Английские письма, или история кавалера Грандисона.
Часть пятая.
Письмо LVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Английские письма, или история кавалера Грандисона. Часть пятая. Письмо LVIII. (старая орфография)

АНГЛИНСКИЯ ПИСЬМА,

или

ИСТОРИЯ

КАВАЛЕРА

ГРАНДИССОНА.

Творение Г. РИЧAРДСOHA

сочинителя

ПАМЕЛЫ и КЛАРИССЫ.

Переведено с французского

А. Кондратовичем.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

Во граде Святого Петра

1793 года.

Цена без перепл. 1 р. 10 коп.

ИСТОРИЯ 

Кавалера 

ГРАНДИССОНА. 

ПИСЬМО LVIII.

Генриетта Бирон к Люции Сельби.

Барлет спрашивал меня, в чем заключается подробность Клементининой истории, которую просила я его мне сообщить и обещал мне переписать оные; я ему означила их письменно; может быть должна я себя похулить за небольшую притворность, когда начала описывать с таких мест, которые не самые важные, как то, историю Оливии, о Гже Бемонт; о ссорах произходивших между Сиром Карлом и Г. Иеронимом, и пр. на настоящия подробности, кои нетерпеливо знать желаю, суть следующия:

Первой разговор Сира Карла с Клементиною, касательно Графа Бельведера.

Сношение, в которое просили его вступить с нею, по случаю первых меланхолических её припадков.

Бемонт извлекла от нее самой признание в той страсти, которую она столь тщательно скрывала от нежнейших родителей.

Прием учиненной Сиру Карлу в приезд его в Вену.

Как приняты были его предложения о примирении, законе и пребывании от всей фамилии, а особливо от Клементины. И самое важное, любезная Люция, последовавшая печальная и последняя разлука; что было необходимо к тому нужно, что по том случилось в Болонии, и в каком положении находится теперь Клементина.

Ежели Доктор откровенно объяснит сей последний запрос, то мы узнаем может быть, по какой причине Сир Карл по столь долговременной отлучке желает возвратиться в Болонию, и для чего он кажется удостоверенным, что его угождение ни к чему не будет полезно. О! Люция, сколь важные следствия зависят от сего осведомления! Но не медли ни мало, Сир Карл ГрандиссонДоктор! Сердце мое от одной мысли и малейшого медления страждет: оно не может перенесть такой неизвестности.

Примечание: (Многия письма по сем следующия содержат в себе первые подробности, о сообщении коих Мисс Бирон просила Доктора Барлета; оне чрезвычайно продолжительны, и потому самая большая часть оных сюда не внесены для того что далеко отводят читателя от порядочного чтения произшествий; но для явного уразумения всего сего почитаю за нужное включить сюда некоторые из сих писем, а протчия может быть приложены будут к концу последняго тома, как бы в дополнение.)

ИИримечание: При сношении Сира Карла с Клементиною по случаю первых её меланхолических припадков примечать должно, что Сир Карл не доверялся еще, чтоб мог быть тому причиною, хотя она отвергла то предложение, которое поручено ему представить ей в пользу другого. Здесь внесена будет выписка из его писем, и так сам он описывает сие произшествие Доктору.

и Кавалер Грандиссон прогуливались некогда по садовой аллее. Клементина, которая в печали своей искала уединения, была от них довольно далеко с Камиллою, своею горнишною; которая шла за нею и старалась развеселить ее своими разговорами. Хотя она её любила, но ничего ей не ответствовала, и жаловалась, что она речами своими ее безпокоит.

Любезная дочь! сказал мне Маркиз прослезяс. Посмотрите, как она ходит, то тихо то скоро, как будто желает освободиться от сообщества Камиллы. Она начинает уже ей быть в тягость, по тому что ею любима. Но на кого кажется смотрит она с удовольствием? Увы! воображал ли я, чтоб та девица, которая составляла все утехи моего сердца, могла когда либо превратить оные в мучение! Однако от того не менее она мне любезна. Но знаете ли, любезный мой Грандиссон, что мы не можем от нее добиться других слов как да и нет? Не можно ли как завесть, с нею разговор хотя на самое малое время, даже и на том языке с нею говорить не льзя, которому вы ее учили и к коему в ней усматривали мы такую склонность; постарайтесь привлечь ее в разговор, начните с нею какую нибудь материю.

Так, Кавалер, сказала мне Маркиза, поговорите с нею, начните речь о чем ни будь таком, которое бы привлекло ее к разговору. Мы ее уверяли, что не будем больше говорить ей о замужстве, до того времени, пока она сама не пожелает принять наших предложений. Глаза её, утопающие в слезах, нам за то благодарили. Она благодарит нас поклоном, когда стоит, а естьли сидит, то наклонением головы; но ни слова при том не говорит она кажется в безпокойстве и в смятении, когда мы ей что говорим. Посмотрите! она входит теперь в Греческой храм, бедная Камилла лышать все, что у них произходить будет. Когда мы туда подходили, то Маркиза рассказывала, что в последнее их путешествие в Неаполь, один молодой офицер Граф Марцелли, человек любезной но не богатой, тайным образом старался тронуть сердце их Клементины. Они о том не давно еще узнали по признанию Камиллы, которая разсуждая с ними о причине сей глубокой задумчивости их дочери, сказала, что Граф обещавая ей великую награду склонял ее отдать от него письмецо её госпоже; что она отвергла с негодованием его предложение, а он ее заклинал ничего не говорить о том Генералу, от коего все его благополучие зависело; что сия самая причина принудила ее молчать, но за несколько дней пред сим, разговаривая с своею Госпожею о том, что она видела во время своего путешествия в Неаполь, слышала она, что Клементина с довольною благосклонностию произнесла имя Графа Марцелли. Разве не возможное дело, прибавила Маркиза, Кавалер, постарайтесь обратить разговор на любовь, но околичностями: берегитесь произнесть имя Марцелли, ибо она бы тогда подумала, что вы разговаривали с Камилллою: дочь моя несколько горда; она бы не могла перенесть того, чтоб вы почитали ее влюбленною, особливо в такого человека, которой её ниже. Но мы полагаемся на ваше благоразумие. Вы можете его называть и не называть, смотря по обстоятельствам, и приличноли то будет для ваших намерений. Верьте моя любезная, что такое подозрение не вероятно; однако правда, что Марцелли не давно был в Болонии, но Клементина столь благородные имеет свойства, что не может войти с кем либо в тайное знакомство.

Мы дошли до небольшой миртовой рощицы, находящейся позади храма и оттуда слышали следующий разговор.

Кам. Но за чем, сударыня, хотите вы, чтоб я вас оставила? Вы знаете, сколько я вас люблю; вы всегда разговаривали со мною с удовольствием, чем я вас оскорбила? Я не войду в етот храм, естьли вы мне запрещаете; но я не могу и не должна от вас удаляться.

Клемен. Какая неуместная принужденность! думаешьли ты, чтоб для меня было какое мучение жесточае сего преследования? Естьлиб ты меня любила; то старалась бы единственно мне угождат.

Кам. Я

Клемен. Так оставь же меня, Камилла, мне бывает лучше когда я сижу одна; я чувствую, что от того мысли мои становятся спокойнее, ты меня преследуешь, Камилла; ты ходишь за мною как тень: по правде, ты ничто иное, как тень той услужливой Камиллы, какою была ты прежде.

Камил. Любезнейшая моя госпожа! я вас неотступно прошу......

Клемент. Опять ты принимаешься за неотступные свои прозьбы? Еще раз говорю я тебе, оставь меня естьли меня любиш. Разве не смеют поверять меня самой мне? Когда бы я была и подлая девка, которую подозревают в каком нибудь злом умысле; то и тогда бы ты с большею неотвязностию надо мною не присматривала, Камилла, хотела было продолжать сей разговор; но ей то совершенно запрещено; обе оне стояли в молчании; Камилла казалась плакала.

Время, Кавалер, сказал мне идти вам туда; покажитесь ей, начните с нею говорить об Англии, или о чем другом: вам остается целой час до обеда; я надеюсь, что вы ее к нам приведете не так печальну; ей надобно быть при столе; наши гости заметят её отсудствие; слух уже разносится, что она несколько помеешалас. Я опасаюсь, отвечал я ему, что сие самое время не весьма к сему удобно; она кажется в смущении, я не знаю нелучше ли бы Камилла при лучших своих намерениях сделала, естьлиб в таких случаях соображалась несколько с нравом своей госпожи. Тогда сказала мне Маркиза, должно бы было опасаться, чтоб зло неумножилось, оно может обратиться и в привычку: нет, старайтесь вступить с нею в разговор; мы здесь несколько минут подождем, чтоб вам дать время.

Я удалился на несколько шагов, и проходя в аллею, из коей дорога шла к храму, я так близко подошел что мог быть примечен; но увидя, что она сидела, я довольствовался отданием ей низкого поклона. Её горнишная стояла перед нею между двумя столбами, держа у глаз своих платок; я удвоил шаги, как бы опасался возмутить тишину их уединения и довольно скоро, от них прошел; но после того я уменшил свой ход, дабы разслышать, что оне говорили: Клементина, встала, и подходя к дверям храма, глядела в ту сторону, куда я пошел. Он прошел, слышал я как она говорила. Учись, Камилла, показывать больше скромности. Не позвать ли его? сказала ей ета девушка; она говорила попеременно, нет, да, нет, да; наконец, нет, не зови его; я хочу пройтись по аллее. Теперь, Камилла, можешь ты меня оставит. В саду довольно людей, кои могут надо мною присматривать; или естьли хочешь, останься, мне в том мало нужды, ктоб за мною ни смотрел; но только не говори ничего тогда, когда тебе приказываю молчат.

Она пошла по той аллее, которая пересекала ту, где я шел, но как она прошлась раза с два по ней, то я видя ее близ себя, в то самое время как она ко мне подходила, поклонился ей с великим почтением, как бы в том намерении, чтоб оттуда удалиться и оставить ее на свободе; она остановилась, и я слышал, что она повторяла Камилле, научишься ли ты от КавалераКамилла нынешняго дня очень услужлива; Камилла меня безпокоит. Сколько ли и ваши стихотворцы, сударь, строги как наши, против злоупотребления, кое женщины из своего языка делают.

Стихотворцы всех земель, сударыня, хвалятся одинаковым вдохновением; стихотворцы, так как и другие люди, пишут то, что, как им кажется, чувствуют.

Так, сударь, вы сим делаете великое уважение моему полу. Стихотворцы, сударыня, имеют гораздо лучшее воображение, нежели другие люди, следственно и чувствования их живее, но как они не всегда имеют равное право хвалиться своим разсудком; ибо сие дарование редко бывает сопряжено с воображением, то может быть случается им иногда изьяснять очень хорошо дела и с лишком разпространяться о действиях оных.

Она увидела своего отца и мать под оранжевыми деревьями. Боже мой! сказала она мне, я хулю себя, что во весь нынешний день не оказывала им моего долга. Не уходите, Кавалер: тут она подошла к ним; они остановилис. Вы, кажется, сказал ей Маркиз, имеете важной разговор с Кавалером Грандиссоном: мы вас оставляем, моя любезная, я с матушкою вашею пойду домой; при сем они нас оставили.

Никогда не оказывали родители такой милости; говорила она, возвращаясь в свою аллею: как былаб я виновна, естьлиб оной не соответствовала? не видалили вы их уже прежде здесь, сударь?

Я только что от них пошел, сударыня, они вас почитают лучшею из дочерей; но весьма огорчаются вашею печалию.

Я познаю чрезмерно их милость, и я бы печалилась, естьлиб навела им хотя малейшее безпокойство. Оказалили они пред вами свое безпокойство, судар. Вы имеете доверенность всей нашей фамилий и по своим благородным и безкорыстным поступкам всем дороги. Нынешняго же утра оплакивали они то печальное состояние, в котором, как им кажется, вас находят. Слезы лилась из очей их.

Камилла, ты можешь к нам подойти; ты услышишь что теперь будут ходатайствовать о твоем деле. Подойди, говорю я тебе, ты услышишь то, что видно Кавалер

Я, сударыня, все сказал.

Нет, сударь, я тому не могу поверит. Ежели вам что нибудь поручено от моего батюшки или матушки, то я готова, так как и долг мне велит, выслушать вас до последняго слова.

Камилла подошла.

При сем начал я говорить ей с смятенным видом: о достойной предмет толиких безпокойствий! что могу я и что должен вам сказать? Усердные мои желания, чтоб вы были благополучны, могут меня сделать вам докучливым; но какже можно надеяться приобресть от вас доверенность, когда в оной и родительнице вашей отказывается?

Чегож хотят, сударь? Какие имеют о мне намерения? Я нездорова я была жива; любила обращения, пение, пляски, игры и посещения, а теперь ко всем сим веселостям никакой склонности не имею; люблю одно уединение. Я сама собою довольна: сообщество сделалось мне тягостно, и я не вольна иначе о том думат.

Но от чего, сударыня, может произойти такая перемена в особе ваших лет? Ваши родственники причины тому не понимают: а сие то и много их печалит.

Я ето вижу и очень о том жалею.

Никакое удовольствие не делает, как кажется, впечатления над вашею душею: вы так набожны, что служите в том другим образцем: ни кто не имел такого к закфну благоговения, как вы; однако....

Вы, сударь! Агличанин, Еретик.... простите мне что я вас так называю; но не тели вы и в самом деле? вы говорите мне о благоговении, законе?

Не станем о сем упоминать, я было хотел сударыня, сказат.....

Я разумею, сударь, что вы сказать хотите; и признаюсь, что иногда бываю очень задумчива: я не знаю, от чего произходит во мне такая перемена; но оная точно действительная, и я ни кому не могу быть больше в тягость, как самой себе.

Но такое зло, сударыня, должно иметь свое основание. Не странноли, что вы одними только вздохами и слезами ответствуете нежнейшей и снизходительнейшей родительнице? Однако она не примечает в вас ничего такого, что бы оказывало упорность или досаду: равное подобострастие тихость и угождательность находит она и теперь в дражайшей своей Клементине; она не смеет прервать вашего молчания. По своей к вам нежности она боится вас надмеру принуждать к чему бы то ни было! как же можете вы, дражайшая сестрица, (простите мне сию вольность, сударыня,) как можете вы оставить столь добродушную родительницу, не сказав ей ни одного слова в утешение? Как можете вы взирать на её страдания; сердце её стеснено, глаза орошены слезами: она не имеет сил, где ей остановиться, не знает притом куда обратишься ей должно; ибо ничего утешительного прискорбному вашему родителю сказать не может. Почему тайная причина такой печальной перемены остается непостижимою тем, кои страшатся, чтоб сие зло необратилось в привычку; и притом в такое время, в которое бы вы должны были совершить всю их лестную надежду.

Камилле, и облокотилась на её руку; по том оборотясь ко мне говорила: какое изображение моей упорности и добродушия моей матушки вы мне представляете. Я бы желала.... так, я желала бы, чтоб мой прах соединен был с прахом моих предков! Я была утешением в нашем семействе, а теперь вижу, что одни мучения оному причинять буду.

Боже мой! что вы говорите сударыня?

Не хулите меня; я сама собою недовольна; сколь же презренно то существо, которое своего бытия снести не может.

Я льщусь, сударыня, что вы столько имеете доверенности к четвертому вашему брату, что откроете ему свое сердце; я прошу вас единственно облегчить сердце наилучшей родительницы, и привесть ее в состояние оказать равную услугу наилучшему родителю.

Она казалось о том начала размышлять, отворотила лице свое и проплакала; и я думал, что почти ее убедил.

Поручите, сударыня, верной своей Камилле объявить ваши печали родительнице вашей.

Постойте, сударь, (возразила она, как будтоб собирая свои мысли) пожалуйте не спешите так в етом деле. Открыть мое сердце! чтож? Кто вам сказал, что я скрываю что нибудь? Вы вкрадчивы, сударь, вы меня почти уверили, что у меня есть какая нибудь тайна, которая тягостна моему сердцу; а когда я пожелала оной искать, дабы склониться на усильные ваши просьбы, то ничего тайного в сердце своем не нашла. Пожалуйте, сударь, она остановилас.

Пожалуйтеж, сударыня, говорил я, взяв её руку, не думайте, чтоб я оставил вас с столь худым успехом в изыскании сего дела. Вы очень вольны, сударь, сказала она, но не отнимая своей руки.

Для брата, сударыня, для брата очень ето вольной поступок! я при сем оставил её руку.

Ну, да чегож брат мой от меня хочет?

Он вас усильно просит и заклинает единственно объявить нежно вас любящей и превосходнейшей родительнице.

Постоите, сударь, и я вас усильно прошу; что мне объявить? Скажите мне сами, что ей сказать, выдумайте тайну, которую пристойно бы было открыть, может быть, тогда возмогу я братцев моих по крайней мере несколько успокоит.

Такая шутливая речь, сударыня, начинает ласкать меня некоею надеждою; продолжайте оказывать столь приятное разположение ваших мыслей, и тайна сама собою откроется; разкаяния оной будет безполезны.

Камилла, которую вы здесь видите, не перестает мучить меня глупым воображением, которое я будто имею о любви. Молодая особа моего пола когда будет казаться глубокомысленною и заниматься разсуждениями, то обвинят её тотчас, что она звание моего брата, не имеете о сестре своей о том презрительного мнения.

Презрительного! Я не согласуюся, сударыня, в том, чтоб любовь заслуживала презрение.

Как! когда она заблуждает в выборе своего предмета?

Сударыня!

Что я такое сказала, которое приводит вас в изумление? Не имелили вы намерения.... но я думала только о том, дабы вам дать выразуметь, что я не с нынешняго дня проницаю ваши вкрадчивые вымыслы, и что когда вы однажды читали мне, естьли помните, четыре стиха одного из ваших стихотворцов, содержащие в себе столь хорошее изображение задумчивости влюбленных; то предполагаю, что вы по злости своей оные соображаете с моим состоянием; но естьли вы имели Кавалер такой умысел, то уверяю вас что он во все был неоснователен, равно как и докуки тех, кои мною ругаются и безпрестанно меня мучат, относя мою болезнь к какой нибудь слабости от любьви происходящей.

Я клянусь вам, Сударыня, что не было тогда такого моего намерения.

Тогда! я надеюсь, что и теперь его не было.

Я вспомнил те стихи; но как бы мог я сообразить их с вашим состоянием? Отречения ваши от многих любовников и несклонность оказываемая вами человеку достойному и знатному, каков есть Граф Бельведере, коего услуги всею вашею фамилиею одобрены, суть такия убеждения....

Видишь Камилла, прервала она со скоростию мою речь, Кавалер уже убежден; я прошу тебя в последний раз не обижать меня своими вопросами и догадками по сей самой материи. Разумеешьли меня, ? Знай, что ни за что в свете не желалаб я, дабы меня укоряли любовию.

Но естьлиб вы подали, сударыня, вашей матушке какое нибудь объяснение о той задумчивости, которую мы ныне в вас вместо сродной вам веселости видим; то неизбавились ли бы от всех подозрений, кои кажется вас печалят? Может быть печаль ваша происходит от сожаления, что не можете согласоваться с намерениями вашего родителя,... может быть....

Объяснения! Прервала она; неужели всегда мне должно слышать об одних таковых объяснениях? И так, сударь, знайте, что я не здорова и что не довольна сама собою; неужели нужно ето вам повторять?

Естьлиб ваше безпокойство происходило от какого ни будь смущения совести, то я не сомневаюсь, Сударыня, чтоб ваш духовник.....

Он бы не мог возвратить мне спокойствия; он человек доброй, но так строг! (сии последния слова выговорила она очень тихо, и взглянула на Камиллу, не разслышала ли она их) он иногда заботится больше, нежели ему должно то делать; а для чего? для того, что изящные качества, кои в вас вижу, преклоняют меня иметь хорошее мнение о ваших правилах, и хотя вы еретик, но я, как мне кажется усматриваю признаки благодушия в ваших мнениях.

