Quo vadis.
Часть первая.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть первая. Глава VII. (старая орфография)

VII.

Перед Актеей, бывшею любовницей Нерона, преклонялись когда-то высшие сановники Рима. Но она даже и в то время не желала вмешиваться в государственные дела, и если когда-либо пользовалась своим влиянием на молодого императора, то разве только для того, чтобы выпросить кому-нибудь помилование. Тихая и кроткая, она внушила многим чувство благодарности и никого не возстановила против себя. Даже Октавия не смогла возненавидеть ее. Ревнивым соперницам она казалась слишком ничтожной. Все знали, что Актея все еще питает к Нерону скорбную, болезненную любовь, поддерживаемую уже не надеждой, а лишь воспоминаниями о времени, когда Нерон был не только более молодым и любящим, но и лучшим. Было известно, что она всею душой и помыслами предалась этим воспоминаниям, но ничего уже не ждет от будущого; а так как, действительно, нечего было опасаться, чтобы цезарь вернулся к ней, на Актею смотрели, как на существо совершенно беззащитное, и поэтому не преследовали ее. Поппея считала ее покорною прислужницей, настолько безвредною, что не настаивала даже на удалении её из дворца.

Во внимание к прежней любви Нерона и к тому, что он разстался с Актеей без ссоры, спокойно и даже, некоторым образом, дружественно, ее не лишили известного почета. Цезарь, отпустив ее на волю, отвел ей во дворце помещение с отдельною спальней и предоставил в её распоряжение несколько человек из придворной прислуги. А так как, в свое время, Даллас и Нарцис, хотя и были вольно-отпущенниками Клавдия, не только допускались на пиры к этому императору, но и занимали, в качестве влиятельных сановников, почетные места, то и Актею иногда приглашали к столу цезаря. Быть может, это делалось и потому, что её пленительная наружность являлась истинным украшением пира. Впрочем, в выборе сотрапезников Нерон давно уже перестал соображаться с какими-либо приличиями. На пиршествах у него собиралась самая пестрая смесь людей всевозможных состояний и занятий. Бывали в их числе и сенаторы, но преимущественно такие, которые годились и для роли шута; бывали патриции, старые и молодые, жаждущие наслаждений, роскоши и распутства; посещали эти оргии и женщины, носящия знатные имена, но не стесняющияся надевать по вечерам парики блеклого цвета и, для развлечения, искать приключений на темных улицах. Рядом с высшими сановниками возлежали жрецы, за полными чашами сами издевавшиеся над своими богами; тут-же толпился всякий сброд, - певцы, мимы, музыканты, плясуны и плясуньи, стихотворцы, декламируя стихи, разсчитывавшие сколько сестерциев перепадет им за расхваливание произведений цезаря, отощавшие философы, алчными взорами следившие за подаваемыми блюдами, прославившиеся наездники, фокусники, рассказчики, скоморохи и шуты, - всевозможные плуты и обманщики, произведенные на день модою или глупостью в знаменитости; среди них было не мало и таких, которые закрывали длинными волосами свои проколотые в знак рабства уши.

Знатнейшие гости приступали к пиршеству одновременно с цезарем, остальные-же развлекали их во время еды, выжидая минуты, когда прислужники позволят им наброситься на остатки яств и напитков; таких гостей поставляли Тигеллин, Ватиний и Вителий, при чем нередко приходилось давать им одежду, подобающую палатам цезаря, который любил подобное общество, чувствуя себя среди него привольнее. Придворная пышность покрывала весь этот сброд, точно позолотой, озаряя все своим блеском. Великие и ничтожные мира сего, потомки прославленных родов и подонки уличной голи, истинные артисты и жалкие оскребки талантов стремились во дворец, чтобы насытить ослепленные глаза роскошью, почти превосходящею всякое представление, и приблизиться к подателю всех благ, милостей и богатств, прихоть которого могла, конечно, унизить, но могла и превознести свыше меры.

