роковая судьба храброго кавалера де Ла-Саля, и я невольно изумлялся американским писателям, сделавшим так мало для того, чтобы изобразить эту благородную жизнь, представляющую, бесспорно, самый живописный эпизод первоначальной истории здешней страны, тогда как и сама она, и театр ее действия изобилуют таким благодарным материалом для интересного повествования.

-- Театр! Ах, он в самом деле очарователен! - таким возгласом приветствовал я в первый раз пейзаж Луизианы, когда мог наконец сесть к окну и любоваться окрестностями.

Окна комнаты, как во всех домах креолов, доходили до пола; сидя на кушетке, распахнув обе половины рамы, раздвинув прекрасные французские занавеси, я мог окинуть глазами грандиозный вид всей местности. То была роскошная картина, блестящих красок которой не могла бы нисколько преувеличить кисть живописца.

где колебался грандиозный гребень сахарного тростника, который легко отличить от табачных плантаций по его более темному цвету. На берегу реки, почти против меня, возвышалось благородное жилище в стиле, напоминавшем итальянскую виллу, с зелеными жалюзи и верандой. Она была окружена беседками из померанцевых и лимонных деревьев, желтоватая листва которых весело блестела вдалеке. Открытое пространство не ограничивалось возвышенностями, так как Луизиана - страна, состоящая сплошь из равнин; но темная гряда густого леса, поднимавшаяся к небу на западе, производила, в виде фона картины, эффект аналогичный с отдаленными горами.

На ближайшем ко мне побережье местность более походила на сад, так как состояла преимущественно из возделанных участков плантации Безансон. Здесь я мог подробнее рассмотреть предметы и был в состоянии различить породу деревьев, составлявших группы. Я заметил магнолию с крупными белыми цветами, сделанными точно из воска и имевшими нечто общее с гигантскими кувшинками Гвинеи. Некоторые из этих цветов уже осыпались, их заменили комические семена, красные, как коралл, служащие не менее замечательным украшением дерева, чем сам цвет. Возле этой красавицы американских лесов я увидал прелестное чужеземное растение, почти соперника магнолии по красоте и аромату, как и по своей славе; оно привезено с Востока, хотя давно уже акклиматизировалось в Луизиане. Его широкие двойные листья темного или светло-зеленого цвета, - потому что оба оттенка встречаются на одном и том же листе, - его цветы цвета лаванды, висящие гроздьями на конце побегов, его желтые плоды в виде вишен, частью уже сформировавшиеся,--все указывало его породу. Это растение, родственное с тем, которое дает знаменитое в столярном деле красное дерево. Его научное ботаническое название - мелия. Различные названия, данные этому прекрасному кусту разными нациями, указывают, каким почетом он пользуется. "Древо превосходства" называет его поэтический перс, родина которого послужила ему колыбелью. "Райское дерево"(arboldeparaiso)говорит о нем житель Испании, где это растение является чужеземным. Таковы его громкие титулы.

тутовое дерево с густой раскидистой зеленью, с продолговатыми пунцовыми плодами. Среди чужеземных растений: померанцевое и лимонное деревья, гуява из Западной Индии; гуява флоридская, листья которой походят на деревянные коробки; тамаринд с широкими тонкими листьями и бледно-розовыми цветами; гранат, символ плодородия, носящий корону на вершине, и фиговое дерево без цветов, легендарное растение, которое не располагают здесь шпалерником, но дают ему подниматься на высоту в тридцать футов. Едва ли можно назвать здесь чужеземными юкки с шарообразной головой, которую образуют острые полоски, расходящиеся в виде лучей, как и разнообразные кактусы, потому что эти две породы туземны и обе входят в состав флоры не особенно отдаленной области.

Пейзаж под моими окнами не имел недостатка в оживлении. Поверх беседок мне были видны белые ворота аллеи, которая вела к дому; рядом с ней пролегала дорога по насыпи. Хотя зелень скрывала ее отчасти, но я видел, однако, мелькавших по ней пешеходов. В одежде креолов преобладает небесно- голубой цвет; они носят обыкновенно шляпы из пальмовых листьев, из тростника, или же дорогие широкополые панамы, защищающие от солнца. Время от времени проносился галопом негр в чалме, точно мусульманин, потому что пестрый Мадрас имеет большое сходство с турецким головным убором, хотя он легче и даже живописнее. В другие моменты я видел открытый экипаж и мог взглянуть на дам, сидевших в нем, красиво разодетых в летние костюмы. До меня долетал их свежий смех, и я догадывался, что они спешат на какое-нибудь веселое собрание. Проезжие на дороге, рабочие на полях сахарного тростника, распевавшие хором песни, изредка пароход, быстро скользивший по реке, а чаще плоскодонная баржа, тихо спускавшаяся по течению, плот со своим экипажем в красных рубашках - последовательно представляли моим глазам эмблемы деятельной жизни.

Еще ближе крылатое население живет и летает вокруг моего окна. Птица пересмешник (Turduspolyglotta) свистит на вершине самой высокой магнолии, его родственница зарянка (Terdasmigratorius), наполовину охмелевшая от плода "мелии", соперничая с ним, заливается своим приятным пением. Иволга скачет по ветвям померанца, а смелый красный кардинал распускает свои пунцовые крылья в листве менее высоких кустарников. Время от времени я наблюдаю исподтишка за красношейкой, которая мелькает, как бриллиантовая искра; ее любимое убежище в густых кистях цветов разных кустарников, или в больших листьях, бигнонии - индейского жасмина, свернутых наподобие трубы.

на живописную природу Луизианы, не думая о прелестном создании, присутствия которого только и недоставало, чтобы придать картине совершенство.