Ваша матушка спросит меня, Сударыня, удостоили ли вы меня хотя некоею доверенностию. По своему праву с природы откровенному она уверена что все должны быть стольже скрытны, как и она. Ваш батюшка прося меня склонить вас открыть мне свое сердце, ясно тем показывает, что весьма бы радовался естьлиб я получил от вас сию милость во званию четвертого вашего брата. Епископ Ноцера....

Так, так, сударь, я знаю, что вас вся моя фамилия обожает; я сама имею к вам совершенное уважение и думаю, что тем обязана четвертому своему брату, которой столь великодушно сохранил мне третьяго; но кто может, государь мой, преодолеть ваше собственное упорство во всем том, на чем вы единожды утвердилис. Естьлиб я ощущала какое прискорбие в своем сердце; то не ужели вы думаете, чтоб я предоставила свою доверенность такому человеку, которой рожден в заблуждении, и которой отвращает глаза свои ото света? Обратитесь в Католическую веру, сударь, тогда не скрою я от вас ни малейшого движения моего сердца. В то время будете вы моим братом, и я освобожу одного из праведных мужей от всех его забот и смущений, коими он мучится видя меня в дружественном обращении с таким упорным еретиком, как вы. Тогда, говорю вам, не будет у меня такой тайны, которою бы вам как своему брату не открыла.

Но ничто не препятствует вам, сударыня, открывать свои тайны матушке, духовнику, Епископу Ноцер....

Так, конечно.... естьлиб я оные имела.

Случилось ли мне когда нибудь, сударыня, говорить с вами о вере? Конечно нет, сударь, но вы так упорны в своих заблуждениях, что не можно надеяться в оных вас убедит. Я действительно почитаю вас, по приказанию тех, коим обязана жизнию, за четвертого своего брата; я желалабы, чтоб все мои братья были единого исповедания.

Не желаете ли вы иметь о сем сношение с отцем Марескоти? А естьли он решит все ваши сумнения, то обещаетесь ли принять его убеждения?

Избавьте меня, сударыня, от всех споров касающихся до веры.

Давно уже, сударь, хотела я вам учинить сие предложение.

Вы иногда предчувствовать мне то давали, сударыня, хотя не так открытно как теперь; но я привержен к отечественному моему закону; чистосердечие заменяет у меня место просвещения: я уважаю честных людей но всюду.

Очень хорошо, сударь, вы упорствуете в своих мнениях, сие самое должна я заключишь из вашего ответа; я о вас соболезную; я искренно о вас жалею; вы одарены преизящными качествами; я иногда сама себе говорила, что вы не сотворены для того, дабы жили и умерли, как жертва гнева Божия: но удалитесь Кавалер, оставьте меня; вы упорнейший человек, и ваше упорство самое виновное, потому что убегаете всякого убеждения.

Мы так далеко отошли от нашей материи, Сударыня, что я хочу вам покорствовать; я вас оставляю, и прошу единой милости.....

Не так может быть далеко, как вы воображаете, прервала она мою речь оборотя от меня свое лице, дабы скрыть вступившую на оное краску, но чего требуете вы от своей сестры?

Чтоб она ко всеобщей радости своих родственников пришла к столу с веселым видом, а особливо казала бы оной пред многими гостями, кои, ласкаются честию ее видет. Чтоб не было тогда, Сударыня, сего молчания....

Вы должны были усмотреть, сударь, что я не очень с вами была молчалива. Будем ли мы нынешняго вечера читать какого нибудь Аглинского писателя? Прощайте, Кавалер, я буду стараться показывать за столом веселой вид; но естьли я не так буду весела, как желают, то чтоб взоры ваши не изъявили мне ниединой укоризны: при сем поворотила она в другую аллею. Я почти не думал, любезной мой Доктор я дал знать Клементине, что намерен ехать, то не мало был доволен холодным видом, с коим слушала она сие уведомление.

Девица Бирон пишет следующия разсуждения на сие место и о первом сношении касающемся до искания Графа Бельведере.

Не заключаешь ли ты из сей подробности, любезная Люция, равно как и из предварительных объяснений, кои получала я в библиотеке, что я буду иметь удовольствие всех вас видеть в Нортгамптон-Шире? Так точно, не сумневайся об етом.

Но не странно ли, моя дарагая, чтоб отец, мать и братья столь ревнивые, какими нам представляют всех Италианцов, и столь надменные, какими должно почитать членов их знаменитой фамилии, могли позволить столь вольной доступ любезнейшему мущине те к своей дочери а сии к сестре, которая, как кажется, не старее 18 или 19 лет? Поручить ему обучать ее Аглинскому языку? Не дивишься ли ты такой скромности в отце и матери? И избрать его еще к тому, чтоб он сию девицу склонил в пользу того человека, коего желали сочетать с нею; но ты может быть скажешь, что средство подслушивать в ближайшем кабинете все происходящее в первом его сношении, служит довольно верным основанием тому, что можно положиться на его праводушие и непорочность, и что такой опыт оправдывает их благоразумие и на предбудущия подобные случаи: я на то совершенно согласна, дорогая Люция; ты можешь их извинять; но не будучи и Италианцем всякой бы мог почесть такого наставника опасным для молодой девицы, а при том тем опаснейшим, что он знатной породы и уважает честь, Наставник, в таком случае, бывает всегда тот, которой обязывает; его называют учителем (на французском языке слово учитель значит также господина.) А сие имя заключает в себе звания и ученицы и услужницы. Гдеб не искали для такой должности женатого человека, хотяб хотели обучат музыке, танцованью, языкам или другим наукам? Но пускай они сами заплатят за такую свою нескромност.

В сие время я оставила Доктора; я не преминула как можно искуснее внушить ему некоторые мои замечания; он мне говорил, что Маркиза воспитывалась в Париже; что с некоторого времени нравы в Италии очень переменились; что между знатными особами французская вольность начинает приметным образом заменять место Италианской скрытности, и что по знаниям, вежливости и хорошему вкусу, кои суть общия госпожам сей фамилии, особливо их называют

Вы заметить можете при втором сношении, с каким искуством, (и с какою, правда, честию) Сир Карл напоминает Клементине о звании брата, которое дает ему право поступать с нею вольнее. С какою нежностию повторяет он имя сестры? Ах Люция! и я в таком же смысле ему сестра; он привык уже к таким именам, а может быть и употребляет оные как предохранительное средство противу страсти молодых особ моего пола; однакож я тебе в моей призналась и почти за славу для себя ее почитала. Не сыскали ли и его сестры способа проникнуть мои мысли? Как я удивляюсь молчанию Клементины, но в тех обстоятельствах, в коих я находилась, былалиб она скрытнее? Как хорошо поступала она при втором сношении, когда скрыла свои чувствования под покровом усердия к вере. Довольно видно, что естьлиб его убедительные прозьбы имели какой ни будь успех; то она не долгоб скрывала причину своей задумчивости наипаче когда видела от своих родителей столько же снизхождевия, сколько я оного вижу в моих родственниках.

Мое сожаление о сей благородно мыслящей Клементине начинает уже производить весьма сильное впечатление в моем сердце; я только сею одною мыслию и занимаюсь: как нетерпеливо желаю видеть все следствия сих сокращенных выписок.

Примечание: Сношение, в котором госпожа Бемонт открывает Клементинину тайну. Г. Барлет уведомляет что по прозьбе Маркизы, госпожа Бемонт писменно объяснила сей барыне все произшедшее во Флоренции с тех пор как и Клементина с нею там находилась, а здесь прилагается перевод её письма

Вы мне простите, Сударыня, что я до сих пор к вам не писала, когда вас уведомлю, что я только со вчерашняго вечера получила способ подать вам некое удовлетворение в том предприятии которое изволили вы мне поручиш.

Я наконец узнала тайну; может быть вы ее отгадали: любовь, но любовь чистая и похвальная есть та: болезнь которая возмущает с давняго времени спокойствие прелестной Клементины, составляющей утеху знаменитой вашей фамилии. Я сообщу вам такое повествование о величии её души, которое заслуживает равномерно и жалость и удивление. Чего не претерпела сия любезная девица борясь неослабно с должностию, законом и любовию, при всем том я опасаюсь, что такое открытие не очень будет приятно вашей фамилии; но известность всегда предпочтительнее сумнения. Естьли вы усмотрите что я может быть надмеру хитро поступала в моем обращении с нею; то прошу вас вспомнить, что в том точно и состояло то дело, которое вы мне поручить изволили. Вы мне также приказывали не забывать ни единого обстоятельства в том донесении, коего от меня желали, дабы вы могли прибегнуть к тем врачествам, кои заблагоразсудите избрать к излечению её немощи. Я вам повинуюс.

Первые дни по приезде нашем в Флоренцию препровпдили мы в увеселениях, какие только могли вообразить, дабы одна радость и утехи окружали любезную вашу Клементину; но видя, что общества становились ей в тягость и что она из одной вежливости от них не отказывалась, сказала я госпожам, кои нас навещали, что я беру совершенно на себя старание ее увеселять, и что все свое время употреблю к её услугам; оне на то согласилися. А когда я ей открыла мое намерение, то оказала она мне сваю радость и удостоя меня своих объятий со всеми теми прелестьми, коими небо столь щедро ее наградило, свидетельствовала, что мое обращение для её сердца было бы целительным бользамом, естьлиб ей позволено было наслаждаться оным в уединении. Я не хочу уже говорить, что в первые дни я не жалела ничего, дабы приобрести её к себе любовь, и старания мои столь были успешны, что она запретила мне называть себя иначе, как дорогою Клементиною, и так я ласкаюсь, Сударыня, что вы простите мне вольность в штиле.

прекрасной способ в изучении языка употребляет ваш учитель, естьли судить о нем по знанию, полученному вами в столь краткое время в таком языке, которой не имеет в себе приятностей вашего наречия, хотя сильными своими выражениями неуступает может быть ни одному из новейших языков! я увидела, что она покраснела. Поверители вы тому? сказала она мне; и я приметила из её глаз, как и из лица, что не нужно было испытывать от нее тайну ни для Марцелли ни для другого какого человека.

По некоему познанию, которое я могла выводить из сего маловажного случая, начала я ей говорить о Графе Бельведере с похвалою; она мне откровенно сказала, что никогда не будет к нему иметь склонности. Я ей представляла, что когда Граф всей её фамилии приятен; то мне кажется, что она должна несколько обьяснить свои возражения. По правде, моя дарагая, присовокупила я, вы по сему делу не имеете всего того уважения, которым обязаны снизхождению дражайших ваших родителей.

Она возтрепетала. Такая укоризна жестока, отвечала она мне, несогласны ли вы в том, Сударыня?

Подумайте о том хорошенько, возразила я, естьли ее почитаете несправедливою; употребя с час на размышление я ее сочту такоюже как и вы, и принесу вам мои извинения.

Я в самом деле опасаюсь предприяла она, что могу чем нибудь себя укорить, у меня родители самые лучшие и нежные, но бывают такия особенные тайны, естьли вам угодно их так называть, коих не весьма разглашать хочется. Может быть лучше иной согласится, чтоб оные силою и властию от него изторгнуты были.

Ваше признание, моя дарагая, показывает в вас действие чрезвычайно великодушного сердца. Естьлиб я не опасалась, что буду нескромною...

О! Сударыня, прервала она, не предлагайте мне столь побудительных вопросов; я в замешательстве своем не в силах буду на них отвечать!

Мне кажется, дарагая моя Клементина, что сообщение тайностей есть связь искренной дружбы. Случится ли что нибудь важное? Придет ли кто в новое какое состояние? Верное сердце не может успокоиться, доколе не излиет радости или печалей своих в то сердце, к коему оно прилеплено; и такая взаимная открытость соделывает сии узы еще теснейшими: в какую напротив того пустоту, в какую печаль и мрак повергается та душа, которая не может ни кому взерить своих сокровеннейших мыслей? Бремя тайны, естьли тут случится дело важное, угнетает по необходимости чувствительное сердце: за оным глубочайшая задумчивость последует. Ни за что бы в свете не желала я иметь у себя такой души, которая неспособна к чувствованиям дружества; а действие сей превосходнейшей страсти не есть ли сообщение или соединение сердец и утеха изливать сокровенные тайны сердца своего в недра истинного друга.

Я на то согласна; но вы также признаетесь, Сударыня, что молодая особа может иногда не иметь истинного друга; или когдаб и имела какого и в верности его была уверена, но её доверенность может умалиться личными качествами, разностию лет и состояния, так как мне случается с моею Камиллою, которая впрочем превосходная девушка. В нашем состоянии, как вы знаете, видим мы около себя более притворных особ нежели друзей. имеет тот порок, что непрестанно меня мучит и все говорит про одно, видно по приказу моей фамилии. Естьлиб я имела какую тайну; то охотнее открыла бы ее моей матушке, нежели ей тем более что следствия оной были бы одинаковы.

Вы справедливо говорите, моя дарагая, а как небо даровало вам такую родительницу, которая более почесться может вашею сестрою и приятельницею; то для меня очень удивительно, что вы столь долго оставляли ее в неизвестности.

Что мне сказать вам? Ах! Сударыня.... (она остановилас.) Но моя матушка старается в пользу такого человека, коего я любить не могу.

Сим самым возвращаемся мы к нашему вопросу. Не имеют ли ваши родители права желать, дабы вы известили их о своих возражениях против того человека, о пользах коего они стараются?

Особенных возражений я ни каких не имею. Граф Бельведере достоин лучшей супруги, каковою я для него быть не могу. Я бы имела к нему совершенное почтение, естьлиб была у меня сестра, к коей бы обращались все его старания. И так, дарагая моя Клементина, естьли я угадаю причину отдаляющую вас от Графа Бельведере, то обещаете ли открыться мне с тем чистосердечием и откровенностию, кои почитаю я неразрывными с дружбою?

Она молчала и я ожидала её ответа. Наконец она мне сказала, обратя свои взоры на меня: я вас опасаюсь, Сударыня.

Я на то и не жалуюсь, моя дарагая, естьли вы считаете меня недостойною вашего дружества.

Чтож бы вы отгадали, Сударыня? Что вы предупреждены в пользу какого нибудь человека; иначе не моглиб желать своей сестре, естьлиб ее имели, такого супруга которого почитаете вас не достойным.

Не достойным меня! нет, Сударыня, я не имею такого мнения о Графе Бельведере.

Догадки мои тем еще более утверждаются.

Естьли вы почитаете меня нескромною; то говорите сами; я молчать буду.

Нет, нет, я не говорю и того, чтоб вы были нескромны; но вы меня приводите в замешательство. Я бы не столько приводила вас в замешательство, естьлиб точно не угадала вашей тайны, и естьлиб тот предмет не так был вас недостоин, что вам в том нельзя без стыда признаться.

О! Сударыня, как вы меня принуждаете, что могу я вам отвечать?

Естьли вы имеете ко мне некую доверенность и почитаете меня способною помогать вам советами....

Я имею к вам всю достодолжную доверенност. Ваш характер столь известен!

И так, дарагая Клементина, я еще стану отгадыват. Позволите ли мне?

Чтож такое? что можете вы отгадывать?

Что какой нибудь человек низкой породы... без имения..... без достоинств может быть....

Постойте, постойте, не ужели почитаете вы меня способною унизиться да такой крайности? Для чего терпите вы меня еще на своих глазах?

Я еще стану угадыват. Человек, видно Королевской крови, превосходного разума, превышающий вашу надежду....

О! Сударыня, не скажители, что ето какой нибуд Магометанской Князь, когда так распространяете свои догадки?

Нет, Сударыня, но я сие самое открытие беру за подтверждение своих слов: я не сумневаюсь, чтоб моя дарагая Клементина что люди нашей секты имеют также свои предразсудки. Ревность всегда будет ревностию, какой бы вид или имя она не принимала. Мне сказывали, что один молодой незнакомец казался быть страстным к Клементине....

Незнакомец, Сударыня! [с видом негодования.] не думайте, чтоб я когда либо могла....

Не станем о тот более говорить, я слышала также о одном молодом господине из Рима, младшим наследником в фамилии Борджезе - не он ли тот....

Пусть хоть он, я с радостью на то согласна. (Она казалась очень довольна, пока думала, что я удалена еще была от истинны)

Но естьли Кавалер Грандиссон (при сем имени она покраснела) оказал ей худые услуги....

Кавалер Грандиссон, Сударыня, не способен оказывать худых услуг.

Уверены ли вы, Сударыня, чтоб Кавалер был не хитр? Он человек остроумной, сие качество должно иногда внушать в нас недоверчивост. Особы его свойств поражают уже тогда, когда уверены, что их удары будут верны.

Он не хитр, Сударыня. Он превышает хитрость и не имеет в ней никакой надобности. Его уважают и любят все те, кои его знают; откровенность его столь же удивления достойна как и его благоразумие. Он превышает всякую хитрость повторила она с жаром.

Я согласна в том, что он много уважения заслуживает от вашей фамилии, и не дивлюсь, что столько ласки и приязни от оной себе видит. Но мне кажется весьма удивительно, что в противность всем благоразумным причинам сей земли, молодой человек такого вида допущен.... я остановилас.

что я... что я.... она также остановилась, в недоумении показывающем весьма приметно её замешательство.

Благоразумие, Сударыня, не позволяет отважно подвергать некоей опасности честь фамилии, и подавать случай к предприятиям....

Конечно, Сударыня, вы попустили себя предупредить противу его. Он самой безкорыстной человек.

Помнится, я от многих молодых девиц слышала, что они во время его здесь пребывания называли его очень пригожим мушиною.

Пригожим? Я тому верю. Почти не видно таких, кои походят видом на Г. Грандиссона.

Почитаете ли вы его также удивления достойным по его разуму и свойствам, о чем помнится равным образом я слышала? Я его не больше двух раз видела. Мне показалось, что он несколько собою важит.

О! не обвиняйте его, Сударыня, что он не скромен. Правда, что он знает различить время, когда говорить и когда молчат, но он не имеет ничего такого, чтоб походило на безразсудност. Нужноли ему было иметь столько храбрости к защищению вашего братца, сколько большая часть людей при сем щастливом произшествии ему приписывают. Он имел двух слуг хорошо вооруженных и надеялся, что попадутся ему на той самой дороге прохожие; а убийц было весьма малое число, да и те смущалися своею совестию.

Любезная моя госпожа Бемонт, кто вас так предупредил? Никто как говорится, не бывает пророком в своей земле, но я вижу, что Г. Грандцссон не много может тебе обещать благоприятствия от госпожи ему единоземной. Я не знаю... но не говорил ли он вам тогда о ком другом в выражениях несколько благоприятных?

Не говорил ли? Конечно; он говорил мне о Графе Бельведере и Может быть с большим жаром....

Точно?

А почему?

Почему? по тому.... по тому что.... ему ли должно было.... вы разумеете, Сударыня.

Я предполагаю, что ему именно поручено было сие дело.

Я также ето думаю,

Без сумнения так. Иначе он бы не предпринял....

Я усматриваю, сударыня, что вы не любите Кавалера. Но я могу вас уверить, что от вас одних только слышала я о нем.... я говорю ето даже с равнодушием.

Скажите мне, дорогая моя Клементина, что думаете вы точно о виде и свойстве Г. Грандиссона?

Вы можете о том судит по моим словам.

Что он пригож, великодушен, благоразумен, мужествен и вежлив?

По истинне я его почитаю таким, как вы говорите, и не одна я такова мнения.

Но он Магометанин.

Магометанин, Сударыня? Ах! госпожа Бемонт.

Клементина. И вы думаете, что я не проникла ваши мысли? Естьлиб вы никогда не звали Г. Грандиссона; то не имели бы отвращения принять на себя звания Графини Бельведере.

И вы можете думать, Сударыня...

Так точно, моя любезная, моя молодая приятельница, я ето думаю.

Любезная госпожа Бемонт, вы не знаете, что я вам сказать хотела.

Несколько нужно от вас откровенности, дорогая Клементина. Не ужели любовь никогда оной иметь не будет?

Как? Сударыня. Человек различного исповедания, упорной в своих заблуждениях, не оказавший мне нималейшого чувствования любви, словом, человек такой породы, которая моей не стоит и при том тот, коего все щастие и имение по его собственному признанию зависят от милости его отца, и отца такого, которой ничего не жалеет на свои веселости! горделивость, порода, долг и закон, все сие не защищает ли меня пред вами.

