Записки тюремной надзирательницы.
Глава X. Двадцать дней в тюрьме.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки тюремной надзирательницы. Глава X. Двадцать дней в тюрьме. (старая орфография)

ГЛАВА X. 

Двадцать дней в тюрьме.

Но всем вероятиям мы не имели-бы повода написать настоящий рассказ, если бы Дженни Камерон вместо тюрьмы была отправлена в исправительный дом. Не одна жизнь приняла бы другой оборот, если бы детей не подвергали в самом нежном возрасте растлевающей заразе тюремного воздуха. Ребенок, по Шотландским законам, каких-бы он ни был лет подлежит уголовному суду. Несколько лет тому назад был пример, что полутора-годовалого ребенка признали виновным в краже и приговорили к тюремному заключению вместе с его виновною матерью.

Комнатным товарищем Дженни была известная Глазговская воровка, лукавая женщина, лицемерившая перед начальством, показывавшая желание раскаяться и исправиться; по всем вероятиям эту степенную с виду женщину сочли за лучшую подругу для Дженни и, разсчитывая на те добрые советы, которые она могла дать молоденькой девочке, поместили их вместе. Женщину эту мы назовем Елизаветою Гарбер.

В первый день заключения она не обращала никакого внимания на молодую узницу; на второй день по уходе главного надзирателя, который приходил в их келью и сказал им несколько общих мест, она шепнула Дженни:

- Не слушай этого господина; он дурной человек.

Легкий отзыв этот поразил Дженни; что до нея касалось, то посещение главного надзирателя повергло ее в трепет.

- Он, милая, мастер на слова, продолжала арестантка; но им хорошо говорить, когда они одеты, обуты, живут себе в царских палатах и получают ни весть сколько денег, за то, что смотрят за нашей горемычной братьей,

Заключенные вообще имеют преувеличенные понятия о вознаграждении лиц, служащих при тюрьме.

- Вот скоро поп придет, то-то будет распевать тебе про твои грехи и неведенье! Это скажу тебе, милая, худший изо всей шайки.

Но когда явился тюремный священник женщина эта приняла его со всевозможными выражениями покорности и смирения, с притворным участием прислушивалась к разговору его с Дженни и испускала глубокие вздохи в знак своего сочувствия.

- Бедное дитя мое, заметил он между прочим, ты, как я вижу, ничего не знаешь и не умеешь отличить зло от добра.

- Как же сэр! перебила его Елизавета Гарбер, она точно тварь неразумная. Я и сама пыталась заговорить с ней о библии, но она только хлопает на меня глазами.

Проводив посетителя почтительным поклоном, она сделала вслед ему насмешливую гримасу, которая разсмешила Джеини.

- Ему за то и деньги платят, чтобы он нам порол эту чепуху. Небось, если бы не платили ему, он бы и не замкнул к нам.

- Оно конечно всегда лучше быть с ними вежливой; только я всех их ненавижу, все они вместе взятые гроша медного не стоят.

- Ты всегда, милая, делай вид, что обращаешься на путь истинный, был дальнейший совет старухи, ты у них и будешь на хорошем счету. А то что радости, когда тебя посадят на хлеб и на воду, наденут на руки колодки и запрут в темную келью, что на той стороне двора. Да смотри, побольше прикидывайся больной; ты этим избавишься от скучного щипанья пеньки; вот на меня они было попробовали взвалить тяжелые работы, да оне оказались мне не по силам.

Тюрьма переставала мало по малу казаться Дженни таким страшным местом. Щипанье пеньки впродолжение большей части дня было, правда, скучное дело, и пальцы её от него болели, но она была ловкая девочка и скоро освоилась с этой работой. Помещение её было удобное; она даже не страдала от одиночества. Правда пища её не могла похвалиться изобилием, так как она была заключена не на долгий срок, и часто ей приходилось оставаться впроголодь, но она не придавала большой важности этому неудобству тюремной жизни.

Тем не менее нельзя сказать, чтобы тюрьма ей особенно нравилась, хотя ей и было тут во многих отношениях лучше, нежели дома; она любила свободу, уличную жизнь и общество тех товарищей, в среде которых провела всю свою молодость. Страшная тоска напала на Дженни после первых десяти дней заключения. Однообразие тюремной рутины подавляло ее; привычка жить вольной птицей делала для нея эту дисциплину невыносимой; здоровье её слегка пострадало; аппетит уменьшился и румянец поблек на щеках. Когда Гарбер заметила ей однажды, что она подурнела, она залилась слезами.

