Через степи.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Через степи. Глава V. (старая орфография)

V.

На другой день мы двинулись далее; перед нами степь еще более обширная, ровная, дикая, край почти нетронутый ногою белых, - одним словом, мы были в Небраске. Первые дни двигались довольно быстро по безлесному пространству, хотя и не без труда, потому что нам не хватало топлива. Берега реки Платы, прорезывающей всю длину этих неизмеримых равнин, покрыты густыми зарослями лозы и вербы, но, по причине разлива, мы не могли подойти к ним близко. Ночи нужно было проводить при скудном огне из буйволового навоза, еще не высушенного солнцем и скорее тлеющого синеватым огоньком, чем горящого. С великими препятствиями мы добрались наконец до Big Bine Hiver, где можно было отыскать топливо. Окрестность носила вид совершенно девственной земли. Как раз перед самым табором, тянущимся теперь тесно сомкнутою цепью, бродили стада рыжеватых, с белым брюхом антилоп; иногда из моря трав высовывалась уродливая, мохнатая голова буйвола, с кровавыми глазами и дымящимися ноздрями.

Иногда приходилось проезжать мимо целых городов, сложенных степными собаками. Индийцы сначала не показывались и лишь чрез несколько дней после промелькнули трое диких, убранных перьями, всадников и исчезли как видение. Как я узнал после, кровавый урок, данный мною на берегах Миссури, сделал имя "Big-ara" (так переделали Big-Ralf) страшным между многочисленными племенами степных хищников, а сострадательное обращение с пленниками вселило уважение в сердца этих диких и злобных, хотя и не лишенных рыцарских чувств, существ.

Прибыв к Big Blue River, я решил простоять десять дней у её лесистых берегов. Лежавшая перед нами вторая половина дороги была несравненно труднее пройденной; за степями лежали Скалистые горы, а далее "злые земли" - Утаха и Невады. Наши лошади и мулы, несмотря на обилие пищи, были утомлены и изнурены, - необходимо было возстановить их силы долгой остановкой. Мы расположились в трехъугольнике, образуемом рекою Big Blue и Beaver Creek (бобровый ручей). Сильная позиция, защищенная с двух сторон реками, с третьей телегами, стала почти недоступной, тем более, что дерево и вода находились тут же, под рукой. Особенного надзора не требовалось и люди свободно могли предаться отдыху. Это были лучшие дни нашего путешествия. Погода держалась отличная, ночи теплые, так что можно было спать под открытым небом.

Выходившие на охоту утром стрелки возвращались к полудню, нагруженные антилопами и степною пернатою дичью, которая во множестве водилась в окрестностях, в остальное время ели, спали и стреляли, для забавы, по диким гусям, целыми стаями тянувшимся над табором. Счастливее я не упомню десяти дней в моей жизни. С утра до вечера я ни на минуту не разлучался с Лилиан и узнавал ее все больше и глубже. Часто ночью, вместо того, чтобы спать, я думал, отчего я так полюбил ее, отчего она стала мне необходимою в моей жизни, как воздух для дыхания. Видит Бог, я любил и её прелестное лицо, и длинные волосы, и её глаза, голубые, как небо над Небраской, и её тонкую и стройную фигуру, что, казалось, говорила: поддержи и охраняй меня всегда; без тебя я ничего не сделаю на свете... Видит Бог, я любил все, что в ней было, каждую её вещь, всякое бедное платьице, - и меня тянуло к ней, как мотылька на огонь свечи; но главную прелесть для меня составляли её неизмеримая кротость и чуткость ко всему окружающему. Много женщин встречал я на свете, но такого ангела не встречал и не встречу никогда, и вечно скорблю, когда думаю об этом. Её душа была точно тот цветок, что свертывает листки, когда приблизишься к нему.

Каждое мое слово находило в ней верный отклик, каждая мысль отражалась в ней, как в глубокой и чистой воде отражается все, происходящее на берегу реки. Это чистое сердце с такою борьбой отдавалось чувству, что я видел, как оно любит, если слабеет и приносит себя в жертву. И все, что у меня было хорошого, сложилось в моей душе в один хвалебный гимн для нея. Короче сказать, она была так чиста, что я должен был убеждать ее, что любить не грех, и всегда ломал голову, как бы убедить получше. Так проходили у нас эти десять дней в речной дельте, где осуществилось мое величайшее счастье. Раз, на разсвете, мы пошли вверх по берегу реки Бобрового Источника, - я хотел показать ей бобров, которые целым цветущим царством, проживали не далее как в полумиле от нашего табора. После недолгой осторожной ходьбы мы очутились у цели нашей прогулки. Это было не то маленькое озерко, не то залив, образуемый ручьем. Вокруг пышно разрослись высокия деревья хикоро, а над самыми берегами, на половину в воде, стояли вербы. Бобровая плотина, устроенная выше, на ручье, поддерживала одинаковый уровень воды в озерке, над ясною поверхностью которого выступали круглые, куполообразные домики самих зверков.