И так я могу теперь безопасно хвалить Г. Грандиссона.

Вы меня обвиняли несправедливым противу его предубеждением. Теперь хочу я вам показать, что инной мущина бывает иногда пророком для женщин ему единоземных. По словам всех его знающих, коих я видела или слышала, представлю я вам его свойства: Англия в сие столетие не произвела еще ни одного такого, которой бы ей приносил столько чести. Он честной человек, говоря в самом обширном смысле сего слова. Естьлиб нравственные добродетели и закон в людях изтребилися; то можно бы их было обрести в нем без гордости и тщеславия. В каком бы месте он ни показался, то всегда ищут его знакомства и уважают его люди благоразумные добродетельные и все те кои отличаются по своим чувствованиям и просвещению: он благодетельствует всем, не различая состояний, сект и народов. Самые его соотечественники за славу поставляют иметь к себе его дружбу; они пользуются ею для возстановления к себе доверия как в путешествиях, так и в прочих делах, особливо во Франции, где не менее его уважают как и в Англии. Он произходит из лучших Аглинских фамилий и может иметь первые чины в своем отечестве, когда захочет оных. Я осведомилась, что ему предлагают уже некоторых из знатнейших наследниц. Естьлиб он не рожден был для богатств; то мог бы себе любую из

О! дорогая госпожа Бемонт! сего уже много, очень много!.... Однако я его познаю при всякой черте. Мне не возможно долее вам противиться. Я признаюсь, признаюсь, что сердце мое сотворено не для инного кого, а для Г. Грандиссона: теперь: же, когда я несумневаюсь, чтоб не родители мои поручили вам получить от меня сие признание; то как могу перенести их взоры? Я не могу сказать, что вы не получили от меня признания с доброй моей воли и без всяких условий, но чтоб они по крайней мере знали, сколько я боролась с страстию, коею себя укоряю, и которая столь мало приличествует дочери их крови. Я вам дам способ их о всем известит.

Во первых, как вам известно, он сохранил жизнь дражайшему из моих братцев, и мой брат признался, что естьлиб послушал совета столь верного друга: то не впал бы никогда в ту опасность, от коей обязан стал ему своим избавлением. Батюшка и матушка представя его мне, приказали его почитать за четвертого брата, и с того самого времени не могла я думать, чтоб имела только трех братьев. Случилось при том и то, что избавитель моего брата показался мне человеком самым любезным, кротким и мужественным из всех. Все мои родственники осыпали его, так сказать, своими ласками, упущены были все домашния обряды и все чины, употребляемые с иностранцами. Он казался между нами столь же вольным и дружелюбным, как будтоб принадлежал нам. Брат мой Иероним непрестанно мне говорил, что всем сердцем желает он видеть меня супругою его друга. Никаая инная награда, казалось, неприличествовала Г. Грандиссону; и брат мой, имея о мне столь лестные для меня мысли, одну меня почитал способною оказать при сем всю достодолжную его Кавалеру благодарност. Мой духовник, своими опасениями и нападками более еще умножил мое уважение к тому человеку, коего оные, казалось, оскорбляли. Впрочем его собственные поступки, безкорыстность и почтение много способствовали моей к нему привязанности. Он всегда со мною поступал как с сестрою, искренно и дружески, когда по добродушию своему захотел заступить при мне место учителя. Как же могла я вооружаться против такого человека, которой мне ни чем не мог внушить недоверчивости к себе?

Однако я не прежде начала познавать силу моих чувствований, как в то время, когда мне сделано предложение о Графе Бельведере, и при том столь важным голосом, что я от того озаботилас. Я взирала на Графа, как на рушителя моей надежды, а при всем том не могла отвечать на вопросы моих родителей кои желали знать причину моего отрицания. Какуюж могла я привесть им причину когда не кто инной, как свое предупреждение в пользу другого человека, предупреждение совершенно скрытое в глубине моего сердца. Но я себе самой свидетельствовала, что скорее умру нежели буду женою человека противного моему исповедания. Я ревностно следую по стезям Католическия веры. Все мои родственники не с меньшим усердием ее исповедают. Сколько зла не желала я сему упорному еретику, таким именем часто я его называла; сему человеку, которой первый моему сердцу стал непротивен; ибо тогда еще вас не знала, любезная моя госпожа Бемонт. Я действительно думаю, что он самой упорной из всех когда либо из Англии выезжавших протестантов. Какую нужду имел он ехать в Италию? Зачем бы не жить ему между своим народом? или естьли ему должно было сюда приехать, то для чего здесь так долго оставаться и закосневать в своем упорстве, как бы для пренебрежения тех, кои его столь дружелюбно к себе приняли? В тайне сии укоризны исторгались из моего сердца. <в книге текст испорчен> что я не имела в разсуждении его участия, кроме желания дабы он добился получить себе спасение. Но потом чувствуя, что он был нужен к моему благополучию, да не оставляя однако намерения от него отречься, естьли не обратится в Католическую веру, употребила я все свои старания, дабы его обратить на путь истинны в том чаянии, что могу все получить от снизходительных моих родителей и уверена будучи, что он наше сродство вменит себе в честь, естьли мы в сем спасительном деле его преодолеем.

Но когда я отчаялась его убедить, то приняла намерение обратить свои усилия на самую себя, и преодолеть страсть или скончать свою жизн. О! Сударыня, сколько трудов перенесла я в сем борении! мой духовник исполнил меня страхом небесного мщения. Горнишная моя также не преставала меня мучит. Родители мои понуждали меня взирать благоприятно на Графа Бельведере. Граф надокучил мне своими стараниями. Кавалер более еще умножил сии гонения, говоря мне в пользу Графа. Боже мой! что делать! на что решиться! ни минуты нет покоя, ни свободы дабы посудить, размыслить и отдать самой себе отчет в собственных своих чувствованиях! Как бы могла я матушку свою взять себе в поверенную? Разсудок мой боролся с страстию, и я всегда надеялась что он останется победителем. Я боролась с великою силою: но как каждой день трудности сии усугублялись, то почувствовала я, что такое борение для сил моих надмеру жестоко. Почто не знала я тогда Гжи. Бемонт с коею моглаб посоветаться? По сему неудивительно, что я стала жертвою глубокой меланхолии, которая понуждала меня хранить молчание! Наконец Кавалер намерился нас оставиш. Какого мучения, но какой и радости не ощутила я при сей ведомости? Я действительно уповала, что его отсудствие востановит мой покой. На кануне его отъезда я вменяла в некое торжество свой с ним поступок пред всею нашею фамилиею. Он был единообразен. Я казалась веселою, спокойною и щастливою в самой себе: я удивлялась той радости, которую причиняла дражайшим моим родственникам. Я молила о его благополучии во всю его жизнь, благодарила его за удовольствие и пользу, которую получила от его наставлений и желала чтоб он никогда не был без такого человека, коегоб дружество столько ему приятно казалось сколько его для меня. Я была тем больше собою довольна, что не чувствовала никакой нужды делать себе насилие, дабы сокрыть сердечное свое мучение. Я из сего выводила хорошее на будущее время предзнаменование и столь свободно с ним простилась, что он, казалось, того и ожидать не мог. Мне в первые показалось, что усмотрела в его взорах некое пристрастие, по которому я о нем пожалела, и думала что себя жалеть мне не на что, воображая что со всем свободна. Однако при отъезде его я чувствовала движение. Когда дверь за ним затворилась; то сказала я сама в себе, и так она никогда уже не отворится, чтоб пропустить сего любезного иностранца! За сим разсуждением вырвался вздох из груди моей. Но ктоб мог его заприметить? Я никогда не разставалась с отъезжающими моими друзьями, не оказав им знака чувствительности моей при разлуке с ними. Батюшка прижал меня к своей груди, матушка поцеловала, братец Епископ называл меня многими нежными именами, и все мои друзья, поздравляя меня веселостию, какую во мне видели, говорили что начинают во мне узнавать свою Я от них удалилась в полном удовольствии, какое сама подала дражайшей нашей фамилии, в коей долгое время питала собою глубокую печал.

Но увы! сия обманчивость столь была для меня трудна, что я не могла ее более скрыват. Раны мои были очень глубоки.... Остальное вы знаете, Сударыня, равно как и то, что все приятности в жизни сей бываемые от меня удалены. Естьли властна только буду в своем жребии; то никогда не изберу себе человека враждебного тому закону, в коем я никогда не колебалась, и которой не оставилаб и для короны, хотяб оную носил любезной сердцу моему человек и хотяб за такое отрицание претерпела жестокую смерть в самые приятные лета моей жизни.

Слезные токи препятствовали ей говоришь долее. Она укрыла свое лице у моей груди и вздохнула.

О дорогая Клементина! сколько вздохов она испустила и сколько я тем была тронута!

Теперь, Сударыня, вы знаете все что ни произошло между вашею любезною дочерью и мною. Никогда не бывало еще столь благородного борения между долгом и любовию, хотя её сердце чрезвычайно нежно, а достоинство предмета столь велико, что вам и не можно была чаять такой щастливой перемены. Она по видимому боялась, чтоб я неизвестила вас о всех сих обстоятельствах. Она не посмеет поднять своих глаз, как сама говорит, перед своими родителями. Она страшится еще более, естьли то возможно, чтоб не объявили её духовнику о состоянии её души и о причине её недуга. Но я ей представила, что не отменно матушке её все сие знать должно, дабы она могла избрать надлежащее ей врачевство.

Я опасаюсь, Сударыня, что такое излечение неиначе возможно было совершить, как удовлетворением её сердцу. Однако, естьли вы преодолеете возражения вашей фамилии, то может быть должно вам будет противуборствовать и самой своей дочери, то есть, её сумнениям в разсуждении своего закона, когда желаете, дабы она приняла к себе того человека, коего она любить может. Вы поступите по вашему благоразсмотрению; но какое бы намерение вы ни принимали, однако мне кажется, что с нею надлежит поступать с великою тихостию. А поелику с нею никогда инако не поступали, то я уверена, что в толь важном случае, когда её разсудок борется с любовию, противоположенной сему способ будет сверх её сил. Да внушит вам Творец, к коему ваше благоговение толико всем ведомо, наилучшия в сем деле намерения? я присовокуплю только, что с того времени, как открыла тайну, от коей прелестное её свойство столько изменилось, она кажется, гораздо спокойнее. Однако она страшится того приема, которой ей при её возвращении, как она думает, поступки её угрожают. Она заклинает меня ехать вместе с нею, естьли получить от вас приказание возвратиться. Помощь моя, как она говорит, будет ей нужна для подкрепления её духа. Она упоминает, что пойдет в монастырь, судя что ей равно не возможно быть женою другого человека и согласить свой долг со страстию, коей преодолеть не может.

Одно утешительное слово, собственноручно вами написанное, много послужит, как я уверена, Сударыня, к изцелению её пронзенного сердца. Пребываю с истинным к вам высокопочитанием и проч;

Маркиза написала на сие письмо такой ответ, в коем матерняя признательность из каждой строки была видна и приложила к нему записку к своей дочери, исполненную самою нежнейшею к ней любовию, понуждая ее не только возвратиться в Болонию, но и склонишь её приятельницу вместе с нею приехат. Сие приказание последуемо было таким обещанием, что именем её отца и братьев она принята будет весьма милостиво, и уверением, что всевозможные употребят способы сделать ее щастливою по собственному её хотению.

Примечание. Как был принят Кавалер Грандиссон в приезд свой в Вену.

Я был принят самим и Прелатом со всеми знаками истинного почтения и дружества. Как скоро они меня оставили свободным, то Иероним, которой еще не выходил из горницы, обнял меня с нежностию. Наконец, говорил он мне, щастливо решилось то дело, которое столь долго на сердце у меня лежало. О Кавалер! ваше щастие не сумнительно. Клементина принадлежит вам; теперь с удовольствием принимаю в объятия своего брата; но я вас останлю; подите к щастливой моей сестре. Вы её найдете с моею матушкою: оне вас ожидают. Облегчите несколько смущение столь нежной девицы. Она не будет в силах выразить вам и половины своих чувствований.

Тогда пришла к нам Камилла, желая меня провесть в кабинет к Маркизе. Дорогою она сказала мне тихим голосом: с какою радостию видим мы опять у себя наилучшого из всех мужчин. Столь многократно оказыванное благодушие заслуживало сея награды.

Я застал Маркизу за уборным столом в пребогатом наряде, как бы в церемонии, но при ней не было ни одной женщины, да и Камилла, как только отперла мне дверь, Клементина стояла за креслами своей матери. Она была одета с лучшим вкусом, но сродная ей скромность, обнаженная любезным румянцем, которой казалось выступал на её лице от тогдашних обстоятельств, придавала ей более блеска, нежели моглаб оная получить от самых богатых нарядов. Маркиза при моем входе встала. Я подошед поцеловал у нея руку, а она мне говорила: вы, Кавалер, есть одни только, кому я могу оказать сию учтивость с благопристойностию, потом оборотясь к своей дочери сказала; что ты, дорогая моя Клементина, ничего не говоришь Кавалеру? Прелестная Клементина потупила глаза, и изменилась несколько в лице, у ней не достает голоса, прервала сия ласковая мать, но я вам ручаюсь за её чувствования.

Посудите, любезной мой Доктор, сколько должен был меня тронуть столь лестной прием, когда еще я и не знал, что мне делать будет приказано.

Пощадите меня, любезная Маркиза, говорил я сам в себе! Не требуйте от меня ничего такого что бы противно было моим правилам, и возмите себе хотя весь свет со всею его славою и сокровищами, но я довольно буду богат, естьли вы мне дадите свою Клементину.

посадила свою дочь в кресла. Я к ней подошел. Но как мог я предаться всей своей признательности, когда я смущался многими опасениями? Однако я изьяснился с таким жаром, что смог придать к своей почтительности некую твердость, коей оная не одна была причиною. Потом выдвинув кресла для Маркизы, взял другие по её приказу и для себя. Она взяла свою дочь за руку, для привлечения её к себе доверенности, а я осмелился взять ее за другую. Любезная Клементина покраснев наклонила голову, но не отвергла сей моей смелости, как бы то сделала в другом случае. Матушка её предлагала мне много безпристрастных вопросов о моем путешествии и о дворах, при коих я был со времени моего отъезда: она наведывалась о Англии, о моем батюшке и о сестрицах; а при сих последних вопросах оказывала вид благоприязни и дружества, какой обыкновенно принимаем, когда наведываемся о таких особах, кои скоро нам принадлежать будут.

Сколько трудностей и удовольствия чувствовал я от такой ласки! Я не сумневался, чтоб мне не предложено было переменить закон, а менее еще колебался о непреодолимой своей приверженности к отечественному нашему исповеданию. По кратком разговоре любезная девица встав поклонилась низко своей матушке; мне же оказала сию честь с видом истинного достоинства и вышла из кабинета. Ах! Кавалер, сказала мне тогда Маркиза, я ни как не чаяла, после вашего отъезда, так скоро опять с вами свидеться, и не знала той причины, которая нас теперь соединяет. Но вы можете принять свое благополучие с признательностию. Скромность ваша служит обузданием вашей пылкости.

Я ей отвечал на то низким поклоном. Чтоб мог я тогда сказать?

Маркиз и я, продолжала она, оставили несколько дел на разобрание между вами и Епископом нашим сыном. Вы получите, естьли не будете противиться, сокровище в Клементине, да сокровище еще и с нею. Мы намерены сделать в её пользу все, что бы мы действительно сделали, естьлиб усмотрели в ней привязанность к тому супругу, коего отец ей назначал. Вы можете посудить, что дочь наша нам дорога.... без чего....

Я

Я не могу сумневаться, Г. Грандиссон, продолжала она, чтоб вы не любили Климентины больше всех других женщин.

Истинно сказать могу, любезной Доктор, что я никогда не видал такой особы, к коей бы более чувствовал склонности. Я защищал себя высоким мнением, которое имел о их достоинствах, доводами касательно закона, доверенностию, которою меня вся сия фамилия почтила, и намерением, которое я принял при начале моих путешествий, не совокупляться браком ни с какою иностранкою.

Я уверил Маркизу, что не имею никаких обязанностей, и что не быв столь легкомыслен дабы домогаться мог того щастия, кое она мне показывает, с трудом смел льститься, что оное для меня сберегается. Она отвечала мне, что почитает меня того достойным; что я знаю все то уважение, которое её фамилия ко мне имеет; что уважению Климентины ко мне не иное есть основание, как добродетель; что мои свойства доставляют мне сие щастие; что людския мнения не преминули привести их в некое замешательства, но что они превозмогли сии разсуждения и не сумневаются чтоб я по великодушию своему равно и из благодарности не сделал также всего того, что от меня зависеть может.

Маркиз не замедлил к нам придти. Глубокая задумчивость изображалась на всех чертах его лица. Сия любезная дочь, говорил он входя, сообщает и мне часть своей болезни. Не всегда бывает щастием, Кавалер, иметь детей, подающих о себе наилучшую надежду. Но не будем о том говорит. девица превосходная. По общим расположениям Божия промысла зло одних обращается к добру других. Епископ Ноцера вступит с вами в договоры.

Я изьяснила несколько Кавалеру, прервала Маркиза, то что мы думаем для него сделат.

Как ваша дочь его приняла, возразил он. Я думаю с великим замешательством.

Маркиза ему сказала, что она не смела поднять своих глаз; а он отвечал со вздохом; ето я предвидел.

Для чего, говорил я сам себе, позволено мне видеть сию превосходную мать и её прелестную дочь, прежде начатия договоров? Какие родители! любезной мой Доктор. Какая благоприветливость! и естьли в свете что сравнительное с их Клементиною? Однако они нещастливы! но себя я считаю еще менее щастливым, себя, говорю я, которой охотнее бы перенес пренебрежения дватцатерых женщин, нежели бы принужденным себя нашел отвергнуть предложения такой фамилии, коей обязан оказывать толико уважения и приверженности.

В сие самое время сказано, что Епископ желает со мною видеться в ближнем от нас зале. Я просил позволения исполнить его приказ. По некоих объяснениях он мне объявил прямо, чего требуют от моих чувствований к и от моей признательности к их фамилии и я не обманулся в своих опасениях: но хотя я предвидел сию странную для меня развязку всего нашего дела, но сил мне не доставало ему ответствоват. Он опять начал: вы ничего не говорите, любезной Грандиссон! вы сумневаетесь! Как? Государь мой, дочь из первейшей фамилии в Италии, Клементина с таким приданым, котороеб возбудить могло честолюбие и в Князе, моглаб получить отказ от простого дворянина, чужестранца, коего имение еще зависит, от воли другого? Возможно ли, государь мой, чтоб вы могли недоумевать при моих представлениях.

Я наконец отвечал, что менее удивлен чем опечален его предложениями, что я сие несколько предчувствовал, без чего честь, оказанная мне призывом к ним, и знаки благодушия, с коими здесь принят, не попустили бы мне умерить своей радости.

Он коснулся потом до некиих членов закона, но я долго не соглашался вступать в исследования оного; и отвечал ему не так как богослов, а как человек, любящий честь и приверженной к своему закону по собственному своему убеждению.

Слабая защита, возразил он, я не думал видеть в вас столько упорства в заблуждении. Но оставим такую материю, которую вы столь худо разумеете. Я бы почитал за странное нещастие, когда бы принужден был употреблять разсуждения, дабы склонить простого частного человека принять руку моей сестры. Знайте, государь мой, что естьлиб я дал знать Клементине что вы только недоумевали.... Он начал разгорячаться, и краска выступила на его лице.

Я у него просил позволения прервать его речь, дав ему заметить несколько пылкости в такой укоризне, уверял его что я и не думал себя защищать; ибо не должен был воображать, чтоб он почитал меня способным упустить хотя мало уважения к такой особе, которая заслуживает почтения и от Князей. Я ему говорил, что я по правде не что иное, как честной человек, но порода коего не имеет в себе ничего презрительного, естьли можно уважить долгое последование предков и не льзя себя укорить, что они обезчещены. Но, милостивейший государь, присовокупил я, к чему послужат предки в разсуждении добродетели?