В этот день и Лигия должна была принять участие в подобном пиршестве. Страх, неуверенность и смущение, вполне естественное после постигшей ее внезапной перемены, боролись в её сердце с желанием выказать сопротивление. Она боялась людей и дворца, сутолока которого ошеломляла ее, боялась пиров, о непристойности которых слышала от Авла, Помпонии Грецины и их друзей. Лигия, несмотря на свою молодость, уже понимала порок, так-как в те времена познание зла рано проникало даже в умы детей. Она знала, что во дворце цезаря ей грозит гибель; об этом предостерегла ее, впрочем, и Помпония в минуту разставанья. Обладая, однако, юною душой, несвыкшеюся с пороком, и исповедуя возвышенное учение, в которое посвятила ее приемная мать, она мысленно поклялась защищаться от этой гибели - матери, себе и, вместе с тем, божественному Учителю, в которого не только верила, но которого и полюбила своим полу-детским сердцем за благость Его учения, муки смерти и славу воскресения.

Будучи уверена, что теперь уже ни Авд, ни Помпония Грецина не будут привлечены к ответственности за её поступки, Лигия стала обдумывать, не лучше-ли воспротивиться, не пойти на пир? С одной стороны, боязнь и тревога громко говорили в её душе, с другой - ею овладевало желание выказать отвагу, стойкость, навлечь на себя мучение и смерть. Ведь сам божественный Учитель повелел поступать таким образом, и сам подал пример. Помпония также рассказывала ей, что самые ревностные из верующих от всей души жаждут такого испытания и молятся о том, чтобы сподобиться его. Лигию, еще во время пребывания в доме Авла, иногда охватывала подобная жажда. Она представляла себя мученицей, с ранами на руках и ногах, белою, как снег, прекрасною неземною красой, возносимою такими-же белыми ангелами в синеву неба. Воображение её наслаждалось этими мечтами; в них было много ребяческого, но сказывалось и некоторое тщеславие, которое Помпония осуждала. Теперь-же, когда сопротивление воле цезаря могло повлечь за собою жестокое наказание и воображаемые мучения могли превратиться в действительность, к обаянию прекрасных грез присоединилось какое-то смешанное с боязнью любопытство: как именно казнят ее и какого рода мучения будут изобретены для нея.

Актея, когда Лигия рассказала ей об этих колебаниях своей еще на половину не вышедшей из детства души, посмотрела на молодую девушку с таким удивлением, точно слушала бред. Ослушаться воли цезаря? С первой-же минуты навлечь на себя его гнев? Отважиться на это может разве лишь дитя, не понимающее, что оно говорит. Лигия, как оказывается по собственным её словам, в сущности, вовсе не заложница, а девушка, забытая своим народом. Ее не охраняет никакое международное право, а если бы даже и охраняло, цезарь достаточно могуществен, чтобы пренебречь им в порыве гнева... Нерону заблагоразсудилось отобрать ее, и отныне он распоряжается ею. Отныне она в его власти, выше которой нет иной власти на свете...

- Не сомневайся в этом, - уговаривала Актея молодую девушку, - и я читала послания Павла Тарсийского, и я знаю, что над землей есть Бог и есть Сын Божий, воскресший из мертвых, - но на земле господствует только цезарь. Помни об этом, Лигия. Я знаю также, что твое учение не позволяет тебе стать тем, чем была я, и что вам, как и стопкам, о которых рассказывал мне Эпиктет, разрешается избрать лишь смерть, когда предстоит сделать, выбор между позором и смертью. Но как предугадаешь ты, что тебя ожидает смерть, а не позор? Неужели ты не слышала о дочери Сеяна? Она была еще девочкой, однако, по приказанию Тиверия, ее опозорили перед казнью, чтобы соблюсти закон, запрещающий карать девушек смертью. Лигия, Лигия, не раздражай цезаря! Когда наступит решительная минута, когда ты будешь вынуждена сделать выбор, между позором и смертью, тогда ты поступишь так, как повелевает тебе твоя истина, но добровольно не ищи гибели и не гневи земного, безпощадного бога.

Актея говорила с глубоким состраданием и даже с увлечением; будучи от природы несколько близорука, она приблизила свое кроткое лицо к лицу Лигии, как-бы желая проверить, какое впечатление производят её слова.

