Записки тюремной надзирательницы.
Глава XXIV. Житье в мильванкской тюрьме.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки тюремной надзирательницы. Глава XXIV. Житье в мильванкской тюрьме. (старая орфография)

ГЛАВА XXIV. 

Житье в мильванкской тюрьме.

Дело Дженни Камерон было ясное; все улики были на лицо, да и сама она предпочла сознаться во всем, в надежде на милосердие судей. Но приговор обманул её ожидания: она была присуждена в четырнадцатилетнему тюремному заключению! Четырнадцать лет, вычеркнутых из её молодой жизни? Дженни конца не видела этому долгому сроку; казалось кия нея никогда не настанет желанный день освобождения.

"Да я не переживу этого! думала она. Я умру в тюрьме и никогда больше не увижу Черного Барни".

Большую часть своего долгого срока Дженни должна была высидеть далеко от родного Глазгова в одной из английских тюрьм. Первым её этапом был Мильбанк. Дисциплина мильбанкской тюрьмы существенно разнилась от глазговской: поступавшая сюда арестантка проводила три месяца в строгом келейном заключений; за тем двери её кельи отворялись и оставались открытыми в течении дня; таким образом заключенная могла следить для развлечения за тем, что делалось в целом отделении тюрьмы. Так проходили еще три месяца, по истечении которых осужденную переводили в "общее отделение", где заключенные размещаются по две и по три вместе. Тех, которые здесь отличались хорошим поведением, переводили в брикстонскую тюрьму, где дисциплина была менее строга и одиночное заключение вовсе не существовало.

По прибытии в Мильбанк Дженни Камерон была сдана на руки надзирательнице, которая, следуя заведенному в английских тюрьмах порядку, прежде всего остригла ей волосы.

- Однако плотно же вы остригли, заметила Дженни, вставая и оглядываясь на отрезанную косу. И что за радость так обкарнать девку?

Надзирательница уклонилась от всяких объяснений по этому вопросу, и Дженни Камерон угрюмо отправилась в ванну. Как истый философ, она утешала себя тем соображением, что как бы плотно ни обкарнали ей волосы, она еще двадцать раз успеет отростить их ко времени своего освобождения. Пока ее мыли, она вспомнила про Барни, и вдруг разразилась громким хохотом при мысли, что Барни ее не узнал бы в этом новом виде.

- Чему ты смеешься? спросила надзирательница.

- Да мне на себя смешно, мисс; какой я выгляжу безобразной старухой, было ответом.

Так началась для Дженни новая жизнь. На другой же день после её прибытия в Мильбанк, в том отделении тюрьмы, где помещалась её келья, случился "бунт". Дженни слышала, как по корридорам засуетились надзирательницы, слышала взволнованные голоса других заключенных, которые, несмотря, на запрещение говорить, допрашивались: "что это такое? что такое случилось? Потом раздалось дребезжанье разбиваемых стекол о камень, в остальных кельях видимо не желали отстать от зачинщиц и подняли страшный гвалт; много было крика и шуму, наконец призвали мужскую прислугу и виновниц безпорядка насильственно увели из отделения.

Дженни Камерон дня два не могла придти в себя после этого происшествия. Сидя над своею работою, она раздумывала о том, как хорошо было бы поднять такой же бунт, и как весело было бы слышать дребезг разбивающагося стекла.

Как бы то ни было, жизнь в Мильбанке была не так однообразна, как тюремная жизнь в Глазгове. Здесь женщины допускались к слушанию богослужения в тюремной церкви, и это давало им возможность знакомиться друг с другом; таким образом зарождались между арестанками те странные отношения, представляющия смешение любви, ненависти и ревности, которые составляют исключительную особенность тюремного быта. Дженни не избегла общей участи, но об этом речь впереди.

Несколько дней спустя после её прибытия, отправляясь в церковь вместе с другими арестантками, она почувствовала что кто-то дернул ее за платье.

- Не оглядывайся, шепнули ей. Как тебя зовут?

- Камерон.

- Ты Шотландка?

- Да.

- Не знаешь ли ты Санди Мак Уильяма?

- Нет.

- Гм!