Другого вождя я не знаю, кроме собственного своего сердца. Мои правила известны были прежде нежели оказали мне честь и сюда призвали. Вы не присоветуете мне от них отречься, сколь долго я вменять буду в честь им следоват.

Он начал тогда говорить, умеря свою пылкост. Вы о том будете делать и другия разсуждения, любезной мой Кавалер,

Мы бы все желали, равно как и сестра моя, видеть вас с нами Такой обращенник как вы, оправдал бы все что бы мы ни мыслим в вашу пользу. Подумайте о том, любезной Грандиссон. Однако чтоб никто в нашей фамилии не знал, что вам нужно о том думать и чтоб моя сестра особливо никогда того не узнала. То что она в вас любит, есть душа ваша и от сего произсходит та горячность, с коею мы ободряем страсть столь чистую и благородную.

Я его уверял, что не могу выразить ему моего о том сожаления и что во всю мою жизнь буду уважать его фамилию, и не по одной причине что она благородна и знаменита.

И так вы не берете времени о том подумать? прервал он с новым жаром. Вы совершенно в своем упорстве закоснели. Естьлиб вы знали, отвечал я ему, чего мне стоит сказать вам оное, то почли бы меня достойным вашего сожаления.

Он молчал несколько времени, как бы в недоумении и по том нарочито грубо сказал: и так, государь мой, я о том жалею. Пройдем к моему брату Иерониму. Он всегда был за вас ходатаем с тех пор как с вами спознался. Иероним способен к признательности, но вы, Кавалер, не показываете в себе оной способности к искренной любьви. Один ответ мой был только тот, что он, благодаря Бога, не отдает справедливости моим чувствованиям.

По том пошел я с ним в покой его брата, где много я терпел от дружества одного и от настоятельных требований другого. Наконец Прелат спросил меня с большею холодностию, не желаюли я, чтоб он провел меня к его отцу, матери и сестре, или хочу уехать не видав их. Ето было последнее слово, коего от меня ожидали. Я поклонился весьма низко обеим братьям, препоручал себя в их дружбу, а посредством их в дружбу тех почтенных особ, коих они называли и возвратился домой с сердцем толико стесненным, что во весь тот день не мог никуда выдти и в тех самых креслах, на кои я в приход свой бросился, просидел я целые два часа.

Под вечер Камилла, всю фамилию! никто не знает, что я здесь; но я не могла удержаться, чтоб сюда не придти. Я пробуду здесь одну минуту, чтоб уведомить вас, сколько мы жалости достойны.

Великодушие ваше наставит вас, что обязаны вы сделать по таким обстоятельствам. После вашею ухода Епископ рассказал госпоже Маркизе все ваше с ним сношение. Ах! Сударь, вы имеете усердного друга в Иерониме. Он старался все усладить и представить в лучшем виде. Госпожа немедля уведомила о том своего супруга: и я никогда не видывала его в таком гневе. Безполезно повторять вам, что он говорил.

Против меня, Камилла!

Так, сударь : он почитает свою фамилию лишенною чести.

Маркиз делла Порретта, дорогая Камилла, есть достойнейшия из всех особ..... я его уважаю до такой степени.... но пожалуй продолжай.

Маркиза она еще окончить своего повествования, как моя молодая госпожа упала пред нею на колена, и благодаря ее за такия милости, просила ее униженно чтоб пощадила ее от достальных таких изветов. Я вижу, что Порретта, что дочь ваша, Сударыня, отвержена. Сего довольно; верьте, сударыня, что ваша Клементина не имеет столь подлого духа, чтоб требовала утешения от своей родительницы, дабы перенесть такой недостойной поступок. Я его ощущаю единственно за моего родителя, за вас, сударыня, и за братцев. Благослови Боже сего иностранца, гдеб он ни жил. Мало в том благородства, чтоб на него гневаться. Не властен ли он в своих намерениях. Но он также и меня соделывает властительницею в своих собственных.

Не опасайтесь, Сударыня, чтоб в сем случае упустила я твердост. Вы, Сударыня, батюшка мой и братцы, ни в чем меня укорять не станете. Матушка прижала ее к своея груди с радостными слезами. Она велела позвать господина Маркиза, желая ему сказать отзыв своей дочери. Он не с меньшею нежностию принял ее в свои обьятия и все радовались столь ясному признаку её излечения. Но отец Марескотти, её наставник в сии самые обстоятельства пришел со всем не вовремя. Его уведомили о всем, что ни произходило, и он возмнил, что ему должно воспользоваться сим случаем, дабы ее склонишь в пользу Графа Бельведре: мне поручено было предупредить ее сим приходом. О Камилла! вскричала она; дай мне возвратиться в Флоренцию к любезной моей госпоже Бемонт! поедем завтра; теперь, естьли можно. Я хочу отложить свидание с отцем до того времени, когда приду в такое состояние, в каком он желает меня видет. Но настоятельные прозьбы сего духовника ее преодолели. Я не сумневаюсь о его благоразположениях. Он пробыл у ней четверть часа. Сей разговор оставил ее в глубокой задумчивости. Её матушка, желая скорее ее видеть нашла ее как неподвижную; глаза её твердо устремлены были на предметы и вид столь же мрачен как и прежде. Троекратными вопросами не можно было от нее добиться ответа. Когда она начала говоришь, то речи её изьявляли заблужденные её мысли; и ее еще не склоняли в пользу Графа Бельведере, а она объявила, что она не хочет вступить в брак ни с ним и ни с другим каким человеком.

Матушка обещала позволишь ей возвратиться в Флоренцию. Тогда пришла она опять в разум. О естьлиб она уехала прежде разговора с своим духовником! все в фамилии того же теперь желают. Как скоро она увидела себя на едине со мною, то сказала мне: Камилла за чем отягощать Кавалера Грандиссона? К чему служит гнев против его? В етом мало великодушия. Обязан ли он взять девицу, которая по излишней своей торопливости сделалась может быть презрительною в его глазах? Я не могу терпеть, чтобы с ним худо было поступаемо. Но чтоб никогда не произносили предо мною его имени. Она тут не много остановилас. По том опять начала: однако, Камилла, должно согласиться, что очень трудно сносить презрение. Тогда она встала со стула; и с сего времени припадки её под различными видами показываются. То говорит она сама с собою, то кажется кому другому, и всегда показывает вид изумления или ужаса; иногда она дрожжит, как обыкновенно бывает вдруг от испугу, и хотя сидит хотя стоит, но никогда не бывает спокойна. Хотя она мучится, оказывая разные знаки печали и уныния; но не видно чтоб когда плакала она, которая всех в слезы приводит. В её речах кажется я заметила что она повторяет часть того разговора, которой произходил между ею и духовником. Но ничего столь часто она не говорит, кроме сих трех слов: Боже! быть презираемою! а однажды сказала: быть презираемою от Протестанта? Какой стыд!

Таково есть состояние моей нещастной госпожи, присовокупила Камилла. Я вижу, государь мой, что сие повествование вас трогает: вы чувствительны к состраданию; великодушие составляет также часть вашего свойства. Вы любите мою госпожу. Не возможное дело, чтоб вы ее не любили. Сколь я жалею о мучениях раздирающих ваше сердце? любовь моей госпожи к вам простиралась далее проходящого сего света. Она желала быть вечно вашею.

Камилла могла бы еще и более выражать нежность свою к такой госпоже, которую она с ребячества воспитала. Но я не чувствовал сил говорить; а хотяб и мог, то с каким бы намерением стал я изображать ей мучения моего сердца? Я благодарил ей за такия её желания. Я поручил ей сказать Иерониму, что я вечно уважать буду его дружбу, что моя к нему приязнь равняется с тем почтением, которое имею ко всей его знаменитой фамилии и что все что у меня ниесть, не выключая самой жизни, Порреттов и чтоб тем не лишился случаев с нею говорит. Она долго отказывалась его принять, но наконец согласилась на мои сильные прозьбы.

Какие бы другие договоры, любезной Доктор, мог я отвергнуть? Сколько умножились мои печали от повествования Камиллы? Главнейшее мое утешение в сем прискорбном произшествии есть то, что о всех своих размышлениях, почитаю себя оправданным свидетельством моего сердца, тем более что никогда может быть не бывало столь великого примера безкорыстности; ибо земля не производила еще ничего столь благородного, как Клементина.

Замечание. На другой день Г. Грандиссон получил следующее письмо от Г. Иеронима.

Вас ли, любезный друг, должен я осуждать в жесточайшем и самом нещастном произшествии? Сего сделать по справедливости я не могу: родителей ли моих? Они сами себя осуждают, что позволили вам столь свободной доступ к их дочери. Однако они признают, что вы поступили весьма благородно. Но они забыли, что у их дочери есть свои глаза. Кто не знал её разсмотрительности? Кто не мог ведати её почтения и наклонности к достоинствам? Так должен я осуждать свою сестру? Нет, конечно нет. Менее еще могу я осуждать двух её других братьев. Но не на меня должно обратиться сие осуждение? Сия дражайшая сестра, сказано мне, призналась Гже. Бемонт, что нежнейшая склонность, кою она во мне к вам усмотрела, имела влияние над её сердцем. И так должен я самого себя обвинять? Когда я разсуждаю о своем намерении и о правости своих чувствований к такому человеку, коему обязан жизнию и склонностию своею к добродетели; то не могу себя почитать виновным, естьли предавался когда либо восторгам произходящим от моей признательности. Не ужели не найду я никого, коего бы могли мы обвинить в моем нещастии. Оно весьма странно в своем роде и обстоятельства оного безпримерны!

законами? Надлежит тому верит. Епископ Ноцера в том удостоверяет. Клементина так думает. Родители мои в том убеждены.

Но ваш батюшка такое ли мнение о том имеет? Не желаете ли, Кавалер, чтоб мы его избрали нашим судиею? Нет, вы того не захотите. Вы столь же твердо убеждены, как и мы, хотя по правде и не такия имеете причины.

И так к чему прибегнуть? Попустим ли мы погибнуть Клементине? Как! не ужели тот храброй человек, которой не усумнился подвергнуть опасности свою жизнь за брата, ничего не предпримет для спасения сестры.

Приди сюда, жестокий друг и ощути её прискорбия. Однако вам не позволят ее видеть в сем печальном состоянии. Впечатление от вашего отказа, коим она считает себя уничиженною, и непрестанные укоризны ревностного духовника....

Как мог сей человек поставить себе за долг терзать душу, толико чувствительную к жалости как и к чести? Вы видите, что я наконец нашел кого мне осуждать должно. Но я обращаюсь к той причине, которая понудила меня обезпокоить вас сим письмом. Пожалуйте, сделайте удовольствие, придите ко мне окажите мне честь, Кавалер, и проводите сего утра несколько минут со мною. Может быть вы никого кроме меня не увидите. Камилла мне сказала, и только одному, что она вчера вас видела. Она мне описала ваши печали. Я бы отринул вашу дружбу, естьлиб вы менее оных чувствовали. Я Клементины. Почто я не могу вас предупредишь! я бы тем охотнее избавил вас от сего труда, что в теперишних обстоятельствах ваше посещение не может быть вам приятно. Но сделайте однако мне сию честь по усильным моим прозьбам.

Вы дали выразуметь моему брату, что почитая свои правила известными, ласкались соглашением всяких противностей. Надобно вам о сем со мною изьясниться. Естьли я увижу хотя малейший успех.... Но я отчаяваюсь другим средством получить желаемое, а разве отвержением от своего закона. Они любят вашу душу. Они уверены, что она драгоценнее для них нежели для вас самих. Не заключается ли в сем чувствовании такою достоинства, какого вы в себе показать не можете?

Мне сказано, что Генерал сею ночью приехал. Некоторые надобности занимавшие его нынешняго утра, не позволили еще мне с ним видеться. Я думаю, что не очень хорошо будет вам с ним повстречаться. Он нравом вспыльчив. Он обожает Клементину. Он только половину знает о наших обстоятельствах. Какая перемена в его надежде? Главнейшая причина его поездки была та, чтоб вас принять в свои объятия, и способствовать к удовлетворению Клементины. Ах! Государь мой, он приехал за тем, чтоб быть при двух торжественных обрядах; и один, которой бы после другого последовал, был бы ваш брак. Я повторяю, что вам не должно с ним видеться. Мне смертельная будет печаль, естьли вы получите хотя малейшую обиду от кого нибудь из моих кровных, а паче всего в доме моего отца. Однако приходите, я горю нетерпением вас видеть и утешить; хотяб вы должны были лишить всякой надежды к утешению вашего искренняго и верного друга

Прим: Кавалер приняв сие приглашение, отдал тогда во всем отчет Доктору Барлету, которой продолжает сообщать выписки его писем Мисс Бирон.

Я был введен без всякой трудности в покой Иеронима. как мне показалось, больше скрытности, нежели сколько я к тому был привычен. Как я опасаюсь, сказал я ему, что бы не лишишься своего друга! он меня уверял, что такая перемена невозможна, и вдруг начав о сестре своей, говорил: любезная Клементина ету ночь провела очень худо. Матушка не оставляла ее до трех часов. Одна только она присутствием своим ее подкрепляет.

Что мог я отвечать? Я был пронзен до глубины моего сердца; друг мой ето приметил и сжалился на мое смущение. Он стал говорить о посторонних вещах, но я не мог внимательно его слушат.

Он обратился на другой предмет, которой однако не такого был содержания, чтоб его пропустит. Может быть Генерал тотчас сюда придет, говорил он мне, и я думаю, так как уже принял смелость вам писать, что не прилично вам с ним видеться. Я приказал, чтоб мне сказали прежде нежелиб кого сюда ввели, в продолжение того времени, которое вы здесь пробудете. Естьли вы согласны не видеть Генерала и даже моего отца и мать, когда они придут наведываться о моем здоровье с обыкновенною о мне заботливостию; то можете войти в боковую горницу или по крытой лестнице сойти в сад.

Я ему отвечал, мне не менее других жалеть должно; что я пришел к нему по его же приглашению, и что естьли он желает, относительно к самому ему, дабы я удалился при их входе; то охотно бы сделал ему сие угождение, но что ни для какой инной причине не расположен я укрываться. Такой ответ достоин вас, сказал он мне. Все одинаков, любезной Грандиссон! Почто мы не братья? По крайней мере мы оными называться можем во сердцу и душе нашей. Но каким соглашением вы мне польстили?

Я ему тогда объявил, что по переменно мог бы продолжать год в Италии, а другой в Англии, естьли дорогая Клементина согласна будет со мною ездить: или естьли ей такия поездки не нравны, то я хотя три месяца проживать буду в своем отечестве: чтож до закона касается; то она всегда будет свободна держаться исповедуемого ею, я желаю только чтоб раздаватель её милостины был человек степенной.

Он дал мне знать качанием головы, что ничего от сего условия не надеется; однако обещал предложить оное как будто от себя. Оно бы мне удовлетворило, продолжал он, но я сумневаюсь чтоб оно равное имело действие над другими. Я еще большее для вас предприял; но никто не хочет меня слушат. О естьлиб, из дружбы ко мне и для всех.... но я знаю, что вы всегда имеете причины себя защищат. Однако очень странно, что мнение ваших предков кажется вам столь твердым. Я с трудом могу поверить, чтоб у вас были молодые люди столь упорные.... против таких предложений! выгод! впрочем истинно то, что вы любите мою сестру. Вы любите конечно и всю нашу фамилию.

Смею сказать, что все здесь заслуживают вашу любовь; и вы согласитесь, что они не могли вам оказать сильнейших опытов своего уважения.

Друг мой не ожидал того, чтоб я ответствовал ему доводами. В столь трогательном случае молчание было выразительнейшим моим ответом.

Камилла приходом своим прервала его реч. Маркиза, сказала она мне, знает что вы здесь, Сударь, и просит вас не уходить прежде нежели с нею увидитес. Я думаю, что она идет за мною. Я ее оставила с моею молодою госпожею и при том в великом смущении, от того что не может ее уговорить, дабы она позволила пустить себе кровь, чего она очень боится? Г. Маркиз и Епископ оттуда вышли; они не могли перенести нежных и усильных её прошений, дабы отослали от нее лекаря.

Маркиза вошла почти в то самое время. Безпокойство и печаль начертаны были на её лице, хотя при том и оказывала некую нежность и горест. Останьтесь, сказала она мне, Кавалер, не вставайте, и по том бросилась в креслы. Она вздохнула и заплакала, но желалаб, чтоб можно ей было скрыть свои слезы.

Естьлиб я менее её был тронут, то бы старался ее утешит. Но что мог я сказать? Я отворотил голову и желал чтоб мог также скрыть свое смущение. Друг мой сие приметил. Бедной ! сказал он голосом сожалительным, я не сумневаюсь о его мучениях, отвечала Маркиза столь же милостиво, хотя её сын выговорил свои слова очень тихо: Кавалер может быть упорен; но я не почитаю его способным к оказанию неблагодарности. Превосходная женщина! сколь я был тронут её великодушием! сим истинно поколебала она мое сердце. Вы меня знаете, любезной мой Доктор и можете себе представить мои мучения.

Иероним спрашивал о здоровье своей сестры; я боялся сам о том наведаться. Она не в худшем состоянии, сказала ему Маркиза; но её воображение в таком помешательстве.... нещастная дочь! при сем залилась она слезами.

Я осмелился взять ее за руку и говорил ей. О! сударыня, не уже ли не можно нам согласишься, не льзя-ли.

Нет, Кавалер, прервала она, закон сего не принимает. Мне не позволено о том представлят. Весьма уже известна ваша власт. Моя дочь не долго пробудет Католичкою, есть ли мы согласимся ее за вас отдать: а вы знаете, чтоб могли мы тогда думать о её спасении. Лучше её на веки лишиться..... однако, как мат.... слезы её выразили то, чего от скорьби не могла она выговорит. Потом оправясь говорила, Клементина спорит с своим лекарем и не хочет позволить пустить себе кров. Она меня так усильно просила о помощи, что за лучшее почла от нее уйти. Я думаю, что уже кровопускание окончилос. При сих словах она позвонила. В самое то время пришла её дочь сама. Рука у нее была перевязана, лице бледно и смущенно. Она почувствовала действие ланцета; но не более трех капель крови могли выпустить из её руки, и в своем ужасе бежала она к своей матери просить вспомоществования.

Примеч. Здесь Г. представляет, в какое изумление она пришла его увидя и как вдруг после того успокоился её дух; ибо она без труда согласилась позволить пустит себе кровь; когда он соединил свои прозьбы с Маркизиными. Сии подробности не без приятности для тех описаны быть могут, кои подобные повествования любят, Клементине отворили кровь в горнице её брата и тогда воспользуясь случаем столько оной выпустили, что она в безпамятстве перенесена была в свои покои, куда за нею и мать последовала.

Потом Кавалелер продолжает.

Вскоре после того последовало другое явление. Камилла пришед объявила нам, что Генерал приехал, и что оставшись у Маркизы оплакивает нещастное состояние своей сестры, которая впала в другой уже обморок. Он скоро сюда будет, сказал мне Иероним, расположены ли вы с ним видеться? Я ему отвечал, что как его братец может быть знает что я здесь, то мне не можно тотчас отсюда выдти, не оказав тем некоего притворства: а естьли он там не много замешкается, то я намерен уйти. Лишь только я выговорил сии слова, то он и вошел к нам один, утирая слезы. Слуга ваш, государь мой, сказал он мне с видом весьма угрюмым: и оборотясь к брату своему спрашивал у него о здоровье. Общих наших печалей, присовокупил он, не льзя никак облегчит. Я видел Климентину. Климентины не есть простое завоевание. Её порода.... я прервал его речь: мне кажется, государь мой, что я не заслуживаю такого приема. Мое торжество; государь мой! нет во всей вашей фамилии толь опечаленного сердца, как мое.

Как? Кавалер, закон и совесть столько имеют силы?

Позвольте мне предложить такой же вопрос вам самим, государь мой, Епископу Ноцере и всей вашей фамилии. Ваш ответ будет равно и моим.

Он меня с укором просил изъясниться.