Лигия, обвив, с доверчивостью ребенка её шею, воскликнула:

- Как ты добра, Актея!

Актея, польщенная похвалой и доверчивостью девушки, прижала се к своему сердцу; освободившись затем из объятий Лигии, она ответила:

- Мое счастье миновало и радость моя прошла, но я не сделалась злою.

Она принялась ходить быстрыми шагами по комнате и с горестью говорить точно сама с собою:

- Нет, и он не был злым! Он сам считал себя тогда добрым, и хотел быть добрым. Я знаю это лучше, чем кто-бы то ни было. Все это явилось после... когда он перестал любить... Другие сделали его таким, каков он теперь, - да, другие, и Поппея!

На ресницах её заблестели слезы. Лигия несколько времени следила за нею своими голубыми глазами и, наконец, произнесла:

- Ты жалеешь его, Актея?

- Жалею! - глухо ответила гречанка.

И она снова принялась ходить с омраченным скорбью лицом, сжимая, точно от боли, свои руки.

Лигия робко продолжала спрашивать ее:

- Ты еще любишь его, Актея?

Затем она добавила:

- Его никто не любит, кроме меня...

Наступило молчание, во время которого Актея старалась подавить навеянное воспоминаниями волнение; когда, наконец, лицо её снова приняло обычное выражение затаенной грусти, она сказала:

- Поговорим о. тебе, Лигия. Перестань и думать о сопротивлении воле цезаря. Это было-бы безумием. Притом-же, успокойся. Я хорошо изучила этот дом, и думаю, что со стороны цезаря ничто не угрожает тебе. Если-бы Нерон приказал похитить тебя для себя, ты не была-бы препровождена в Палатинский дворец. Здесь властвует Поппея, а Нерон, с того времени, как она родила ему дочь, еще более подпал под её влияние... Хотя Нерон и повелел, чтобы ты присутствовала на пиршестве, однако, он не повидался с тобой до сих пор, не спросил о тебе, - следовательно, ты для него не интересна. Быть может, он отобрал тебя от Авла и Помпонии только по злобе к ним... Петроний написал мне, чтобы я позаботилась о тебе; о том-же, как тебе известно, просит в своем письме и Помпония, - вероятно, они сговорились между собою. Быть может, он сделал это но её просьбе. Если это так, если и Петроний, по просьбе Помпонии, возьмет тебя под свою опеку, - тогда ничто не угрожает тебе. И, как знать, не уговорит-ли он Нерона отослать тебя обратно в дом Авла? Я не знаю, насколько любит его Нерон, но могу тебя уверить, что цезарь редко решается не разделять его мнения.

- Ах, Актея, - ответила Лигия, - Петроний был у нас перед тем, как меня увели, и мать моя убеждена, что Нерон потребовал моей выдачи по его наущению.

- Если это правда, следует опасаться, - сказала Актея.

Подумав немного, она продолжала:

- Быть может, впрочем, Петроний только проболтался за каким-нибудь ужином в присутствии Нерона, что видел у Авла заложницу лигийцев, а Нерон, ревниво оберегающий свою власть, потребовал твоей выдачи лишь потому, что заложницы принадлежат цезарю. Притом-же он не любит Авла и Помпонии... Нет! я сомневаюсь, чтобы Петроний, если-бы захотел отобрать тебя от Авла, прибегнул к такому способу... Я не поручусь, что Петроний лучше остальных приближенных цезаря, но он не похож на них... Наконец, может быть, найдется и помимо него кто-нибудь готовый заступиться за тебя. Не познакомилась-ли ты в доме Авла с кем-либо из лиц близких к цезарю?

- Мне случалось видеть Веспасиана и Тита.

- Цезарь не любит их.

- И Сенеку.

- Стоит Сенеке дать какой-либо совет, чтобы Нерон поступил наперекор.

На ясное лицо Лигии стал набегать румянец.

- И Виниция...

- Я не знаю его.

- Это родственник Петрония, недавно вернувшийся из Армении...

- Ты полагаешь, что Нерон благоволит к нему?