Весь этот разговор происходил отрывистым шопотом. Как ни пуст он был сам по себе, все же он служил развлечением после абсолютного молчания и одиночества кельи; к тому же, чего стоило одно удовольствие "провести" надзирательницу. Другим развлечением служили прогулки по тюремному двору; в течение этого часа всегда представлялась возможность поболтать между собою; не прошло и месяца, как Дженни Камерон отлично усвоила себе все уловки, посредством которых можно было обмануть бдительность надзирательницы: она научилась говорить, не поворачивая головы, и почти не шевеля губами. Таким образом можно было до сыта наболтаться и даже как угодно побраниться. Случалось, впрочем, что гул голосов усиливаясь обращал на себя внимание тюремной матроны и вызывал со стороны последней замечание, а в крайних случаях и приказание идти домой; тогда между арестантками поднимался общий ропот, и каждая спешила накинуться на соседку за то, что та будто "драла без толку горло".

Таким образом Дженни Камерон ознакомилась с своими подругами; она узнала также, которая из надзирательниц "добрая" и допускает маленькия уклонения от дисциплины, и которая "злющая-презлющая" и "никому вздохнуть не дает".

После прогулки надо было снова приниматься за работу, за ненавистное для Дженни щипанье пеньки. Она просила, чтобы ей дали какое нибудь другое занятие, но получила отказ, который раздражил ее до того, что она чуть было не взбунтовалась. Почему же бы ей и не заявить публичным протестом, что она чувствует себя оскорбленной, так разсуждала Дженни. Во время прогулок она много наговорилась с своей соседкой о том, как весело бить и ломать все, что ни попадется под руку, без этого развлечения тюремная жизнь была бы уж через-чур однообразна. Насолить смотрителю, переполошить надзирательниц и отправиться под конвоем мужской прислуги в темную келью - все это своего рода удовольствие; что же касается заключения в темной комнате, то к нему, по уверению Дженниной соседки, скоро можно было привыкнуть.

- Камерон, сказала ей однажды эта женщина во время прогулки, я собираюсь взбунтоваться.

- Это за чем.

- Да ужь за одно с Печчи; ей наскучило сидеть в своей келье, хочется какой нибудь перемены. Вот если бы и ты подняла шум, то мы все вместе отправились бы под арест, и чего доброго попали бы в одну келью. То-то была бы потеха!

Дженни призадумалась. Ею овладевало страстное желание какой нибудь перемены; если бы она только наверное знала, что попадет в одну темную келью с другими, то непременно бы отважилась взбунтоваться; но этой-то уверенности ей и не доставало, а рисковать на-удачу не хотелось.

Тем не менее она обещалась не отставать от других; она не любила скупиться на обещания и ни разу еще в жизни не отвечала "нет" на какое бы то ни было предложение. Бунт состоялся в тот же день; он повелся деловым, заведенным порядком; пока призывали мужскую прислугу, на другом конце корридора Печчи начала вторить своей подруге. Поднялась страшная суматоха, во время которой соседка Дженни принялась стучать щеткою о стены своей кельи и кричать: "Камерон, Камерон! ах ты тихоня!" Дженни не вытерпела: схватила также свою щетку, поглядела на окна и почувствовала неодолимое желание сделать какую нибудь бешеную выходку.

- Что это значит, Камерон? спросила надзирательница.

- Ничего, теперь мне лучше. Я было чуть не перебила все окна, мисс.

- Но ты раскаялась потом?

- Да.

владеть собою, и этого было довольно, чтобы сделать ее счастливою на все остальное время дня. С этой минуты, похвалившая ее надзирательница стала в её глазах неизмеримо высоко; она поставила себе задачею во всем угождать ей; кроткая её улыбка была для нашей героини высшею наградой.

Но на следующую же неделю любимицу Дженни перевели в другое отделение, и на место её поступила молодая женщина более крутого нрава; эта последняя испортила все дело, которое "было только что пошло на лад".

Дженни не возлюбила свою новую начальницу. Сильные ненависти, как и привязанности, быстро развиваются в тюрьме. Тут встретите вы рядом любовь, которая остается неизменною во все долгие годы заключения, любовь, напоминающую привязанность собаки к своему господину и ненависть, которая ростет втайне против какого нибудь начальствующого лица, нанесшого, быть может, неумышленную обиду. Кто знает, сколько могло бы принести пользы, и сколько вреда могло бы отстранить одно слово, сказанное у места и во время.