Записки тюремной надзирательницы.
Глава XXVI. Дженни Камерон переводится в Брикстон.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки тюремной надзирательницы. Глава XXVI. Дженни Камерон переводится в Брикстон. (старая орфография)

ГЛАВА XXVI. 

Дженни Камерон переводится в Брикстон.

Напуганная ужасами темной кельи и перспективою лишняго месяца тюремной жизни, Дженни Камерон положила себе зарок не бунтовать; но арестантке, раз уже ступившей на этот путь, трудно свернуть с него; самое сознание, что она находится на счету подозрительных и изъята от мелочных послаблений, доступных другим, порождает какую-то отчаянную безпечность, благодаря которой подобная женщина чаще других попадается в беду.

Не прошло двух недель после первой вспышки, как Камерон снова взбунтовалась.

Ее раздражило совпадение нескольких обстоятельств:

Запертая дверь кельи мозолила ей глаза; соседка, помещавшаяся с нею стена об стену, при каждой встрече передразнивала её шотландский выговор; наконец Готчинсон, её записная приятельница, ни разу не вспомнила о ней со времени их освобождения из карцера, и не прислала о себе весточки по тюремному обычаю на клочке контробандной бумаги. Но более всего раздражала ее ненавистная надзирательница своею вечною, отталкивающею солидностью и безпощадностью. Все это вместе произвело вторичный взрыв бешенства. В одно прекрасное утро оконные стекла показались Дженни как-то уж очень соблазнительными; щетка случилась на этот раз под рукою, работа наскучила, и ужасы темной кельи были забыты. Дженни вдруг, почти без всякого внешняго довода, принялась бить и рвать все, что ей ни попадалось под руку. И снова увели нашу героиню в темную келью, снова обступили ее суеверные ужасы, и стала она раскаяваться в своей безумной выходке.

На Дженни Камерон начинали смотреть, как на неисправимый субъект, об обращении которого не стоит заботиться, и от которого каждая надзирательница была рада радешенька отделаться. Но как бы то ни было, она переводилась заведенным порядком из низшого разряда в высший, и прошла таким образом все ступени искуса, которому подвергают заключенных в Мильбанке. Видимо тюремное начальство, утомленное её упорством и напуганное горячностью её характера, поослабило в отношении её строгость тюремной дисциплины; к ней стали внимательно приглядываться, к менее важным её проступкам стали относиться снисходительнее, и эта перемена обращения отозвалась на ней благодетельно. Она стала спокойнее; дверь её кельи снова отворилась, ее произвели в стряпухи и стали посылать убирать часовню; в тяжелой работе она нашла утешение и сбыт своей излишней энергии. В тяжелом труде было её спасение, и жалобы на нее становились все реже и реже. От времени до времени к ней возвращались старые припадки бешенства, чтобы подавить их, она напрягала всю силу воли, какая в ней была, но это ей не всегда удавалось, и стекла летели в дребезги, а простыни рвались на клочки на перекор её собственному убеждению, что она поступает дурно.

Наконец она добралась до общежительного отделения. Тут она сразу изменилась к лучшему. Ей было с кем поговорить о старине, было чем развлечься от черных мыслей. К тому же у нея была теперь побудительная причина воздерживаться от всякой предосудительной выходки: три месяца безукоризненного поведения в общежительном отделении давали ей право на перевод в брикстонскую тюрьму; близость перемены поощряла ее в усилиях заслужить ее.

Впрочем и тут не обошлось без сильных искушений. Дженни никак не могла поладить с одной из женщин, живших в одной с нею келье; она была на волосок от новой вспышки, но боялась испортить все дело, стоившее ей стольких усилий, и обратилась с жалобою к надзирательнице:

- Мисс, мне не ужиться с Джонс; или ее удалите, или меня переведите в другую келью.

- Почему же это так, Камерон?

- Она меня то и дело поднимает на смех, а я не утерплю, чтобы ее не побить. Сколько я себя ни сдерживаю, руки у меня так и чешутся заехать к ней в рожу.

Надзирательница обещалась подумать об этом деле, но за другими делами просьба Дженни вышла у нея из головы.

На другой, день Дженни приступила к ней с вторичным предостережением.