Ежели вы находите, начал я говорить, существенную разность между обеими законами, когда требуется, чтоб я оставил мною исповедуемый, то по чему бы я мог оной оставить, я, которой считаю за долг иметь к оному столько же приверженности, сколько и вы к своему. Положите, что вы теперь находитесь в моем месте, государь мой?

Пусть так, но я думаю что будучи на вашем месте имел бы менее сумнительства. Епископ Ноцера может быть иначе бы вам отвечал.

не более привержен быть может к его правилам, сколько я к своим. Но я ласкаюсь, государь мой, что самый ваш ответ на сию важную статью может мне подать некое право к вашему дружеству. Мне предлагают отречься от своего закона: я с своей стороны не подаю вашей фамилии никакого подобного сему представления, напротив того еще соглашаюсь, чтоб ваша сестрица пребыла непоколебима в своем законе и готов определить хорошее жалованье разумному её духовнику, коего вся должность только в том и состоять будет, чтоб утверждал ее в догматах вашей веры. Что касается до нашего местопребывания, то предлагаю, чтоб нам можно было проживать год в Италии а другой в Англии попеременно: естьли же она не имеет охоты к таким поездкам; то я соглашаюсь чтоб она и во все не оставляла своея фамилии, я сам довольствуюсь тем чтоб в каждой год жить по три месяца в своем отечестве.

А дети? прервал Иероним, желая подкрепить мои предложения.

Я соглашусь, государи мои, чтоб дочери воспитываемы были матерью; но мне позволят принять на себя воспитание сыновей.

Да в чем же провинятся беднинькия дочери, отвечал мне Генерал с насмешкою, что их предадут погибели?

Разсудите, государь мой, что не входя во мнения богословов обоих исповеданий, предлагаю я только то, что к соглашению различных наших мнений послужить может. Таковым пожертвованием не начал бы я домогаться и Принцессиной руки. Одно богатство не имеет надо мною власти. Пусть оставят мне свободу касательно закона; я охотно отрекусь даже до последняго червонца от имения вашей сестрицы.

Чем же моглиб вы себя содержат....

В етом положитесь на нее и на меня. Я честным образом в таком случае поступать буду. Естьли вы увидите что она для сего самого меня оставит, то будете себя поздравлять что ето предвидели.

Ваш брак, государь мой, весьма умножил бы ваше имение и может быть сверьх настоящого вашего чаяния. Но для чего не обратим мы взоров на ваше потомство, как Италианцы? А в таком предположении.... тат он остановился.

Не трудно было угадать его заключения.

Я не легче могу, говорил я ему, отречься от своего отечества как и от закона. Потомство свое оставил бы я свободным; но не желал бы лишить его той приверженности, которую вменяю себе в честь, ни отнять у отечества своего такого поколения, которое никогда не приносило ему безчестия.

Тут Генерал взял табаку, взглянул на меня и отворотил от меня голову весьма угрюмым видом: я не мог удержаться, чтоб не быть к сему чувствительным.

совершено ничем не могу себя укорить, ни в мыслях своих ни в моих ниже в деяниях.... Согласитесь, государь мой, что нет ничего столь жестокого.... Так, братец, прервал Иероним. Самое великое нещастие в сем приключении, прибавил он весьма благоприятно, есть то, что Кавалер человек необыкновенной; а сестрице нашей, которая не могла быть пристрастною к простым достоинствам, не льзя было остаться нечувствительною к его качествам.

Какие бы ни были пристрастия моей сестрицы, отвечал горделивой Генерал, но ваши, Г. Иероним нам ведомы, и мы не отрицаем что оне великодушны: но не знаем ли мы все, что пригожие мужчины не имеют нужды открывать рта для привлечения к себе молодых девиц? Яд принятой однажды взорами вскоре разливается и по всему телу.

Я его просил заметить, что честь моя в разсуждении женщин равно как и мужчин никогда не была подозрительна.

Он признал, что с сей стороны я должен быть обезпечен и засвидетельствовал, что естьлиб его фамилия такого мнения обо мне не имела, то не вступила бы со мною ни в какие договоры; но что от сего не менее для нее чувствительно видеть девицу происходящую от её крови отвергаемою и что я конечно не предвидел, какие следствия от такого поношения выдут в той земле, где я нахожуся.

Отвергаемою? прервал я с великим жаром. Естьлиб я отвечал на такое обвинение, государь мой, то сим оскорбил бы вашу справедливость и обидел бы недостойным образом вашу знаменитую фамилию. Он встал с раздраженным видом, клянясь что не хочет дабы с ним поступали с презрением. Я встал также и говорил ему: ежели со мною так поступают при том тогда, когда того не заслуживаю, то не привык того сносит.

Иероним казался пораженным. Он нам говорил, что противился нашему свиданию; что знал пылкой нрав своего брата и что я сам судя по прежним произшествиям, должен был оказывать меньше негодования чем жалости. Я ему отвечал что сим оказано справедливое уважение нежному вкусу его сестрицы, к коей привержен я самыми усердными чувствованиями, равно и нужда оправдать свой собственной поступок, которой не позволил мне слышать слово отвержение без движения.

Без движения! подхватил Ето слова очень нежно, в разсуждении того, что оно значить может. Но что до меня касается, то не разбирая тонкости в словах; знаю только те, кои выражаются делами.

Я только сказал ему, что надеялся от него больше благосклонности, чем удалении от предварительного моего о деле положения.

Тогда он став спокойнее говорил: пожалуйте, Кавалер, разсудите хладнокровно об основании сего дела. Что будем мы отвечать нашему отечеству, ибо мы люди государственные, церкви, коей мы принадлежим в разном смысле, и нашему собственному характеру, естьли примем для девицы и сестры нашей руку Протестанта? Вы принимаете участие, говорите вы в её чести: чтож будем мы за нее отвечать, естьли услышим что ее почитать станут девицею ослепленною любовию, которая по страсти своей отвергла самых знатных женихов её соотечественников и единоверцов с тем чтоб броситься в объятия иностранца, Агличанина....

Которой обещает, прервал я, и надеется, вспомните ето, государь мой, оставить ей свободу в законе ею исповедуемом. Естьли вы опасаетесь таких трудностей в ответствовании на ваши предположения, прибавляя все к её пользе; та что подумают обо мне, которой хотя и не государственной человек, но не из простого же рода в своем отечестве произхождение имеет; естьли в противность моему знанию и совести оставлю свой закон и отечество по какой либо причине и без сумнения в частной жизни, но которая не от инного чего силу свою имеет, как от самолюбия и личной корысти.

Довольно сего, государь мой, естьли вы пренебрегаете величество, и не вменяете ни во что богатства, почести и любовь, то можно сказать к славе моей сестры, что она есть первая женщина, по крайней мере мне известная, которая полюбила Философа, и я такого о том мнения, что ей должно сносить и все следствия такого странного поступка. Её пример не очень будет заразителен. Нет, будет, сказал льстивно Иероним, естьли Г. Грандиссон Философ. Я был чрезвычайно тронут видя с каким легкомыслием окончено такое дело, которое пронзало мое сердце. Иероним улуча случаи пошутить над нами, присовокупил к тому и другия веселые выдумки, для изтребления всякой досады и прискорбия, кои от первого разговора могли еще оставаться: и тогда оставил я обеих братьев. Проходя чрез залу, к удовольствию своему услышал от Камиллы, что её госпоже после кровопускания стало легче.

После обеда удостоил меня своим посещением. Он мне прямо открылся, что он в худую сторону принял некоторые мои выражения. Я не скрыл от него, что некоторые его речи привели также меня в запальчивость и извинялся ему по его примеру.

Он хорошо принял усильные мои прозьбы, коими препоручал я ему свой план к соглашению: но он мне ничего не обещал и довольствуясь тем что взял письменые мои предложения, спросил меня, столько ли тверд отец мой в законе, как я? Я ему отвечал, что до сего времени ничего еще о сем деле не сообщал своему родителю. Он мне сказал, что я его удивил; что какого бы кто закона ни был, но он всегда знал, что когда к оному столько приверженности показывают, то должно быть, и единообразну, и кто может упущать один долг, тот в состоянии нарушать и другой. Я тотчас ему ответствовал, что не мысля никогда домогаться руки его сестрицы писал к родителю своему только о благоприятном приеме, оказанном мне в одном из знаменитейших домов в Италии; что моя о том надежда весьма еще недавно произошла, как и ему самому не безъизвестно, и умеряема была в самом своем начале тем страхом, чтоб закон и местопребывание не поставили в том непреодолимых препятствий: но что при первом признаке успеха я намерен сообщить о своем щастии всей своей фамилии будучи уверен о одобрении моим родителем такого союза, которой столь бы был соответствен склонности его к великолепию.

При уходе Генерал мне сказал довольно горделиво: прощайте, Кавалер. Я полагаю, что вы не поторопитесь уехать из Болонии. Мне невозможно от вас скрыть, что я чрезвычайно чувствителен ко всем неприятностям сего произшествия. Так, присовокупил он с клятвою. Я очень к сему чувствителен. Не ожидайте того чтоб мы обезчещивали сестру нашу и самих себя и приходилиб к вам свидетельствовать свое почтение, дабы вы её руку приняли. По таким любовным происшествиям можете вы самим себе казаться важным; но госпожа Оливия ведь не Клементина. Вы теперь в такой земле, где весьма ревнительны к чести. Наша фамилия занимает здесь одно из первейших поколений. Вы не знаете, государь мой, в какое дело вы вступили.

Я ему отвечал, что он мне говорит то, чего я не заслужил и по тому не хочу на то и отвечат. Из Болонии я не выеду прежде пока не дам ему о том знать и не удостоверясь что не остается мне ни какой: надежды к тому благополучию, коим меня ласкали. Правила мои присовокупил я, были известны прежде нежели они удостоили меня письмом во время пребывания моего в Вене.

Итак вы нас укоряете сею поступкою? возразил он, кусая у себя губы. Она подла; но я в том не имел участия, и с сими словами меня оставил будучи очень тронут.

Сердце мое, дорогой Доктор, Клементины пощадил меня от такой обиды. Мне весьма жестоко показалось слышать угрозы. Но слава Богу, я такого поступка не заслуживаю.

Спустя два часа по уходе Генерала пришла ко мне Камилла. Она мне сказала, что сюда послана по желанию Маркизы и по приказу Г. Иеронима, которой поручил ей отдать мне письмо. Я тотчас спросил ее о здоровье её молодой госпожи. Она довольно спокойна, сказала она мне, и спокойнее нежели можно было чаять: ибо столь сильной припадок она чувствовала, что насилу вспомнила что нас во утру видела.

Маркиза приказала Камилле сказать мне собственно от себя, что не взирая на мое упорство, переменяющее всю её надежду в отчаяние, она считает за долг иметь ко мне на всегда почтение и известить меня, что досады и гнев могут излишне далеко разпространяться, и по тому она желает, дабы я не долго прожил в Болонии. Естьли же обстоятельства дела обратятся в лучшую сторону; то обещает быть первою из всех, кои меня тем поздравлять будут.

Я развернул письмо моего друга: оно было следующого содержания:

Я чрезвычайно безпокоюсь и печалюсь, любезной Грандиссон, вам любовь и богатства. Я с моей стороны думаю, что вы весьма по сему делу печалитесь: да естьлиб не очень печалились, то не былиб довольно чувствительны к достоинствам превосходной девицы, и оказалиб себя чрезвычайно неблагодарным, судя по тому отличию, коим она вас удостоивает. Я уверен, что вы не похулите сих выражений и вмените мне в право думать о ней так как о такой девице, которая приносит честь даже самому любезному моему Грандиссону. Но естьли сие дело будет иметь не щастные следствия; то сколько прискорбий нанесет оное нашей фамилии, когда один из двух братьев погибнет тою самою рукою, которая спасла другого, или вы, коим она одолжена спасением жизни младшого брата, лишитесь своей собственною рукою старшого! дай Боже! чтоб вы имели более умеренности: но позвольте мне испросить у вас одну милость, пожалуйте удалитесь в Флоренцию хотя на несколько дней.

Сколь я нещастен, что не могу придать более силы моему посредничеству, но Генерал при всем том вам удивляется. И как же его похулить за такую ревность, в коей бы паче своей жизни желал, дабы честь ваша столько заключалась как и наша. Ради Бога удалитесь отсюда на несколько дней, Клементина теперь спокойнее. Я испросил, чтоб в нынешних обстоятельствах не позволено было её духовнику с нею видеться, хотя он человек предостойной и честный. Но какое нещастие! всякой к лучшему расположить свои старания желает; а все бывают нещастны. Не ужели закон толико бедствий заключить может? Ах! я не в силах действовать, мне можно только размышлять и сокрушаться. Любезной друг, напишите мне хотя одну строчку, что вы завтра поедете из Болонии. Сердце мое по крайней мере получит от сего несколько облегчения.

Я говорил Камилле, чтоб она засвидетельствовала Маркизе мое подобострастие и искреннюю признательность и присовокупил к тому, что обещаюсь вести себя при сем деле с такою осторожностию, которая достойна будет её одобрения: я с прискорбием говорил о той вспыльчивости, которая ее приводила в недоумение и был уверен, как сказывал Камилле, что до какогоб степени оная ни доходила, но человек столь великодушной и благородно мыслящий, каков Генерал, ничего не будет предпринимать без разсуждения: выехать же из Болонии мне не можно, по тому что я еще не отчаяваюсь дабы не произошла какая щастливая перемена в мою пользу. Я писал к Иерониму письмо в таком же разуме, уверяя его о безпредельном моем высокопочтении к его брату: оплакивал случай подавший причину к толь многим замешательствам, и ручался за себя в умеренности. Я напоминал ему также о прежнем моем твердом намерении, в коем моя непоколебимость была ему известна, избегать всяких предумышляемых встречей, и представлял, сколько он на то положиться должен, судя что такое дело касается до сына и брата не токмо друга моего но и самой любвидостойной и дражайшей сестры.

Мой ответ не удовлетворил ни Маркизе ни Иерониму. Но мог ли я решиться на что-либо другое? Я дал слово Генералу не выезжать прежде из Болонии, пока его о том не уведомлю, и действительно ласкался надеждою какого либо щастливого по сему делу оборота, как о том и Маркизе объяснился.

Маркиз, Прелат и Генерал поехали в Урбин; и там, как я после от своего друга узнал, в полном собрании положено решение, что Кавалер Грандиссон, по различию своих правил и по неравенству породы и имения недостоин вступить в их сродство. Дано даже выразуметь Генералу, что он не менее был достоин его гнева.

В отсудствие отца и двух братьев Клементина подала некую надежду к выздоровлению. Она усильно просила у своей матушки позволения со мною видеться. Но не смея положиться на её желания, и опасаясь укоризн от своей фамилии, а особливо в такое время когда приступали, к основательным исследованиям тогдашних обстоятельств, удалила с нежностию такую прозьбу. Её отказ только что умножил настоятельные прошения Клементины. Иероним соглашался ее удовольствовать, но как духовник подкреплял опасения Маркизы, то друг мой, не взирая на свои старания и советы, не мог бы преодолеть внушений отца Марескотти, естьлиб Клементина неприняла такого предприятия, которое всех их озаботило и побудило склонишься на её желания. От Камиллы слышал я подробно все странные сии обстоятельства, о коих одно воспоминание терзает еще мое сердце и кои одним вам только сообщить могу.

Болезнь Клементины, по некоторых благополучных признаках появилась опят, но под другим видом. Безпокойства и колебания, в коих непрестанно она находилась, заменяли некия признаки спокойства, и она казалась весьма веселою. Но как не обещано ей было позволение выдти из своих покоев, то такое принуждение ее опечалило. Камилла, оставя ее на четверть часа одну, испугалась чрезвычайно, когда возвратясь к ней не нашла ее в покоях. Она тотчас привела весь дом в смятение. Все покои и все части сада были: осматриваны. От премногих печальных мыслей, коих один другому объяснять не смел, все страшились даже найти ту, которую с таким старанием искали.

Наконец Камилла страхе и безпокойстве находится. Не сердис. Камилла, сказала ей мнимая служанка. О любезная моя госпожа! вскричала Камилла призвав Клементину; как! ето вы; - и в платье служанки! куда вы идете, Сударыня? Сколько мучения вы нам причинили! и в то самое время приказала некоторым служителям уведомить о том Маркизу, которая в чрезвычайном страхе скрылась в одной садовой беседке и трепетала дабы кто нибудь не пришел к ней с пагубною какою вестию.

Клементина пробыв несколько минут с Камиллою приняла на себя весьма притворной вид. Я хочу идти со двора, сказала она ей, точно я хочу выдти. Вы меня очень много печалите с сумозбродными вашими движениями. Не ужели не можете вы быть также спокойны, как я? Что же вас безпокоит? Мать её, которая тотчас к ней подошла, взяла ее в свои объятия. О дочь моя! вскричала она задыхаяс. Как могла ты нас привесть в такой ужас? что значит ето переодеяние? Куда ты идешь? Куда я иду, Сударыня? Я иду на служение Богу; на обращение души к своему Создателю: не для своей корысти, но для Бога самого ощущаю я к себе сие святое побуждение: чрез час или два я отдам вам в том верный отчет.

Печальная Маркиза уразумела часть её намерения: она ласкою склонила ее возвратиться в свои покои, где от самой ее услышала, что в отсудствие Камиллы она ходила в девичью и там надела платье одной служанки: она решилась, как говорила своей матери, видеться с Она помышляла о каких то доводах, коим бы он не мог противиться: и хотя она простая девица, но ласкается иметь над ним больше впечатления нежели Епископ Ноцера и отец Марескотти. Он мне отказал, присовокупила она; все кончено между им и мною. Никто не будет меня обвинять, что ищу в том себе корысти: его собственной пользы я ищу. Мы его еще не столько ненавидим, чтоб не желали его обращения. И так я иду на служение Богу.

Но кудаж ты идешь? Спросила у ней мать, трепеща от её слов. Знаешь ли ты, где живет Кавалер? От такого вопроса она стала безмолвна. Она долго стояла в задумчивости. Нет, сказала она напоследок, право я о том и не думала. Но не все ли знают в городе, где живет Кавалер Грандиссон? Я в етом уверена..... однако естьлиб он сам здесь побывал, то все бы пошло гораздо лучше: все было бы легче. Он придет, прервала тотчас её речь Маркиза. Я велю его сюда попросит. Маркиза надеялась добровольно удержать ее сим обещанием. И в самом деле она показалась весьма довольною.

Как я вам обязана, говорила она. Ваше согласие, Сударыня, подает мне щастливое предзнаменование. Ежели я склонила ваше сердце к удовлетворению моей воле; то для чего не моглаб склонишь его к тому, чтоб он сам себя удовольствовал? Другого намерения я не имею. Он мне служил учителем; мне хотелось бы оказать ему равную услугу. Но надобно меня оставить с ним наедине; ибо сии горделивые люди стыдятся при людях, когда их девица убедит в каких либо правилах.

Хотя матушка её намерена была только успокоить её дух таким обещанием; однако щастливое действие, которое в ней от того произошло и страх дабы она не решилась на другое какое покушение, которое бы могло избежать неусыпного за нею назирания всех людей, убедили ее совершенно предложить мне сие посещение. Поди, сказала она Камилле. Болонии. Разскажи ему все что здесь ни произходило. Естьли он хочет склониться на наши желания; то может статься что теперь не очень еще поздо оное дело опять начать: но ему не должно ожидать возвратного приезда отца и двух сыновей. Однако я ничего себе не обещаю от такого поступка. Все чего я от того надеюсь, есть то что возвращу тем несколько спокойства моей дочери; она прошла в покой Иеронима, дабы сообщить ему сие намерение, коему, как была уверена, весьма он будет радоваться: а Камилла пошла после того ко мне с её приказаниями.