Никогда еще человеческая нога не была в этом, защищенном со всех сторон деревьями, уголке. Тихо раздвинули мы тонкия ветви вербы и смотрели на голубую, зеркальную воду. Бобры не приступали еще к работе, водяной городок еще спал; везде царила такая тишина, что я слышал дыхание Лилиан, которая прислонила к моей щеке свою золотистую головку, обрамленную зелеными листьями. Я обнял рукою её стан, чтобы поддержать на наклонном берегу. Мы терпеливо ожидали, любуясь окружающею нас картиной. Привыкший к пустыне, я любил природу, как родную мать, и хоть по-просту, но чувствовал всю силу связывающих меня с нею цепей.

Было раннее утро; заря едва занялась и еле просвечивалась сквозь ветки хикоро; роса капала с листьев; становилось все светлей. На другой берег пришли степные курочки, серые, с черным горлом, хохлатые, и начали пить воду, задирая головки к верху. - "Ах, Ральф, как здесь хорошо!" - шепнула Лилиан, а у меня в голове не было ничего иного, как еслиб какая-нибудь хатка в этом затишье, она около меня и целая вереница дней, которые тихо довели бы нас до вечного покоя... Нам теперь казалось, что мы ко всеобщему веселью и ликованью принесли и наше веселье, к тому покою - и наш покой и к тому свету - лучезарный свет любви, согревавший наши души. В это время тихая гладь зарябилась кругами и из воды осторожно выставилась усатая, мокрая, розовая от блеска зари голова бобра, потом другая, и два зверка поплыли к плотине, разсекая мордочками голубую влагу, ворча и брызгаясь. Они вышли на плотину, и севши на задних лапках, издали резкий звук; на этот сигнал начали высовываться большие и маленькия головы, точно по мановению жезла чародея; по всему пруду раздалось плесканье. Стадо, казалось, сначала только забавлялось, купалось и кричало от радости по-своему, но первая пара вдруг пронзительно свиснула и тотчас же целая половина очутилась на плотине, другая поплыла к берегу и скрылась под фестонами верб, где вода точно закипела. Раздался звук точно от пиленья дерева: зверки работали, добывая кору и ветви.

Долго смотрели мы с Лилиан на занятия и радости звериного житья, еще не оскверненного присутствием человека. Вдруг она, желая переменить свою позу, нечаянно тронула ветку и моментально исчезло все, только взволнованная вода доказывала, что там что-то было, но чрез минуту вода успокоилась и снова нас окружила тишина, прерываемая только стуком дятлов в твердую кору хикоро. Солнце уже поднялось над деревьями и стало сильно припекать. Так как Лилиан не чувствовала утомления, то мы решили обойти вокруг залива. На дороге нам попался маленький ручеек, текущий чрез лес и впадающий в залив с противной стороны. Лилиан не могла его перепрыгнуть, - пришлось мне перенести ее. Несмотря на сопротивление, я взял ее, как ребенка, на руки и вошел в воду. Этот ручей был ручей искупления. Боязнь, чтоб я не упал, заставила Лилиан обнять меня обеими руками за шею, прижаться ко мне изо всех сил, и я прижал губы к её щеке и шептал ей на ухо о моей любви. Так мы перешли через ручей. Когда я хотел и по земле нести ее таким образом, она воспротивилась и силою вырвалась из моих рук. Обоими нами овладело какое-то безпокойство; она боязливо оглядывалась по сторонам и лицо её попеременно то покрывалось бледностью, то загоралось ярким румянцем, а я прижимал её руки к своему сердцу. День становился знойным, с неба лились потоки света и тепла; листья на хикоро повисли, недвижимые, только дятлы продолжали долбить кору, но все казалось, что и они ослабеют и кончат свою работу. Сначала я думал, что во всем лесу и во всем воздухе разлиты какие-то чары, потом, что Лилиан находится около меня и что мы одни. Ее охватило утомление, дыхание стало громче и отрывистее, обыкновенно бледное лицо пылало огнем. Я спросил, не утомилась ли она, не хочет ли отдохнуть. "О, нет, нет!" - быстро ответила она, как будто защищаясь даже от мысли об этом; но, пройдя несколько десятков шагов, зашаталась и прошептала:

- Не могу... Не могу идти дальше!

Я вновь взял ее на руки и направился с дорогою ношей к самому берегу, где свесившияся до земли ветви верб образовали тенистые проходы. Положив ее на мох, я опустился перед ней на колени, но, когда взглянул на нее, сердце мое тревожно сжалось.