- Терпенья моего больше не хватает, мисс. Одно из двух: или удалите меня отсюда, или я ее вздую. Так какже вы решите?

Такое смелое заявление нельзя было оставить без внимания, и надзирательница нашла способ уладить дело к общему удовольствию. Джонс обменялась местом с другою женщиной, и все опять пошло, как по маслу.

Так прошло новых три месяца, по истечении которых Дженни услышала от надзирательницы похвалу за хорошее поведение; это тронуло нашу героиню, которая вообще отличалась необыкновенной впечатлительностию и дорожила каждым сказанным ей добрым словом. Когда главная надзирательница тоже похвалила ее и выразила надежду на её дальнейшее исправление, то глаза Дженни наполнились слезами, и она подумала про себя, что пожалуй и в самом деле она сможет исправиться.

С этими благими намерениями она села в омнибус, который должен был доставить ее, и еще десятка два "избранниц", из Мильбанка в Брикстон. Снова замелькали перед нею дома, широкия дороги и тропинки, по которым жизнь так и кипела, и которые долго потом вспоминались ей за затворами тюрьмы. Эта вольная жизнь, мелькнувшая на одно мгновение, как бы ослепила ее своей яркою красотою и мысль, что она для нея недосягаема, заволновала молодой грудью Дженни и вызвала самые горючия слезы...

Дженни далеко не могла служить примером всем кающимся грешницам; раскаянье её было далеко не из тех, которые потрясают все нравственное существо человека. Слова нет, она изменилась к лучшему, она сожалела о заблуждениях своей прошлой жизни, но она оставалась все тою же слабою женщиною: в сущности она была более ребенок, чем женщина. От нея не ускользнули преимущества брикстонской тюрьмы перед мильбанкской, и она приняла твердое решение стараться по возможности удержаться в первой. В Брикстоне больше времени было положено на прогулки; здесь можно было надеяться попасть в первый разряд заключенных, которым, в числе других послаблений, разрешалось пить чай ежедневно и постоянно оставаться вместе.

Нечего и говорить, что репутация, сопутствовавшая Дженни из Мильбанка была не из лучших; итак, ее поместили в третий разряд заключенных, в котором заработная плата составляла четыре пенса в неделю, и общение заключенных между собою допускалось в будни только по вечерам, в воскресные же дни с утра. Целых три месяца продержалась она в третьем разряде на хорошем счету; ей оставалось так продолжать еще месяц, и она получила бы ярлычек под No 2, что дало бы ей право пить чай по три раза в неделю и получать шесть пенсов вместо четырех. А там, почему бы ей и не попасть в первый разряд? Ведь не хуже же она людей.

Прошел и четвертый месяц, и Дженни выдали ярлык под номером 2-м, и перевели ее в то отделение тюрьмы, где помещались второразрядные. Но на беду между новыми её подругами нашлись такия, с которыми нелегко было поладить; дошло дело до скандала, даже до драки, и Дженни представился случай ознакомиться с карцером брикстонской тюрьмы. Вскоре по заключении её в карцер, к ней вошла надзирательница.

- Камерон, тебя требуют.

- Кто меня требует?

- Если не ошибаюсь главная надзирательница, было уклончивым ответом.

- Где же надзирательница?

- Она в главном бюро. Но ты прежде должна переодеться.

- Это за чем?

- Ты отправляешься обратно в Мильбанк.

- Что ж! заметила она, стараясь казаться равнодушной, в Мильбанк, так в Мильбанк.

И с угрюмым видом она начала переодеваться, бормоча про себя, чтобы ободриться: "Эка важность! По мне, все равно".

- А мне так жаль, Камерон, что ты уезжаешь, заметила на это надзирательница. Я было надеялась, что ты хорошо будешь вести себя здесь.

- Да это все по милости той женщины, отвечала Дженни, - я совсем не виновата.

- Когда же меня отправляют?

- Сейчас же. Дело только за тобою.

Дженни переоделась и отправилась под конвоем в Мильбанк. Тут повторилась та же история, как и при первом её поступлении: за стрижкой волос последовала баня, и там она снова очутилась под замком в своей одинокой келье.