Записки тюремной надзирательницы.
Глава XVII. Опять тюрьма.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки тюремной надзирательницы. Глава XVII. Опять тюрьма. (старая орфография)

ГЛАВА XVII.

Опять тюрьма.

Дженни долго, неутешно горевала о смерти своего сына. Эта упорная печаль приводила в недоумение её сверстниц, которые, что до них касалось, теряя ребенка, только радовались избавлению от лишних хлопот. Были между ними и такия, которым было ни по чем забросить и даже убить свое детище.

Дженни шаталась по улицам и пила горькую чашу. Она была как потерянная, и в этом состоянии болтала много лишняго; вела себя с безразсудною запальчивостью, и видимо стояла на прямой дороге к новому заключению. Подруги отшатнулись от такой опасной сообщницы, мать бранила ее, грозилась на нее кулаками; но Дженни была уже более не ребенок, и могла за себя постоять.

Месяц спустя после смерти ребенка, дело дошло между ними до драки и до окончательного разрыва.

- Я не дан тебе больше надо мною ломаться, воскликнула Дженни. Ведь я уж не прежняя девочка, которую можно было морить с голоду и заколачивать до полусмерти. Кто тебя просил меня отыскивать?

- А что бы ты была без меня, негодница?

- Убирайся ты из этого дома; я здесь хозяйка и не хочу, чтобы ты здесь долее оставалась.

- Небось, я и сама долго не останусь.

- Проваливай-ка скорее.

- Ну и живи себе своим умом, посмотрим долго ли ты нагуляешься на воле.

Предсказание мистрис Камерон сбылось. Разставшись с матерью, Дженни пытала счастья на всевозможные лады; она пешком ходила в Эдинбург, но ей там не повезло, и она воротилась в Глазгов, где продолжала вести свой прежний образ жизни, пока наконец, попавшись в воровстве, не угодила в тюрьму. На этот раз ей предстояло высидеть два года взаперти; выслушивая приговор этот перед судом, она еще крепилась, но очутившись одна в своей келье, дала волю своему горю и в отчаянии ломала руки.

Тюремное начальство начинало смотреть на Дженни, как на неисправимый субъект. При заключении ее встретили стереотипными выражениями прискорбия видеть ее снова в этом месте, но за тем ее оставили без внимания, следя только за тем, чтобы дверь её кельи была на ключе и чтобы она исполняла заданные уроки.

Дженни могла слыть за примерную арестантку, и с нею не было надзирателям никаких хлопот. Она была смирна, покорялась установленным правилам, и заданная работа спорилась у нея под руками. При всем том она не лицемерила раскаяньем, и с стоическим равнодушием выслушивала наставления священника и надзирательниц. Она знала, что их обязанность говорить наставления, а её - слушать в, и за тем все между ними сказано.

Прошло уже семь или восемь месяцев по заключении её в тюрьму, как вдруг она к величайшему своему удивлению получила письмо. Она уже умела читать и писать с грехом пополам, но её уменья еще не хватало, чтобы разобрать безграмотное послание; комнатная её товарка, обладавшая большими познаниями, взялась прочитать ей письмо.

- Оно от твоей матери, объявила она ей.

- От моей матери!

Письмо это, как и все письма, приходящия на имя арестантов, прошло через цензуру тюремного начальства, и было подано ей в дверной люк распечатанным. Странное письмо это, целое событие в жизни арестантки, привело Дженни в недоумение господствовавшим в нем религиозным тоном; наконец она догадалась, что Мистрис Камерон писала так для начальства, через руки которого должно было пройти её послание.

В начале письма выражалась надежда, "что любезная дочь" находится в добром здоровья и начинает раскаяваться в своей прошлой жизни. Сама пишущая была, слава Богу, здорова и очень скучала по дочери, хотя и не сомневалась, что с последней обходятся в тюрьме, как нельзя лучше. Далее мистрис Камерон извещала Дженни, что она через несколько недель уезжает в Америку, куда зовет ее "добрый джентльмен", предлагающий ей заняться небольшим заведением, которое он открыл в Нью-Иорке. Она выражала желание еще раз перед отъездом увидеться с дочерью, и намекала Дженни, чтобы она попросила на это разрешение у начальства. А за тем она оставалась её любящая мать Джен Камерон.