- Виниция любят все.

- И он пожелает вступиться за тебя?

- Да.

Актея нежно улыбнулась и сказала:

попросить Петрония и Виниция, чтобы они исходатайствовали тебе, при помощи своего влияния, право на возвращение. Если-бы они присутствовали здесь, они оба подтвердили-бы тебе, что попытка ослушаться была-бы безумием и погубила-бы тебя. Цезарь мог-бы, положим, не заметить твоего отсутствия, - но, если-бы он заметил и подумал, что ты дерзнула воспротивиться его воле, ничто уже не спасло-бы тебя. Пойдем, Лигия... Слышишь, каким шумом наполнился двор? Солнце заходит и вскоре начнут собираться гости.

- Ты права, Актея, - ответила Лигия, - я последую твоему совету.

Лигия, по всей вероятности, сама не могла-бы дать себе отчета, насколько повлияло на это решение желание увидеть Виниция и Петрония и с другой стороны, любопытство - хоть раз в жизни побывать на таком пиру, посмотреть на цезаря, двор, прославленную Поппею и других красавиц, и, вообще, на всю неслыханную роскошь, о которой в Риме рассказывали чудеса. Несомненно, однако, что Актея права, - молодая девушка сознавала это. Идти на пир она должна; необходимость и здравый смысл присоединились к тайному искушению, и Лигия перестала колебаться.

Актея повела ее в собственный унктуарий, чтобы умастить благовониями и одеть; хотя в доме цезаря не было недостатка в рабынях и Актея располагала значительным числом прислужниц, однако, из сочувствия к девушке, невинность и красота которой тронули ее, она решила сама нарядить Лигию. При этом сейчас-же обнаружилось, что в молодой гречанке, несмотря на её горе и увлечение посланиями Павла Тарсийского, в немалой степени сохранилась древняя эллинская душа, обожающая телесную красоту больше всего в мире. Обнажив Лигию, она не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от восхищения при виде форм её тела, хрупких и вместе с тем, закругленных, созданных точно из роз и перламутра. Отступив на несколько шагов, она смотрела с восторгом на эту безподобную вешнюю красу.

- Лигия! - воскликнула она, наконец, - ты во сто крат прекраснее Поппеи!

Воспитанная в строгом доме Помпонии, где стыдливость соблюдалась даже в то время, когда женщины оставались наедине, девушка стояла - прелестная, как волшебный сон, исполненная гармонии, как творение Праксителя или гимн, - но смущенная, порозовевшая от стыда, сдвинув колени, закрывая руками грудь и опустив ресницы. Подняв, наконец, быстрым движением свои руки, она выдернула шпильки, поддерживавшия волоса, - и в один миг, слегка встряхнув головою, покрылась ими, как плащем.

Актея приблизилась и сказала, прикасаясь к её темным прядям:

- Какие у тебя чудесные волосы!.. Л не осыплю их золотою пудрой, они сами отливают золотистым блеском на изломах кос... Быть может,.лишь кое-где я коснусь их позолотой, - чуть-чуть, едва заметно, точно по ним скользнул светлый луч... Как прекрасен, должно быть, ваш лигийский край, где рождаются такия девушки!

- Я не помню его, - ответила Лигия, - только Урс рассказывал мне, что у нас все леса, леса и леса.

- А в лесах распускаются цветы, - сказала Актея, погружая руки в вазу, наполненную вервеной, и смачивая ими волосы Лигии.

Затем она принялась, чуть нажимая ладонями, натирать тело аравийскими благовонными елеями; покончив с этим делом, Актея облекла Лигию в мягкую, золотистой окраски тунику, без рукавов, на которую оставалось надеть белоснежный пеплум. Но, так-как раньше следовало причесать волосы, гречанка на время закутала ее в широкое одеяние, называвшееся синтезом, и, посадив на стул, сдала на руки рабыням, наблюдая со стороны за причесыванием. Вместе с тем, две рабыни стали надевать на ножки Лигии белую, вышитую пурпуром обувь, прикрепляя ее на крест золотыми тесемками. Когда прическа была готова, на молодую девушку накинули собранный в изящные, легкия складки пеплум; Актея, застегнув на её шее жемчужное ожерелье и прикоснувшись к узлам кос золотистою пудрой, приказала одевать себя, не переставая следить восхищенными взорами за Лигией.