Это замечание не на шутку перепугало ее; она начинала тщеславиться своею наружностью и думала, что с потерею красоты она лишится своего Джока и вся будущность её будет испорчена.

- Надоела мне до смерти тюрьма, призналась она Елизавете Гарбер

- Не безпокойся! проворчала старуха, еще ты не раз в ней побываешь.

- Ну нет! Я вперед буду осторожнее.

Но старуха продолжала свои мрачные предсказания. Она не скупилась на советы и учила Дженни, по своему крайнему разумению, уму-разуму. Мистрис Гарбер прошла сквозь огонь и воду и медные трубы; она всех знала в Глазгове, как тех, которым вечно удавалось сухими из воды выйти, так и тех, которые вечно попадались в беду. Она знала семеейство Логги, и предостерегала Дженни, чтобы она не слишком вверялась старикам, говоря, что они рады своих обобрать и не прочь выдать их головою лишь-бы только снискат милость полиции. Она знала мать и отца Дженни, знала "ухорского Джока" и его брата, сосланного в каторгу на четырнадцать лет; оба брата, по её словам, гроша медного же стоили, и чем скорее бы Дженни развязалась с Джоком, тем для нея же было-бы лучше; наконец она выражала сожаление, что Дженни еще слишком молода и не может быть ей товарищем; (обе оне должны были выйти из тюрьмы приблизительно в одно и тоже время.)

В этих разговорах проходила половина ночи. Язык Елизаветы Гарбер работал не умолкая; сама она страдала безсонницей, а потому и подруге своей не давала спать. Случалось так, что Дженни засыпала под сиплый шопот старухи и, проснувшись несколько часов спустя, слышала все тот же шопот, зловещим образом раздававшийся в темноте.

Гарбер не верила в существование добра в мире; все делается на свете, говорила она, из за денег, все люди в один покрой.

- Надо же нам чем нибудь жить, говаривала она. Если другие могут спокойно видеть, как мы умираем с голоду и не хотят нам давать денег, то мы сами должны о себе позаботиться. Дай-ка нам с тобою сто фунтов годового дохода да хорошую квартиру, и мы заживем честно, и будем в церковь ходить каждое воскресенье. Мы вишь народ отпетый, так нам нет другого выбора: или голодай, или воруй. По мне лучше воровать.

из тюрьмы она отправилась в семейство Логги, где её приняли хорошо и осыпали вопросами о том, как она поживала в тюрьме, кого так встретила и не знает ли чего о Мери. На последний вопрос Дженни не могла отвечать утвердительно. В свою очередь она осведомилась о Джоке Еане, но никто не мог ничего сказать о нем, да им мало и интересовались у Логги.

- Он не из наших, заметил старик Логги; он воображает, что слишком умен для нас. Но для Дженни самая свобода утратила без него половину своей прелести, и она блуждала по улицам, отыскивая его повсюду. Дом, в котором ее арестовали, подвергся обыску, но Еана в нем уже не было. От знакомых, которых она встречала на улице, она слышала мало хорошого; по их отзывам должно было полагать, что Еан опять связался с этими Фрезер, по крайней мере его постоянно видали с ними вместе; впрочем, быть может, он искал только развлечения, в ожидании пока Дженни высидит свой срок. Во всяком случае верно было то, что он не покидал Гласгова.

придет ее проведать. Логги воспользовался этим вечером, чтобы покончить с ней денежные счеты и вручил ей сумму, приходившуюся на её долю из денег, которые она украла у туриста в Солт-Маркете.

Дженни была в своем роде добродушная девушка и легко поддавалась на ласку. Окруженная снова знакомыми лицами, она чувствовала себя почти дома. Ей заметили, что не мешало бы ей, на радостях освобождения, угостить всю честную компанию водкой.

Затеялась попойка, а за тем начались хохот, бранные слова и всякия безчинства. Все общество трунило над привязанностью Дженни в Джону Еану и советовало ей бросит его и сыскать себе кого нибудь почище. Дженни смеялась, плакала и, выпивая стакан за стаканом, совсем обезумела и проугощала все свои деньги на негодяев, которые называли себя её друзьями; имя Джона Еана не сходило у нея между тем с языка и она все толковала о том, что не любить его нисколько и проживет без него как нельзя лучше.