Когда подруга Дженни кончила читать это торжественное послание, Дженни расхохоталась.

- Да она никак рехнулась, воскликнула она.

Тем не менее Дженни была тронута желанием матери проститься с нею перед отъездом. Ею овладело непонятное желание увидеть ее и поблагодарить за это проявление участия. Позволение видеться было дано, и Дженни в первый раз в жизни написала письмо своей матери с означением дня и часа, когда она могла придти.

Наша героиня была страшно взволнована ожидаемым посещением; она считала минуты, которые до него оставались; наконец давно ожиданный день настал, и Дженни на почтительном разстоянии и при свидетелях свиделась с своей матерью. Дела мистрис Камерон видимо находились в цветущем состоянии за последнее время; она была так нарядно одета, что дочь не могла надивиться. Мать и дочь перемигнулис и заговорили о жизни в Нью-Иорке, избегая всякого напоминания о прошлом. Мистрис Камерон как-то загадочно говорила о задуманном предприятии; на по особенному выражению в её глазах Дженни поняла, что предприятие это сродни старинной её деятельности в Веннеле.

- Я напишу тебе, когда окончательно устроюсь, сказала ей мать, и если тебе выпадет какой нибудь случай, то я дам тебе знать.

- Спасибо тебе, отвечала Дженни.

- Мы с тем человеком, что знаешь, опять помирились. Он увидел, что без меня он как без рук, и заслал ко мне добрых людей звать меня к нему.

Дженни пожелала узнать её адрес, но мистрис Камерон уклонилась от ответа на такой нескромный вопрос, объявив, что пока и сама еще не знает своего адреса.

По истечении срока, дозволенного для свидания, мистрис Камерон объявили, что она должна удалиться.

- Ну прощай, моя милая. Передо мною лежит не близкий путь, и кто знает, увижусь ли я когда с тобою. Смотри же, Дженни, если ты останешься в Глазгове, береги себя на будущее время.

Совокупность многих обстоятельств делало это разставание тягостным для Дженни; если бы мать её была самою доброю, любящею матерью, она не могла бы проливать более горькия слезы при прощании с нею. Мистрис Камерон не знала, что и подумать об этом неожиданном взрыве чувства. Она глядела на Дженни широко раскрытыми, испуганными глазами; она еще ни разу не видала ее такою.

- Право не знаю об чем я тогда плакала, рассказывала Дженни впоследствии, я и сама себе не могла надивиться.

было, она целую неделю не могла оправиться от потрясения, произведенного на нее этим свиданием. С той поры она окончательно потеряла мать из виду; никаких писем из Нью-Иорка до нее не доходило, и она так и осталась в неизвестности, умерла ли её мать во время переезда или же покончила свое поприще в Нью-Иоркской тюрьме. Как бы то ни было, она радовались, что разсталась с нею без вражды.

Немного спустя, однообразие тюремной жизни было нарушено для Дженни получением нового письма. Подпись этого письма, Мери Кинтон, поставила Дженни в тупик, пока она не ознакомилась с его содержанием.

Читая это послание, Дженни главам своим не верила. Письмо было от Мери Логги; она извещала ее, что вышла замуж и, что еще удивительнее, вышла за муж за плотника. Мери писала, что гордится своим мужем, намеревается быть ему хорошею женою и навсегда распростилась с своим прежним образом жизни. Она выражала надежду, что и Дженни с. временем исправится, и объявляла, что со дня своей свадьбы порвала все свои прежния связи, прося свою старую подругу не сердиться на нее за это.

во время заключения. Между тем число отметок на стене её кельи, по которым она считала дни своего заточения, все росло и росло. Времена года сменялись своим чередом, и срок освобождения приближался. Странное безпокойство овладевало ею по мере его приближения; ее так и тянуло взглянуть на давно знакомые улицы, и услышать привет от старых товарищей.