- Лилиан, дорогая моя, что с тобой? Я здесь, близ тебя.

Я наклонился и покрывал её ноги поцелуями.

- Лилиан! моя единственная, моя избранница, моя жена!

Едва я вымолвил последния слова, все тело её дрогнуло, а руки, как в горячке, с необычною силой обвились вокруг моей шеи.

- Му dear, my dear, my husband! {Мой дорогой, мой муж! Прим. пер.} - проговорила она, и потом в глазах у меня потемнело; казалось, что земной шар, сорвавшись с своей орбиты, летит куда-то с нами.

той, что на небе; обитатели озерка пошли спать; вечер был тихий, весь пропитанный красным светом, - время возвращаться в табор. Когда мы вышли из-под навеса плакучих верб, я взглянул на Лилиан: на её лице не было следа ни смущения, ни безпокойства, только в поднятых к небу глазах виднелась тихая покорность. Когда я подал ей руку, она спокойно склонила голову на мое плечо и сказала, не отрывая глаз от неба:

- Ральф, повтори мне, что я твоя жена, и повторяй это мне часто.

Ни в пустыне, ни там, куда мы стремились, не было никаких брачных обрядов; я стал на колени и, когда Лилиан сделала то же, произнес:

- Беру в свидетели небо, землю и Бога! Клянусь тебе, Лилиан Морис, что беру тебя в жены. Аминь!

Она отвечала:

С той минуты мы были обвенчаны, с того времени она была не любовницей, а законною женой моею. И блого нам обоим было с тою мыслью, и хорошо мне, потому что в моем сердце возникало новое чувство святого уважения к Лилиан и к самому себе, - чувство, делавшее любовь благословенною. Рука об руку, с поднятыми головами, с смелым взором, возвратились мы в табор, где все сильно безпокоились нашим отсутствием. Несколько человек разъехались в разные стороны на поиски, и я с удивлением узнал после, что некоторые из них проходили мимо озерка и не могли отыскать нас, а мы не слыхали их призыва. Чтоб избежать разных пересудов, я взял Лилиан за руку, важно вошел в середину кружка и сказал:

- Джентльмены! будьте свидетелями, что я, в вашем присутствии, называю эту женщину моей женой, и так свидетельствуйте перед судом, перед законом и перед всяким, кто бы вас ни спросил на Востоке или на Западе.

- All right! And hurra for your both! - закричали рудокопы; потом старый Смит спросил, по обычаю, Лилиан, согласна ли она взять меня в мужья, она отвечала "да", - и мы были в присутствии людей законно обвенчаны.

В степях Дальняго Запада и во всех окраинах, где нет городов, судей и церквей, свадьба не совершается иначе, да и до сих пор кто назовет живущую с ним под одной кровлей женщину женой, такое заявление имеет одинаковую силу с законным браком.

и с каждым днем относились ко мне с большим уважением. Сейчас же началось и пиршество. Разложили костер, шотландцы достали свои волынки, американцы кастаньеты из воловьих ребер, и среди песен и восклицаний прошел вечер нашей свадьбы. Миссис Эткинс заключала Лилиан в свои объятия, то смеясь, то плача, то попыхивая ежеминутно угасавшею трубкой.

Но более всего меня волновал обряд, постоянно соблюдаемый в этой части Америки среди подвижного населения: вот, когда взошел месяц, мужчины всунули в дула карабинов пучки зажженных ветвей и целою процессией, под предводительством старого Смита, начали водить нас мимо каждой повозки, спрашивая Лилиан, как только поровняются с какой-либо:

- Is this your home? {Это ваш дом?} Моя милая отвечала "No" и мы шли дальше. У повозки миссис Эткинс все расчувствовались, - здесь ехала Лилиан:, когда она и тут тихо отвечала "No", миссис Эткинс заревела, как буйвол, и, заключив Лилиан в объятия, рыдала, повторяя: "Му lettle, my sweet!" {Моя крошка! Моя радость!} Рыдала и Лилиан, и все твердые сердца размягчились, и не было глаз, которые не покрывались бы слезами. Когда мы приблизились к моей повозке, я едва узнал ее, - так она была покрыта зеленью и цветами. Здесь мужчины высоко подняли свои факелы, а Смит более важно и громко спросил:

- Is this your home?

- That's it! That's it! {Да! Да! } - отвечала Лилиан.

- Да благословит вас Бог и ваш дом. Аминь!

Троекратное ура встретило его слова. Потом все разошлись, оставив нас вдвоем.

"навсегда, навсегда!" В то время в нашей душе светило более звезд, чем их было на небосклоне.