Я без всякого сумнения оным повиновался, хотя чрезвычайно был тронут всем что ни слышал. Я застал еще Маркизу в покоях моего друга. Камилла? сказала она мне, должка была вас уведомить о нашем состоянии. Сия любезная моя дочь нетерпеливо хочет с вами переговорит. Кто знает, не произведет ли ваша и моя благоприветливость какого либо щастливого действия? Она с того времени спокойнее стала, как начала ожидать вашего посещения.Она надеется привести вас к обращению. Дай Боже! сказал мне Иероним, чтоб таковое чудо предоставлено было произвесть состраданию? Как я о вас жалею, Кавалер? Какое искушение готовится для вашего человеколюбия! в глазах ваших усматриваю я всю вашу скорбь; увы! отвечал я ему: она еще сильнее и жесточае свирепствует в моем сердце. Маркиза велела спросить у своей дочери, расположена ли она нас принять; а Камилла пришед от нее сказала, что она нас ожидает.

Какое бы разсуждение ни было о следующем произшествии, однако кажется нужно оное сохранишь для того, дабы подать какое нибудь понятие о подобных оному, о коих здесь умалчивается.)

Клементина, продолжает Кавалер, в сокращенных выписках Доктора, сидела у окна держа в руках книгу. Она встала с весьма величественным видом. Маркиза подошла к ней утирая глаза свои платком: я шел за нею, и на несколько шагов от нее остановясь низко ей поклонился. Сердце мое столь стесненно было, что я ничего ей сказать не мог. Клементина не в таком замешательстве казалась: она мне немедленно сказала. Кавалер, вы для меня ни что не составляете: вы отвергли мою руку и я за то вас благодарю: я даже хвалю вас; ибо я весьма горделива, а вы видите сколько печали наношу я самым лучшим моим родителям и сродникам. Я вас хвалю от искренняго сердца; та, которая свою фамилию приводит в толь великия замешательства, должна устрашишь человека, имеющого способность размышлят. Однако мне кажется, что закон есть главною вашею целию. Я жалею, что вы упорны. Ваши сведения подавали мне больше надежды. Но вы были моим учителем. Кавалер, желаете ли чтоб и я равную оказала вам услугу?

Я обещаюсь весьма внимательно слушать, Сударыня, все те наставления коими вы по милости своей меня удостоить изволите.

Но позвольте мне, Сударь, утешить мою матушку. Она бросилась на колени пред Маркизою и взяв обе её руки поцеловала их одну после другой. Успокойтесь, матушка. О чем вы плачете? Я здорова. Не уже ли вы не видите, что дух мой свободен? Подайте мне свое благословение.

Тогда она встала весьма легко и обратясь ко мне говорила: вы кажетесь печальны, государь мой, вы молчите. Я не хочу видеть вас в печали, но согласуюсь, чтоб хранили сие молчание. Ученик имеет нужду во внимании и я оной в разсуждении вас никогда не упускала.

По том подумав несколько времени отворотила от меня голову, положа руку ко лбу. Я о весьма многом хотела с вами говорить, Кавалер, но ничего не могу вспомнит. От чего же вы так печальны? Вы знаете собственное свое сердце и ничего такого не сделали, чтоб не показалось вам справедливым. Не правдали? Отвечайте, государь мой? По том оборотясь к своей матушке говорила: Бедной Кавалер лишился голосу, Сударыня. Однако никто его не смущает. Я его вижу в печали. Перестаньте, Сударь, печалиться, говорила она мне.... однако человек, которой отверг мою руку.... Ах! Кавалер, етот поступок с вашей стороны очень жесток! но я тотчас оной превозмогла. Вы видите, сколько я теперь спокойна. Не можетели и вы быть стольже спокойны.

Что мог я тогда отвечать? Я не в силах был ее успокоить, когда она хвалилась своим спокойствием, и не мог вступить с нею в разсуждения. Естьлиб мое расположение к соглашению всех дел было принято; то я объяснился бы ей в самых нежных выражениях. Но был ли когда до меня такой человек, которой бы находился в столь нещастном недоумении? Для чего не вся фамилия отреклась меня видешь? Для чего Иероним не прервал совершенно со мною знакомства? Для чего сия безпримерная родительница не преставала привлекать меня к своему дому по нежнейшему моему высокопочитанию к её фамилии и возбуждать во мне купно благодарность и уважение.

Клементина начала опять говорить с прежнею тихостию: скажите пожалуйте, государь мой, как могли вы быть столь несправедливы, что желали, дабы я оставила свой закон, когда вы столь твердо своего исповедания придерживаетес. Не много ли несправедливости заключается в такой надежде? По истинне, я думаю, что вы мущины вменяете ни во что совестное зазрение в женщинах; для вас довольно и того, когда вы видите, что мы научаемся узнавать вашу волю и исполнять с верностию то что мы вам должны делат. Мужчины почитают себя, так сказать, земными Богами и думают что женщины сотворены единственно для служения им: таких жестоких правил я от вас не чаяла: вы привыкли говоришь всегда с почтительностию о нашем поле. От чего могла произойти такая ваша несправедливость?

Столь мало заслуженная укоризна усугубила мучения моего сердца. Я оборотился к её матери и говорил: позволители мне, Сударыня, объявить вашей любезной дочери мои предложения? Она видно думает, что я требовал от нее переменения её закона. Не было и намерения, отвечала, мне Маркиза, внушишь ей такия мысли: но я помню, что при первом извинении, которое я ей учинила о всем произшедшем между вами и Епископом Ноцерою, не могла я от её нетерпеливости всего того досказат. Довольно того, говорила она, что рука её отвергнута. Она заклинала меня, не говорит ей о протчем и с самого того дня была в таком состоянии, что никак не льзя естьли объявлю ей, что вы предлагали. Она увидит, что тут нет ничего такого, что она называет пренебрежением: а сия самая мысль может быть и переменила её нрав и довела до того, что по сильных колебаниях в коих мы ее видели стала она чрезмерно сокрушаться и задумываться.

А как её матушка говорила со мною очень тихо, то от того показалась она опечаленною. Не нужно, сказала она мне, утаевать от меня ваших разсуждений. Оказав мне такое пренебрежение, государь мой, можете вы поверить, что я могу все снести и все слушать: по том оборотясь к Маркизе сказала, вы видите, Сударыня, как я спокойна. Я умела себя преодолет. Не опасайтесь вступать при мне в объяснения.

Пренебрежение! дражайшая Клементина. Клянусь Богом при вашей матушке, что такое ненавистное чувствование не входило в мое сердце. Ежели бы предлагаемые мною условия были приняты; то стал бы я щастливейшим человеком.

Так, так, говорила она, а и стала бы нещастнейшею женщиною: словом сказать, вы отвергли мою руку. По том покрыв лице свое обеими руками сказала, чтоб по крайней мере опричь нашего дома не знали, что дочь наилучшей матери должна была перенесть отказ от другого кого, а не от владетельного Князя. Сколько сама я презираю сию девицу! как может она казаться на глаза того, кто ее презирает? Я сама себя стыжусь! (отступя на несколько шагов назад) О! Госпожа Бемонт, без ваших стараний тайна моя отсюда бы не вышла! (прижимая грудь одною рукою, а другую держа еще на лице.) По том подошед ко мне говорила. Но не говорите мне ничего, Судар. Слушайте только меня. И когда окончу то, что вам объявить имею, то да будет мне позволено хранит вечное о том молчание.

Мать её утопала в слезах и я от сокрушения был как недвижен.

Мне кажется, что я о весьма многом хотела с вами говорит. Я хотела убедишь вас в заблуждениях, коими вы омрачены. Не воображайте, Сударь, чтоб я домогалась у вас малейшей милости. Все сие произходит от безпристрастного моего к вам почтения. Глас небесный, как я верю, повелевает мне привесть вас к обращению. Я готова была ему повиноваться и совершила бы его повеление: в том усумниться я не могу. Из уст младенцев изводит Бог себе славу. Вы знаете сии слова в нашем завете. Естьли бы мне позволено было выдти, так как я желала.... тогда все я знала; но теперь ничего не помню. Докучливая Камиллла

Я хотел ей отвечать; но она мне сказала: будете ли вы молчать, когда я вам приказываю? В самое то время она закрыла мне рот своею рукою, которую я удержав обеими своими руками, осмелился прижать к своим устам.

Ах! Кавалер, продолжала она не отнимая ее, вы ничто инное, как льстец! разве забываете вы, что льстите такой девице, которую пренебрегли?

Теперь, Сударыня, позвольте мне сказать два слова. Не прозносите больше ни одного из оных, дабы не мог я после вас их повторять, я прошу вас из милости выслушать предложения, учиненные мною вашей фамилии. Она дала мне время их объяснить, и я присовокупил к тому, что одному Богу известны мучения моего сердца.

Постойте, прервала она, и обратясь к своей матери сказала: я ничего, Сударыня, не понимаю, что говорят мужчины. Должна ли я им верить, матушка? По виду его кажется, что ему поверить могу; скажите, Сударыня, могу ли я положиться на его слова?

Мать её от сердечного сокрушения не в силах была ей ответствоват.

Ах? Государь мой: моя матушка, которая вам не неприятельница, опасается за вас ручается. Но я хочу вас к тому обязать собственною вашею подпискою. Она побежала в свой кабинет и принесла перо, чернильницу и бумагу. Увидим, Сударь, вы конечно не думаете мною играт. Напишите все то, что я от вас слышала. Но я сама ето напишу, и мы увидим, подпишите ли вы свое имя.

Она тотчас написала следующия слова: "Кавалер Грандиссон торжественно объявляет, что предлагал с усильною прозьбою и по движению своего сердца оставить одной девице, которую думали совокупить с ним браком, свободное отправление её закона, предать в её волю выбрать благоразумного человека её духовником, никогда ее не принуждать ехать в Англию и жить с нею в Италии через каждой год, которой проведет в своем отечестве."

Подпишите ли вы ето предложение, Сударь? я подписал свое имя.

Она прочла в другой раз то, что написала. Как? Вы предлагали такия условия ? Правда ли ето, Сударыня?

Правда, моя дорогая: и я бы тебе прежде о том сказала: но ты так была поражена тою мыслию, что отвергают твою руку.... О Сударыня, прервала она, в самом деле очень было мучительно почитать себя отверженною!

Однако желалалиб ты, моя любезная, чтоб мы подали свое согласие на его представления? Моглалиб ты решиться быть женою Протестанта? Девица такой породы!

Я соглашаюсь, Сударыня, что я не хорошо бы поступила: но я очень радуюсь, что не с презрением отвержена. Я радуюсь, что мой наставник и избавитель моего брата не почитал меня презрения достойною. Откровенно сказать, я подозревала, что он любит Оливию и ищет одних только уверток.

Не уверена ли ты, моя дочь, что ты в разсуждении своего закона подверглась бы великой опасности, естьлиб мы приняли предложения Г. Грандиссона?

Почему! Сударыня? Со всем ни мало. Не могла ли я надеяться привести его к обращению, так как и он надеялся вовлечь меня в свои заблуждения? Я закон свой вменяю себе в славу. Он не менее и к своему привержен, моя дорогая. Ето его вина, Сударыня. Кавалер, говорила она подошед ко мне, вы чрезмерно упорны. Я ласкаюсь мыслию, что вы наших речей не слышали.

Ты обманываешься, душа моя; он не упустил ни одного слова и я о том не жалею.

Дай Бог, сказал я тогда Маркизе, чтоб мне можно было от вас надеяться хотя несколько милости! некоторые слова произнесенные любвидостойною Клементиною подали бы мне смелост....

Не заключайте ни чего из моих слов, Сударь, прервала Клементина покрасневши. Я не могу недоумевать в таком деле, которое касается до моего спасения.

Клементины и говорил ей со всем жаром, какой только мог совокупить с своим голосом. Ради Бога, Сударыня, не супротивляйтесь отчаяной моей надежде. Не видите ли вы уже некоей перемены в состоянии вашей дражайшей дочери? Не примечаете ли в ней большого спокойствия с того самого времени, когда начала она усматривать, что ничего в разсуждении своей чести и совести страшишься не может? Посмотрите на нее: какая приятная веселость видна в глазах её кои доселе показывали некое заблуждение!

Ах! Кавалер, вы у меня требуете того, что не в моей власти; а когда бы ваше щастие и от меня зависело; но я не могла бы желать для своей дочери супруга столько прилепленного к своим заблуждениям: да и для чегож, Сударь? Естьлибы, я в вас усматривала менее ревности к вашему закону; то бы имела более надежды, а следственно менее и возражений.

Естьлиб я имел менее приверженности к моим правилам; то искушение превозмогло бы мои силы, когда предлагается о браке с Клементиною и о чести вступить в сродство в такую знаменитую фамилию. Ах! Кавалер, я не могу вам подать нималейшей надежды.

Пожалуйте, Сударыня, посмотрите на дражайшую вашу дочь! может быть она колеблется и преклоняется в мою пользу; воспомните, что она составляла всю радость вашего сердца. Подумайте, что с нею сделаться может, и от чего, прошу Бога, ее предохранить, какую бы судьбу он мне не определил. Как? Сударыня, не уже ли любвидостойная Клементина не найдет себе ходатая в своей родительнице? Я свидетельствуюсь Богом что её благополучие более участия имеет в моих обетах, нежели мое собственное. Еще прошу вас, из любьви к своей дочери. Но что значат все мой пользы в сравнении её выгод? Позвольте мне коленопреклонно просить сильного вашего заступления, и когда оное соединено будет с стараниями любезного сердцу моему Иеронима; то предвижу из того такия действия, коих единая лестная надежда возраждает во мне радостное чувствование.

Клементина не могла слышать моих слов; но как скоро увидела меня в том положении, в коем я находился; то подбежала ко мне и простирая обе руки говорила своей матери, помочь ли мне ему встать, Сударыня? Скажите же ему, чтоб он встал. Он плачет, посмотрите на его слезы. Но я вижу, что и все проливают слезы. О чем же вы плачете, Кавалер? Матушка также плачет. Какаяб была причина столь великого сокрушения.

Кавалер, сказала мне Маркиза. О любезнейшая дочь! она приведет меня ко гробу от сострадания к ней и скорьби. Вы ничего, Сударь, не получите иначе как по нашим собственным условиям, да и сама я не желаю, чтоб дела наши получили другой оборот. Но возможноли чтоб сия любезная девица вас не тронула? Нечувствительной Грандиссон!

Тогда я встав говорил; какой мой жребий! меня называть нечувствительным, Сударыня, когда сердце мое, пронзенно состоянием вашей любезнейшей дочери и тою печалию, которую она разпространяет в таком доме, где все для меня равно дорого и почтенно! какое инное изьявил я желание, кроме того чтоб не оставить тою закона, к коему я привержен по совести и по чести? Вы сами, Сударыня, имея матернее и дружелюбное сердце, не моглиб быть более меня опечалены.

В сие время Клементина посматривала с великим вниманием то на меня, то на свою матушку, у коей текущия слезы видела. По том прервав молчание и поцеловав у Маркизы руку говорила; я не понимаю ничего, что здесь происходит. Етот дом уже не тот, что был прежде. Одна только я не переменилас. Мой батюшка со всем против прежнего переменился; братцы мои также: матушка никогда не перестает плакат. Я одна не плачу и должна всех утешат. Так, ето мой долг. Любезная матушка! перестаньте сокрушаться. Но я только умножаю вашу печаль! О! матушка, что бы вы сказали, естьлиб я отвергла ваши утешения! она стала на колени перед Макизою и взяв её руки целовала с нежностию. Утештесь, Сударыня, я вас заклинаю, или дайте мне хотя одну свою слезу дабы и я могла с вами плакат. Для чего не могу я извлечь оных из своих глаз? Я вижу, что и Кавалер плачет! о чем ето? Не ужели вы мне не скажите? Вы видите, какой пример я вам подаю; я, слабая девица не проливаю ни одной слезы. Она в сие время показывала весьма свободной вид и твердост.

О! Кавалер, сказала мне испущая вздохи при каждом слове, я легко уверяюсь, что сердце ваше тронуто.

Любезная дочь! (приняв ее в свои объятия) Дражайшая Клементина! Дай Боже, чтоб жертва жизни моей могла способствовать к твоему изцелению! Кавалер! естьлиб мы надежны были, склоняясь на ваши предложения.... но вы ничего для нас сделать не хотите?

Какая укоризна, Сударыня, когда я до такого состояния довел наше дело что не сделал бы сего может быть и для первой Принцессы в свете! позвольте мне повторить оные объяснения перед вашею дочерью.

Как, прервала Клементина, что хочет он повторить? Ах! Сударыня, позвольте ему сказать все что он ни думает. Дайте ему свободу облегчить свое сердце. Говорите, Кавалер. Могули я послужишь к вашему утешению? Мое щастие, естьлиб то сделать могла, состояло бы в том, дабы вас всех учинить благополучными.

Сего уже излишне много, Сударыня, сказал я её матери с глубоким вздохом. Сколь удивительная изящность в её свойствах изьявляется и при возмущенном её воображении! Не уже ли вы не верите, Сударыня, что не было еще столь нещастного человека, как я?

О дочь моя! сказала ей Маркиза, дражайший плод нежной моей любьви, можешь ли ты согласиться быть женою человека не единой с тобой закон исповедающого, иностранца! вы видите, Кавалер, что я ей повторила ваши предложения; быть женою такого человека, любезная моя дочь, которой противоборствует как закону своих собственных предков так и твоему?

Позвольте мне, Сударыня, говорил я Маркизе, представишь ей сие же самое в другом виде.... Но естьли вы мне не дадите никакой надежды к получению вашего покровительства и естьли ничего не могу ожидать от Маркиза и двух ваших сыновей; то боюсь нанести вред тому, чего наиболее желаю.

Нет, Кавалер, они ни на что не согласятся.

И так, Сударыня, я должен казаться несправедливым, неблагодарным и даже наглым в глазах Клементины, естьли такое представление может послужить к облегчению её сердца н к успокоению её духа. Когда я лишаюсь надежды получить ваше покровительство, то действительно не остается мне ничего кроме отчаяния.

Естьлиб я усмотрела хотя малейший способ с пользою вам услужить, то всевоможное употребила бы о том старание. Но в таком важном деле мне не позволено иметь разного с моею фамилиею мнения.

По том желая окончить такую материю сказала она своей дочери: Не говорила ли ты мне, моя дорогая, что хотела переговорить на едине с Г. Грандиссоном? Теперешний случай есть один только такой, какого бы ты могла надеяться. Твой батюшка и братья завтра сюда приедут. Тогда Кавалер, сказала она обратясь ко мне, все будет кончено.

Клементина Маркиза, чтоб вспомнила все, что ему сказать хотела, естълиб сама его посетила, так как прежде к тому располагалась?

Я не знаю.

Так я выду отсюда. Выдти ли мне, моя дорогая?

Клементина оборотясь ко мне говорила: вы были моим учителем, Сударь, и дали мне превосходные наставления: должна ли я желать, чтоб матушка моя отсюда вышла? Должна ли я сказать вам что нибудь такое, чего бы она не могла слышать? Мне кажется, что нет.

А как Маркиза уходила; то я ее просил войти в ближний кабинет так чтоб не была она примечена. Должно вам Сударыня, говорил, я ей, все слышат. Сей случай может сделаться весьма важным. Естьли вы выдите, то остановитесь по крайней мере так близко от нас, чтоб могли судить о наших поступках. Я прошу вашего одобрения или суждения.

О! Кававлер, отвечала она мне, благоразумие и великодушие всегда вам сопутствуют. Почто не можете вы сделаться Католиком? По том она вышла и я принаровил так, что она вошла опять к нам не будучи усмотрена своею дочерью, которую просил сесть в креслы, коих за спинок стоял прямо к дверям. Она села без всякой недоверчивости и приказала мне сесть подле себя.

Мы сидели несколько минут в молчании. Я желал, чтоб она начала прежде говорить, дабы не могли меня обвинять что я предупредил её воображение. Она казалась в недоумении; поднимала и опять опускала свои взоры и обращала их на все стороны. Ах! Кавалер, сказала она мне напоследок, щастливо то время, как я была ваша ученица и когда вы учили меня по Аглински.

В самом деле щастляво, Сударыня.

Госпожа Бемонт Кавалер, знаете ли вы Госпожу Бемонт?

Я ее знаю, она есть из лучших особ мне известных.

Я о ней такого же мнения. Но она подвергла меня странным опытам. Я думаю, что сделала большую ошибку.

Какую ошибку, Сударыня?

Какую ошибку! Я допустила ее проникнуть в одну тайну, которую скрывала от своей матушки, от милостивой и снисходительной своей матушки. Вы на меня смотрите, Кавалер. Но я вам не скажу, какая ето тайна.

Я о том вас не прошу, Сударыня.

Да вы безполезно бы меня о ней спрашивали. Но мне казалося, что я очень много хотела с вами говорить! За чем бешеная Камилла меня остановила, когда я шла к вам? Я очень много хотела с вами говорит.

Как! Сударыня, не уже ли ничего не можете вспомнит.

Дайте мне немного подумат.... И так, прежде всего я думала, что вы меня презираете. Но не ето меня печалило, божусь вам. Напротив того такая мысль послужила мне в пользу. Я горделива, государь мой; я ето превозмогла и стала спокойна. Вы видите, сколько я спокойна. Однако, говорила я сама в себе, етот бедной Кавалер, хотя меня презирает, хотя нет.... я хочу вам открыть все мои мысли, Сударь: но чтоб оне вас не опечалили. Вы видите, что дух мой спокоен. Однако я ничто инное как слабосильная девица. Вас считают человеком благоразумным: не посрамите же своего благоразумия. Человек благоразумный не уже ли будет слабее простой девицы? Но чтоб никогда такой укоризны...... как начала я вам говорить?

Кавалер, говорили вы, Сударыня.

Да, етот бедной Кавалер, я говорила, получил от Бога изящную душу. Он много трудился меня обучат. Не уже ли мне не трудиться о его обращении? Я собрала множество превосходных мнений и учений из священного писания. Все мысли мои были оными заняты,.... ета наглая Камилла истребила их из моей памяти. Однако я нечто помню: так я ето не забыла. Я хотела вам сказать в заключение моея речи.... так ето было предумышленное намерение, скажите вы мне: я в том согласна, Кавалер. Я должна вам ето сказать на ухо. Но нет. Оборотитесь лучше лицем к другой стороне. Я чувствую, что на лице моем краска уже выступает. Не смотрите на меня. Смотрите к окну. (Я делал все что она ни приказывала.) И так я намерена была вам сказат.... но я думаю, что все ето есть у меня на письме. (Она вынула из кармана свои бумаги) Вот они. Смотрите в другую сторону, когда вам приказываю. Она стала читат. Я согласуюсь, государь мой, от искренняго сердца, (вы видите, что ето сказываю весьма чистосердечно.) Дабы вы питали единую ненависть, презрение и отвращение от злополучной Клементины: но заклинаю вас спасением безсмертной вашей души прилепиться к истинной православной церкви. И так, Сударь, что вы мне на ето отвечать будете? Обращаясь прелестным своим лицем к моему, которое я еще отвращал к другой стороне, ибо не имел еще сил на нее взират. Скажите, Сударь, что вы на сие соглашаетес. Я всегда думала, что сердце ваше честно и чувствительно. Скажите, что оно покорствует истинне. Я не для себя о том вас прошу. Я будет сказано, что вы согласились на усильные прозьбы женщины. Нет, Сударь; одна совесть ваша будет иметь всю славу сего подвига, я не скрою от вас, что о самой себе помышляю. Я буду жить в мире и спокойствии; (при сих словах она встала с видом сановитым и с таким достоинством, которое от рвения её к закону, еще более умножалось) и когда ангел смерти придет; я простру к нему руку и скажу. Приближься; о! мирный вестник. Я последую за тобою к тому злачному брегу, куда душа моя стремится достигнуть; и там хочу сохранить одно место для такого человека, коему не давно еще того желаю, но с коим неразлучно навеки пребывать там буду. Сия надежда удовлетворит Клементину и заменит для нее нее богатства света. И так вы видите, как я сказывала моей матушке, что я хотела идти на служение Богу и что в том никакой собственно моей выгоды не находится.

Она могла бы продолжать свою речь целые два часа и я не подумал бы ее прерват. Ах! любезный друг, какие мучения терзали мое сердце! она внимала вздохам, кои я испущал. Вы вздыхаете, Кавалер. Вы не нечувствительны, как вас укоряли. Не соглашаетесь ли вы? Скажите, что соглашаетес. Я не хочу в етом иметь отказа. Любопытствуете ли узнать мой жребий? Естьли последний час моего жития наступит не так скоро, как я желаю; то заключусь в монастырь и на все время нещастной моей жизни посвящу себя на служение Господу.

Как я мог я найти выражения, дабы отвечать на её речи? Как изьявить ей в обоюдном нашем положения все нежные ощущения, в коих сердце мое, так сказать, плавало? Сострадание есть такая страсть, которая неможет удовлетворишь женщину великодушную; но каким способом говорить ей о любьви? Мог ли я решиться придти опять у ней в любовь, когда вся её фамилия отвергала мои предложения а подавала такия, коих я принять не мог? Вступить в разсуждения против её закона в защищение моего, никак было не можно; я не должен был о том и мыслить судя по тому смущению, которое видел в её духе. Впрочем справедливость и великодушие позволялиль мне употребить во зло её состояние, дабы внушить ей сумнения о таких догматах, к коим она искренно была привержена?

Я довольствовался уже и тем что начал приписывать великия хвалы её благочестию. Я ее называл Ангелом и говорил, что она, составляет украшение своего пола и честь закона. На конец я всячески старался переменить её разговор. Но она догадываясь о моем намерении и помолчав несколько сказала, что я самой упорной из всех мужчин; однако, присовокупила она, я не могу думать, чтоб вы имели ко мне презрение. Прочтем еще раз вашу бумагу. Она опят прочитала мои условия и при каждом обещании спрашивала меня, вернолиб я оные исполнил. Не сумневайтесь, говорил я ей, о такой верности, которая бы составила все мое щастие. Она, как казалось, о всем том разсуждала, сравнивала, передумывала и оставляя размышления, со вздохом мне сказала, что можно сказать о таких произшествиях, кои еще сокрыты в таинствах провидения?

Я тогда разсудил, что как наш разговор обратился со всем в другую сторону, то Маркизе не худоб было выдти из Кабинета. Я легко мог способствовать её выходу. Она подошла к нам; и глаза её орошены были слезами. Ах, Сударыня! сказала ей Клементина, я теперь окончила сильной спор с Кавалером: и наклонясь к её уху говорила: я не отчаяваюс, Сударыня, чтоб он не был убежден. Сердце его нежно. Но помолчав, присовокупила она приложа палец ко рту. Потом возвыся голос хотела говорить о перечитанной ею бумаге; но мать её видно опасалась, чтоб ето была не излишняя для меня милость и тогда в первой раз, как казалось, усмотрел я в ней умалившееся её желание к моему с ними союзу. Она тотчас прервала её речь сказав ей: любезная моя, мы об етой материи будем говорить между собою, она позвонила. Камилла, Клементиною.

Маркиза вышла и приглашала меня к себе. Лишь только вошли мы в боковую горницу, как обратилась она ко мне и сказала: ах! Кавалер, как могли вы противиться сему произшествию? Вы не имеете к моей дочери всей той привеязанности, коей она заслуживает: сердце ваше благородно, чувствования доказывают великодушие ваше; но вы непреодолимо упорны.

Как! Сударыня, я кажусь вам неблагодарным. Сколько умножает такая укоризна мои мучения! но не уже ли лишился я вашея милости и покровительства? На вашем добродушии и благоприязни, Сударыня, и на дружестве любезного мне Иеронима основал я всю свою надежду.

Я знаю, Кавалер, что ваши предложения никогда приняты быть не могут и ничего больше от вас не надеюс. После такого свидания, которое по видимому будет последнее, неостается мне никакой надежды. Дочь моя начала уже колебаться. Сколько сердце её вами страстно! Но никак не можно соединишься вам браком: я ето вижу и не хочу ее более подвергать таким свиданиям, от коих ничего щастливого ожидать не могу. Вы кажетесь опечалены, я бы жалела о ваших прискорбиях, государь мой, естьлиб ваше и наше щастие не от вас зависело.

Я не ожидал такой перемены в расположениях Маркизы. Будет ли мне позволено, Сударыня, говорил я ей с великою покорностию, проститься с дражайшею особою, коея сердце и сожаление о мне заслуживают мое обожание.

Мне кажется, Кавалер, Маркиз и Генерал приедут; и сердце мне вещает, что я навсегда лишусь щастия ее видет.

На етот раз по крайней мере лучше, чтоб ето было отложено, Судар.

Естьли вы требуете моего послушания; то я должен вам оное оказать, Сударыня, и только от Бога могу надеяться щастия познать все ваши милости; да сохранит он здравие дражайшей вашей дочери! да низпошлет вам Его Всемогущество всякое щастие! время может нечто в мою пользу сделать, время и свидетельства моего сердца.... Но вы никогда не видели пред собою нещастнейшого человека.

Я взял смелость поцеловать её руку и удалился от нее в великом движении. Камилла тотчас пошла за мною в след. Она мне говорила, что Маркиза хотела знать, не увижусь ли я с сыном её Иеронимом. Бог да благословит дражайшого моего друга! отвечал я ей. Видеться с ним мне не можно. Я бы только одни жалобы ему приносить мог. Все бы мучения моего сердца пред ним были изьявлены. Препоручите меня в его дружество. Да ниспошлет Бог небесные свой щедроты на всех их. Камилла, услужливая Камилла, прости.

О! дражайший ! но кто может осуждать Маркизу? Она должна была отвечать за свой поступки в отсудствие мужа. Она знала решительное намерение своей фамилии: а её Клементина хотела по видимому оказать мне более милости, нежели сколько приличествовало по тогдашним обстоятельствам. Однако она имела случай заметить, что её любезная дочь в тогдашнем своем состоянии не легко оставляла то, что твердо предприняла исполнить: впрочем ее не приучили сносить противоречия.

На другой день пришла ко мне Камилла от Маркизы, которая приказала ей просить у меня извинения, что не позволила мне проститься с её дочерью. Она меня просила ни на что инное не взирать в сем отказе, как только на её осторожность в сем благоразумии. Она обещала на всегда ко мне хранить уважение и далее столько благоприязни, как будто самые лестные её желания были исполнены. Маркиз делла Порреттта, Граф его брат, Епископ Ноцера и Генерал вчера в вечеру приехали. Она подвержена была многим укоризнам за то, что согласилась на вчерашнее мое свидание с её дочерью; но она тем менее о том жалела, что с самой нашей разлуки Клементина показывалась очень довольною и весьма спокойно отвечала на все вопросы своего отца. Однако она желает, чтоб я выехал из Болонии, как для пользы её дочеря, так и для своей собственной. Камилла сказала мне от , что он весьма бы рад был, естьлиб я уехал в Тридент или Венецию. Она присовокупила, как бы от себя самой, что Маркиз, Граф его брат и Генерал действительно осуждали наше свидание: но были однако весьма довольны тем, что Маркиза не позволила мне еще видеться с его дочерью, когда та записка, которую приказала она мне подписать, подавала ей по видимому некую надежду продолжать наше дело на таком основании: они казались все согласны в своих намерениях и думая что я буду всегда готов следовать их произволениям не почитали уже сродство мое с ними приличным, разсмотря какая моя природа, имение и честь: словом, Камилла дала мне заключить из своего повестрования, что как все их выгоды были разсмотрены; то мои очень много потеряли в сравнении с оными, так что трудности стали теперь непреодолимы. Они дошли даже до того, что с строгостию объяснялись с Иеронимом о той горячности, с какою он вступал в мои выгоды. Духовник был возвращен. У него спрашивали советов, как у Оракула. Наконец и Граф Бельведере входил в сей план. Они намеревались его уведомить, что прежния его предложения были бы в нынешних обстоятельствах приняты и не разбирая тонкости с мыслях своих ласкались, что муж будет для нее надежнейшим врачеством, нежели все те, кои прежде употреблены были.

Примеч: Г. Грандиссон продолжает описывать с великою подробностию все случившияся в продолжении нескольких дней произшествия в фамилии. Он получил осведомления не только от Иеронима, которой усильно его просил выехать из Болонии, но и от их духовника, которой сам к нему приходил и по некоторых обьяснениях ощутил в себе все достодолжное к нему уважение и дружество, и даже став на колена молился усердно о его осведомления. Но не видя ни какого плода от сей своей ревности, увещевает его так же из города удалиться. Кавалер Клементине, коей болезнь, как его уведомляли, со дня на день умножалася, и по опасении, дабы ему самому не проступиться, естьлиб вдруг согласился он на такия прозьбы, в коих усматривал некия угрозы. Наконец прислано ему было письмо весьма осторожно писанное от Маркиза, в коем сей огорченный родитель просил его, не налагая ему ни какого закона, подать ему способ уверить свою дочь в отъезде его в Англию. Оно решило его намерения; он обещал ехать; но писал в ответ Маркизу, что поелику в сердце своем ни каких укоризн для себя не находит а питает напротив того искреннюю признательность к фамилии за прежния её благодеяния; то и просит позволения лично с оною проститься. Такое требование произвело между ими великие споры. Большему числу из них оно показалось весьма смелым. Но как Иероним с жаром им представлял, что она достойно его друга, его избавителя и невинного ни в чем человека, не желающого дабы его отъезд походил на удаление виновного; то и заключено пригласишь Кавалера по надлежащим обрядам, и назначили два дни для собрания других их родственников, кои никогда его не видя, хотели до сей последней разлуки узнать иностранца, которого по толь многим произшествиям почитали за необыкновенного человека.

Между тем Иероним в весьма продолжительном письме уведомляет его о всем что ни произходило у них в доме. В назначенный день Г. Грандиссон был у Маркиза и во всем собрании вел себя с таким благородством, умеренностию и благоразумием, что от всех заслужил уважение и приязн. Слышны тогда были одни только вздохи и нежное сожаление: все проливали слезы. Каждой желал ему щастия и просил его дружбы, изключая однако Генерала, которой на против того старался его оскорблять гордыми своими взглядами и некими колкими выражениями. Он нашел способ отвечать ему с такою же твердостию, как вежливостию и умеренностию. Он удовольствовал всех; и говорил в собрании с одним после другого, даже и с самим коего сила разума и справедливости сделала безмолвным. Они весьма много оказывали ему уважения, из чего казалось что их дело спокойно окончится. Однако когда Кавалер подошел к Иерониму и хотел его обнять; то Генерал встав, подошел к нему и говорил тихим голосом. Вы не можете думать, государь мой, чтоб я в хорошую сторону принял некоторые ваши речи, и даже полагаю, что вы не с таким намерением оные говорили. Я об одном только хочу вас спросить; в которой день вы поедете?

Здесь входит сам Кавалер в сей разговор. Позвольте мне, государь мой, отвечал я ему без всякого принуждения, спросить также и вас, когда вы намерены возвратиться в Неаполь?

К чему такой вопрос ?

Я вам о том скажу откровенно. Вы мне с начала нашего знакомства, государь мой, оказали честь, приглашая меня ехать в Неапол, и я на то согласился. Естьли вы не на долго отложите свой отъезд, то я не только намерен там засвидетельствовать вам свое почтение, но испросить у вас в доме себе жилище: а как я не думаю, чтоб заслужил в том вашего отказа; то и ласкаюсь, что буду там принят стольже милостиво, сколько благоприятства оказали вы мне своим приглашением. Я думаю, что завтра по еду из Болонии.

О братец! сказал ему Епископ Ноцера, не уже ли не уступите вы таким великодушным чувствованьям?

Искренно ли вы говорите? Спросил гордой Генерал.

и вас мог считать в числе оных. Но я не усматриваю еще того вида дружества, которой ищу в ваших взорах. Позвольте мне, государь мой предложить вам мою руку. Честной человек унизился бы, естьлиб отверг дружественные представления от честнагоже человека. Я в том ссылаюсь, государь мой, на собственные ваши чувствования.

Он довольствовался тем, что поднял только руку, когда увидел что я ему подавал мою. Я не без гордости, любезной Доктор, вы ето знаете, и в сем случае я чувствовал мое над ним превосходство. Я принял его руку, так как он мне ее подавал; но жалел несколько о принужденном его виде и о его движении, в коем не познавал уже тех приятностей, какие всегда соединены бывают с тем, что он ни делает и ни говорит, Епископ меня обнял: ваша умеренность, сказал он мне, дает вам всегда преимущество. О Кавалер! вы есть изящнейшее произведение рук Всемогущого. Любезной мой Иероним Генерал же мне говорил: я через неделю буду в Неаполе. Я столько тронут нещастиями моей фамилии, что не могу вести себя так, как бы в сем случае долг от меня требовал. Но истинне, Грандиссон, трудно тем людям кои страждут сохранять все добродетели в одном степени. Так, Граф, отвечал я ему, и я ето сам чувствую. Моя надежда, подкрепляемая столь лестным для меня старанием теперь уничтожается и оставляет мне одно только отчаяние.

И так могу я ожидать вас в Неаполе? Прервал он мою речь по видимому с тем дабы удалишь все таковые мысли.

Клементиною: по что не могу сказать с моею? Да еще позвольте мне испросить у вас милости, которая только до меня касается; уведомьте ее что я простился со всею вашею фамилиею и при моем отъезде от искренней дружбы желаю ей всякого благополучия. Я не предлагаю сей прозьбы господину потому что он из любви ко мне вошел бы в такия подробности, кои бы могли умножить наши прискорбия.

Замечание. Г. Трандиссон оставил всех зрителей в удивлении к своим достоинствам. Он вышел от них обремененный сильнейшею скорбию, но не преминул однако излиять свою щедрость на служителей, кои с горестию жалели, что не видят его в числе своих господ.

Иеронима и в последния посещения Камиллины, что в доме спокойства не было, и что нещастная Клементина извещенная о его намерении, впала паки в задумчивость и в скорби своей приходила в заблуждение ума. Но как он лишился всей надежды ее видеть; то и поехал в Флоренцию, где остановился только для тог, чтоб приказать своему банкиру изготовить изчисление наследства девицы У него были в Сиенне, в Анконе, а особливо в Риме столь любезные ему друзья, что он весьма хотел с ними видеться прежде возвращения в свое отечество: но как он имел таковых и в других местах Италии; то ето еще более его понудило выполнить обязательство данное Генералу. Он прибыл в сей город к тому времени, которое к сему назначил.

Генерал, вам, что много делал себе насилия, что не посетил вас в Болонии для важных причин. Я намерился сделать оное прежде, нежели вы мне подали надежду оказать мне здесь сию честь.

Я весьма бы сожалел, отвечал я ему, естьлиб видел у себя брата Клементины для такой причины, которая бы не позволила меня почитать его её братом. Но не присовокупляя к тому ни слова, позвольте мне наведаться о её здравии. В каком состоянии находится превосходнейшая от своего пола особа?

Так вы об етом не знаете? Не знаю, государь мои, но ето не от того, чтоб я не старался. Я

Вы не узнаете от меня такого, котороеб много оного вам причинить могло.

Какое усугубление моих скорбей! В каком состоянии находятся по крайней мере Маркиз и Маркиза.

Я уведомлен что мой любезной друг Иероним вытерпел.... страшную операцию? прервал он; так вас не обманули. Сколь достоин он сожаления? Он не мог вас сам о том уведомит. Боже да сохранит его нам! Но вы, Кавалер

Я мало участвовал в сем произшествии, государь мой, и никогда не вменял оное себе в заслугу: все сие сделалось по случаю. Мне оно ничего не стоило и ету заслугу мою с лишком уже уважили.

Дай Боже, чтоб и всякой подобные услуги оказывал! Сие произшествие, государь мой, понуждает меня желать того же самого и от других.

Он мне показывал свои картины, статуи и хранилище любопытных и редких вещей; но не столько для удовольствования моего вкуса, сколько для своего тщеславия. Я даже заметил в его поступках больше холодности. Он взглядывал на меня пасмурно и тем оказывал более негодования, нежели той открытности, какую может быть должен бы был ко мне иметь, когда я переехал двести миль для того только, чтоб его посетить и изьявить свою доверенность на его честность.

А как такой поступок вредил ему же самому; то я довольствовался тем, что о нем сожалел: но был чувствительно тронут, что не мог от него получить ни малейшого объяснения о здравии такой особы, коея болезни терзали мое сердце. За обедом было что все такия принужденные поступки приводили меня в страх, не производили какие новые злополучия в Болонии со времени моего отъезда.

Он предложил мне проходиться по саду. Вы по крайней мере неделю у меня пробудете, Кавалер?

Нет, государь мой. Мне за важными делами должно быть необходимо во Флоренции и в Риме. Я думаю завтра ехать в Рим, а оттуда отправлюсь в Тоскану.

Кавалер?

Я признаюсь, государь мой со сродною мне откровенностию, что не вижу в вас более той благоприветливости и ласки, какую при других случаях в вас усматривал.

Божусь вам, Кавалер,

Не требуют ли сии слова, государь мой, несколько объяснения. Вы удивляетесь очевидной моей доверенности: а в таком смысле я благодарю вас за такое мнение, которое приносит мне честь.

Я не усматриваю в сем ничего для вас оскорбительного; а разумею особливо в сих словах то благородное намерение, которое вас сюда привело, и великодушие оказанное вами в Болонии, когда прощались со всею моею фамилиею. Но не входило ли тут желания меня обидеть?

Единое мое тогда намерение было то, чтоб показать вам, как и здесь, что вы не всегда имели о моих чувствованиях то мнение; какое думаю я заслуживал. Но когда я приметил, что вы начали разгорячаться, то вместо ответа на ваш вопрос о моем пребывании в Болонии, я предложил сам ехать за вами в Неаполь, и при том такими словами, кои конечно ни мало вам обидны быть не могли.

Кавалер, что от того пришел в замешательство. Я намерен был избавить вас от сей поездки.

В сем ли намерении, государь мой, сделали вы мне честь своим приглашением?

Совершенно нет. Я ни на что еще тогда не решился. Я хотел с вами говорит, но не знал какое будет следствие сего переговора. Но естьчлиб я вам предложил выдти, соответствовали либ вы моим требованиям?

И согласныб были теперь на оные естьлиб ехал с вами до Рима пред возвращением вашим в Флоренцию?

Согласился бы, естьлиб то требовало соответствования. Но думаете ли вы, чтоб я мог предлагать что нибудь такое, которое бы того не требовало?

Государь мой, я думаю, что должен обстоятельнее с вами изьясниться. Вы приняли против меня худо основанные пре разсуждения. Вы как кажется, приписываете мне те нещастия, к коим не можете быть более меня чувствительны. Я знаю свою невинность. Я имею право почитать себя оскорбленным тою тщетною надеждою, какую произвольно мне подавали, когда не можно меня укорять, чтоб я лишился оной своим проступком. Какое опасение может смущать сердце невинное и оскорбленное? Естьлиб я оказал слабость; то она послужила бы к моему вреду. Не был ли я среди ваших родственников в качестве только иностранца, и мог ли избежать вас, хотя бы к тому и был способен, ежелиб вы приняли намерение меня искать? Я всегда, как честный человек, пойду лучше против моего неприятеля, нежели стану от него укрываться, как виновный. Побег в моем отечестве почитается за признание в преступлении. Ежелиб вы мне учинили такия предложения, коим бы мне не прилично было соответствовать; то я принес бы вам о том свои жалобы, и может быть с таким же спокойствием, какое здесь во мне видите. Естьлиб вы не захотели меня слушать, но я не упустил бы защищать себя по надлежащему: но ни за что бы в свете не поранил, когдаб того миновать мог, брата Клементины и Иеронима, Маркиза делла Порретты. А ежелиб ваша вспыльчивость подала мне над вами некое преимущество, естълиб например вас обезоружил, то поднес бы вам обе наши шпаги и разкрыл бы вам свою груд. Она уже пронзенна печальми вашей любезной фамилии и может быть присовокупил бы только сии слова: отмщайте за себя, естьли думаете, что я нанес вам какое-либо оскорбление.

Теперь находясь в Неаполе обьявляю вам, государь мой, что естьли вы решились ехать со мною с другими какими намерениями, а не дружественными; то и ныне не переменю моего поступка. Я положусь на свою невинность и надежду преодолеть великодушного человека великодушным действием. Одни виновные ищут своей безопастности насилием и убийством.

Когда я буду спокоен и разположен единственно к защищению себя; когда увижу своего противника, колеблемого страстьми, так как то всегда бывает с нападателями; то несомненно почту, что одержу победу. Но против вас, государь мой, естьли не лишась вашего почтения могу обойтись без шпаги, то никогда не будет она обнажена. Невозможное дело, чтоб вы не знали моих правил.

Я их знаю, Грандиссон, знаю и то, что вам приписывают столькоже искуства сколько и храбрости. Думаете ли вы, чтоб я терпеливо слышал предложения о сродстве, естьлиб ваши качества.... Тогда насказал он весьма много для меня лестных похвал. Но по том показывая будто о том жалеет говорил мне: однако, возможноли, чтоб моя сестра подвержена была таким сильным недугам, естьлиб какие нибудь хитрости любовничии....

Позвольте мне прервать вашу речь, государь мой.... я не могу перенести такого подозрения. Естьлиб хитрость имела в том какое участие; то бы зло сие не столь было велико. Не можете ли вы считать свою сестру за девицу, произходящую от одного ил двух знаменитейших поколений в Италии? Не можетели ее представить себе в том состоянии, в коем Гжа. Бемонт нежели попуститься в малейшую слабость? Почто вспомнил я сей приятной предмет? Но виден ли был когда-либо пример страсти, столь благородно превозмогаемой? и не могу ли я присовокупить, что никакой человек не был меня в таком деле безкорыстнее, и не находился в страннейшем против моего состоянии? Вспомните только о первом моем отъезде, которой был не токмо произволен но и противен ожиданию вашей фамилии. Какое величие духа при сем случае сказывалось в деяниях вашей сестрицы? и сколь благородны были еще её признания, когда Гжа. Бемонт выведала от нее ту тайну, которая принесла бы мне славу, естьлиб я был щастлив и которая повергает меня теперь в глубочайшее уныние.

Кавалер, сестрица моя весьма благородного духа. Может быть излишне в поступках своих соображались с произшествиями, не разсматривая причин оных.

Но дозволить вам столь свободное с нею обхождение? С такими качествами, кои в вас все усматривают и по коим, как я думаю, обстоятельства послужили к большему изьявлению ваших достоинств.

Ах! Государь мой, прервал я его речь, об етом также вы судите по происшествиям. Но у вас есть письмо Гжи. Какое благороднейшее свидетельство великодушия найти можно в женщине! других доказательств к защищению моих поступок я приводить не буду.

Ето письмо у меня. Иероним мне его отдал при моем отъезде, и помню, что тогда он Кавалер Грандиссон, (вот его слова,) не преминет побывать у вас в Неаполе. Ваш горячий нрав меня приводит в страх. Его твердость всем известна. Вся моя надежда основывается на его правилах. Поступайте с ним благородно. Я полагаюсь на ваше великодушие, но прочитайте ето письмо прежде его посещения. Я признаюсь вам, продолжал Генерал, что я не имел охоты его читать; но я прочту тотчас, естьли вы позволите.

Грандиссон: я не оказал достодолжного великодушия, признаюсь вам. Все прискорбия нещастной фамилии мне представлялись живо и я вас принял и поступал с вами, как с виновником того зла, которое ни чему инному приписать не могу как злому нашему року. Я искал причин вас оскорбят. Простите мне. Располагайте всеми усерднейшими моими услугами. Я уведомлю моего брата, с каким великодушием вы меня преодолели, прежде нежели имел нужду в его письме, но когда оное прочел, то крайне жалел, что прежде того не сделал. Я заглаживаю свой проступок и поставляю себе в славу иметь такую сестру, какова моя. Однако я из сего самого письма усматриваю, что благодарность моего брата способствовала тому злополучию кое мы оплакиваем. Но не станем больше говорить о сей нещастной девице. Для меня чрезмерно прискорбно воспоминать о её бедствиях.

Вы не позволите, государь мой....

Ах! пожалуйте сделайте мне сие угождение. Иероним и Клементина терзают мою душу. Но их здоровье не так худо, сколько страшиться о том могли. Не поехать ли нам завтра ко двору? Я думаю представить вас Королю.

Однако по крайней мере вы у меня весь етот день пробудете?

Ето и есть мое намерение, государь мой.

Возвратимся к гостям. Я им должен извиниться. Но я представлю им в мое оправдание необходимость вашего отьезда. Мы пришли в гостиную и я усматривал в Генерале

Г. Грандиссон поехал на другой день и даже до самого отъезда видел в Генерале больше откровенности и ласки.

бы другой и во многия месяцы не сделал, окончил он в несколько дней. Однако должно ему было преодолеть некия препятствия от Оливии. Он уведомился, что до его отъезда в Неаполь Гжа. Бемонт по усильным прозьбам возвратилась в Болонию. Не получая никакого известия от своего любезного Иеронима он решился отписать к Гже. Бемонт, что естьли не увидит никакого средства к споспешествованию благополучия столь любезной ему фамилии; то намерен чрез несколько дней ехать в Париж. Гжа. Бемонт отписала ему следующий ответ.

Государь мой.

Я ни о чем щастливом не могу вас уведомит. Мы все здесь в чрезвычайном унынии. Служителям приказано давать на всякия осведомления невразумительные ответы и рачительно утаевать истинну.

Иероним претерпел страшную операцию. О его выздоровлении ни малой нет надежды; но с того времени как он получил сию жестокую услугу от лекарей, естьли лечение не излишне далеко доведено, ласкаются по крайней мере, что зло, коего страшатся, не столь еще скоро его постигнет.

Как он жалок? Однако при конце своих страданий опять начал он безпокоиться о своей сестрице и о вас.

Клементину в плачевном состоянии: иногда приходила она в изступление; иногда сидела в молчании связанная, ибо сама подала причину страшиться, что предпримет какое нибудь пагубное намерение, так что принуждены были связать ей руки. Мне кажется, что очень неосторожно выбрали способ поступать с нею.

Они употребляют то тихость, то строгость: и не следуют ни какому образцу. Она чрезвычайно просила позволения видеться с вами до вашего отъезда. Неоднократно просила она на коленах пред ними сей милости, обещавая быть спокойнее, естьли окажут ей сие угождение; но они боялись, чтоб тем не умножить еще её злополучия. Я их за то осуждала и говорила что лучшее средство поступать с нею есть тихость. Как только вы уехали из Болонии, то уведомили ее о вашем отъезде. привела меня в ужас, когда рассказала, в какую ярость и отчаяние пришла Клементина от такого объявления; но по том молчаливость и глубочайшая задумчивость последовали за сими сильными её страстями.

Они ласкались при моем приезде, что мое присудствие и сотоварищество подадут ей некое облегчение. Но в целые два дни она меня почитай не примечала и не слушала моих слов. На третий день приметя, что она чрезвычайно страдала, что не имеет свободы, испросила я с великим трудом, чтоб развязали ей руки и позволили ей прогуляться со мною по саду. Они мне дали выразуметь, что очень боятся, дабы их дочь не бросилась там в воду; а как с нами пошла её горнишная, то я не преминула привесть ее неприметным образом в ту сторону. Она села на скамью на супротив большого водопада; но не оказала никакою движения, которое могло бы меня озаботить. С того самого дня почувствовала она ко мне более любьви и дружбы, нежели прежде. Когда я испросила ей свободу, то первое употребление её рук было то, что она меня обняла и сокрыла свое лице в моей груди. Я легко приметила, что ето было выражение её благодарности, но она казалась мало расположена говорить со мною. Обыкновенное её состояние есть глубокая задумчивость сопровождаемая безмолвием. Однако я иногда примечаю, что дух её сильно колеблется. Она встает, чтоб переменить только место, и не долго остается на том, которое выберет, и так проходя от одного к другому обходит вокруг всей горницы. Такое зрелище проницает внутренность моего сердца. Никогда не видала я столь совершенной и любезной девицы, как она. В непрерывном своем изступления она совершенно не умалила своего усердия к совершению молитв. Она сохраняет все свои добрые обычаи. Но в другое время ее и узнать не можно.

куда девалось её письмо, а берет еще бумаги и начинает писать снова. Предметами к тому всегда избирает она святых или ангелов. Она часто внимательно разсматривает ландкарту Великобритании, и я многажды слышала, что она воздыхала желая быть перенесена в Англию.

Госпожа де Сфорс усильно просит позволения отвесть ее в Урбин или Медиолан; но я надеюсь что того не получит. Сколь нелепое дружество ни оказывает ей сия Госпожа, но она уверена, как я вижу, что только от одной строгости можно получить успех; а я на против того точно знаю, что ето никогда Клементине

Я не долго могу с нею прожить. Нещастия младой особы столь любвидостойной приводят меня в безмерное уныние. Естьлиб я была ей в чем нибудь полезна, то для сего согласилась бы охотно лишиться всего того, что дражайшого во Флоренции оставила: но я твердо уверена, так как и здесь дала выразуметь, что одна минута её с вами свидания имела бы больше действия для успокоения её духа, нежели все те строгости, кои с нею употреблять не перестают. Я думаю, что с вами увижусь, государь мой пред отъездом вашим из Италии. Без сумнения ето произойдет во Флоренции, ежели не в Болонии. Вы столь будете великодушны что оставите сей выбор на мою волю.

Я с неделю живу уже в сем доме, но ни малейшей еще надежды не вижу. Все доктора, коих призывали для Клементины, предписывают иметь строгия с нею поступки а самой ей наблюдать должно великое от пищи воздержание: но естьли не обманываюсь, делают они ето из угождения к некоторым особам фамилии. Увы! злополучная имеет столь великое отвращение от пищи, что смело можно ее уволить от всяких яств. Она пьет одну воду.

Вы просили меня, государь мой, обстоятельно вас о всем известит. Я удовольствовала ваше желание, хотя ко вреду моих глаз, и не буду удивляться, естьли сие письмо приведет в смущение такое чувствительное сердце, каково ваше. Да подаст вам Бог щастие такими путями, какие вас достойны. Сего искренно желает ваша покорнейшая и пр:

Госпожа выехала из Болонии, прожив там двенадсять дней. Она видела Клементину в спокойнейшия её минуты и прощаясь с нею спрашивала её приказов. Любяте меня, говорила она ей, и сожалейте о вашей злощастной приятельнице. Не льзля делать одного без другого. Еще одной милости хочу я у вас испросить, прибавила она наклонясь к её уху: вы может быть увидите Кавалера, Клементина бывает иногда весьма достойна сожаления. Скажите ему, что она была бы здесь щастлива, естьлиб могла обресть его по крайней мере в будущей жизни: но что он ее лишит и сего утешения, ежели будет отвращать свое сердце от истинны, скажите ему, что я сочла бы за великую его милость, когда бы он не помышлял о женидьбе, не объявя мне с кем, и не быв в состоянии меня уверить, что будет любим избранною им особою столько, как другою.

Бемонт, какое для меня будет нещастие, естьли Кавалер вступит в брак с такою особою, которая его не достойна.

Грандиссон изготовил все нужное к отъезду, а я приехал из Леванта и Архипелага, куда по его прозьбе сопровождал Г. Бошампа, общого нашего друга. Он удостоил меня другим свидетельством своей ко мне доверенности, поруча в мое смотрение свою любезную питомицу, при госпоже Бемонт, коей попечения, во время его отсудствия, совершенно соответствовали его ожиданию.

Тогда он писал к предлагая ему, что он еще приедет в Болонию, естьли его посещение не будет неприятно его фамилии; но как сей новый знак его благодарности и приверженности к ним не был за блого принят; то он поехал наконец в Париж. Вскоре потом должен он был отправиться в свое отечество по причине смерти своего отца; а спустя несколько недель по своем возвращении писал ко мне, чтоб и я ехал обратно в Англию с его питомицею.

Может быть вы сожалеете, любезная моя Бирон, что при окончании сего известия не нашли о настоящем состояния злополучной столько объяснений, сколько того желаете. Я в кратких словах присовокуплю к тому те извещения кои, после оттуда получены.

Когда в Болонии уверились, что Г. Грандиссон выехал из Италии; то фамилия начала, хотя уже поздо, сожалеть о том что не позволила быть тому свиданию, коего Клементина столь сильно желала и просила: а когда известились, что он возвратился в Англию для принятия наследства своего отца; то такое усугубленное удаление, при одной мысли о море, которое по их мнениям противополагало им страшные препятствия, учинило их жалобы еще горчайшими. Для некоего утишения духа инного средства они не изобрели как то, чтоб непрерывно ей быть в упражнении, и разъезжать по разным местам: ибо немогши испросить свидания с Г. Грандиссоном сохраняла она всегда сие самое желание. Сперва ее возили в Ноцеру, Рим и в Неаполь, по том во Флоренцию, Медиолан и даже до Турина. Подавали ли они ей надежду свидеться с Г. того я не знаю, но справедливо то, что она при конце каждой поездки ласкалась его увидеть и что сие ожидание приносило ей больше спокойствия в её путешествии. Иногда ездила с нею Маркиза, коей, как судили, перемена воздуха и движение стольже нужны были для здравия, как и её дочери, а иногда Гжа. Сфорс Клементина начала их обвинят, что ее обманывали. Она стала весьма нетерпелива и два раза покушалась от них бежать. Они по страху своему начали ее уже запирать в горнице и с начала по прошению Гжи. Сфорс, единственно для опыта отвезли ее в монастырь, где она была нарочито спокойна. Но как скоро с коим о сем не советывались, узнал такую перемену, то по таким причинам, кои понять мне кажется трудно, оказал о сем прискорбие и по его усильным прозьбам она немедленно возвращена в дом отеческий. Воображение её еще более стало наполнено её учителем, её другом и Кавалером. Она горит нетерпеливостию его видеть. Я почитаю их весьма достойными осуждения, естьли они склонили ее для сей самой надежды путешствовать; ибо она послужила только к усугублению сильного её желания к такому свиданию. Естьли буду я иметь, говорит она, утешение его еще раз видеть, дабы ему сказать, с какою жестокостию со мною поступают, то сие привело бы у ней в забвение все её печали. Она уверена, что возбудит в нем несколько сожаления, хотя все о ней того не оказывают. За несколько дней Сир Карл Епископа Ноцеры нежное и весьма понудительное письмо, коим приглашает его еще ехать в Болонию. Я оставляю ему самому старание сообщить вам о сем его намерение, тем более что до сего времени я только что прочел мимоходом сие последнее письмо, которое возобновило все мучения его сердца. Он также получил письмо и от которая его уведомляла, не говоря по чьему приказу, что все искренно желают его возвращения в Болонию.

Клементине угрожает то смертельное разслабление, которое здесь называют изтощением жизненных духов. не менее ее обожает. Он приписывает безпорядок её разума меланхолическим чувствованиям касательно закона; а как подробности домашних обстоятельств не довольно были сведомы; то сожаление, к коему он по природе сроден, наполняет его искренним о ней состраданием. Однако он знает, что без чрезвычайной её приверженности к своим правилам она бы предпочла Кавалера Грандиссона всякому другому человеку, и не только от такой мысли не охладевает, но удивляется еще такому великодушию, по коему она предпочитает закон своей любви.

Иероним Сир Карл пишет к нему часто с тою искренностию и любовию, какую поставляет за долг оказывать превосходному своему другу. В последнем письме уведомляют его что лекари хотят начать над ним новую операцию и что успех оной очень сумнителен.

С сколь благородным духом Сир Карл имеют; но кое не захотели бы они променять ни на какое другое блого.

Сие самое служит также нравственным доказательством невинности; поелику сердце удобное делить печали другого, не может быть таковым, которое бы произвольно могло оные наносить другому.

Я ласкаюсь, что любезная Мисс Бирон довольна будет повиновением, кое я изьявил её приказу. Она не менее тут найдет точности и верности как и в том повествовании, Оливиею. Но как она опечаливала себя столь печальными изображениями, то я прошу, дабы для своего утешения позволила она мне привлечь её взоры на другой порядок вещей, которой будет истинным источником силы и утешения для разумной души.