Она собралась очень скоро, и, когда в главных воротах стали показываться первые носилки, Лигия и Актея вошли в боковой криптопортик, из которого видны были главный вход, внутренния галлереи и двор, обнесенный колоннадой из нумидийского мрамора.

Постепенно все больше людей проходило под высоким сводом ворот, над которыми великолепная квадрига (колесница, запряженная четверкою лошадей) Лизия как-будто мчала по воздуху Аполлона и Диану. Взоры Лигии были поражены зрелищем пышности, о которой скромный дом Авла не мог внушить ей никакого представления. Солнце приблизилось к закату; последние лучи его озаряли желтый нумидийский мрамор колонн, сиявший золотым блеском и, вместе с тем, отливавший розовым колоритом. Под колоннами, возле белых изваяний Данаид, богов и героев, проходили толпы мужчин и женщин, также похожих на статуи, задрапированных в тоги, пеплумы и столы, ниспадающия живописными, ласкающими глаз складками, на которых догорали отблески заходящого солнца. Гигантский Геркулес, с еще освещенною головой, погрузившийся по грудь в тень, отбрасываемую колонной, взирал с высоты на эту сутолоку.

Актея указывала Лигии на сенаторов в широко окаймленных тогах, цветных туниках и с полумесяцами на обуви, - на патрициев и знаменитых артистов, на римских матрон, одетых в латинские, греческие или фантастические восточные уборы, с волосами, причесанными в виде башен, пирамид или, на подобие статуй богинь, низко у головы, и украшенными цветами. Многих мужчин и женщин Актея называла по именам, добавляя краткия и, нередко, ужасные характеристики, внушавшия Лигии страх, изумление и смущение. Перед нею раскрывался странный мир: красота пленяла взоры, но внутренних противоречий не мог понять её юный разсудок. В этом багрянце заката, в этих рядах недвижных колонн, теряющихся в дали, и в этих людях, подобных статуям, чувствовалось какое-то великое умиротворение; казалось, что среди простых очертаний этого мрамора должны обитать чуждые забот, невозмутимые и счастливые полубоги, - а, между тем, тихий голос Актеи разоблачал все новые и новые, ужасные тайны - и этого дворца, и этих людей. Там, вдали, виднеется криптопортик, на колоннах и плитах которого до сих пор заметны пятна крови, которою оросил белый мрамор Калигула, когда пал под ножом Кассия Херея; тут-же умерщвлена его жена; в другом месте разбили о камни голову младенца; под тем флигелем таится подземелье, в котором от голоду грыз руки младший Друз; там отравили старшого Друза, а вон там корчился в страхе Гемелл, судорожно бился Клавдий, там - Германик, всюду эти стены оглашались стонами и хрипением умирающих, а эти люди спешащие теперь на пир в ярких туниках, цветах и драгоценностях, быть может, завтра-же будут обречены на казнь; быть может, на многих лицах улыбка скрывает боязнь, тревогу и неуверенность в завтрашнем дне; быть может, сердца этих на вид безмятежных, увенчанных полубогов охвачены в это мгновение пламенем страстей, алчностью и завистью. Потрясенное сознание Лигии не успевало следить за словами Актеи, и хотя этот дивный мир все сильнее очаровывал её взоры, сердце молодой девушки сжималось от ужаса, а душу её охватило вдруг невыразимое, безграничное сожаление о любимой Помпонии Грецине и мирном доме Авла, в котором царит не преступление, а любовь.

Тем временем из Vicus Apollinis надвигались все новые толпы приглашенных. Из-за ворот доносился шум и восклицание клиентов, провожавших своих покровителей. Двор и колоннады испещрялись множеством рабов цезаря, рабынь, мальчиков и преторианских солдат, охраняющих, дворец. Кое-где, среди белых и смуглых лиц, чернелись лица нумидийцев в оперенных шлемах и с большими позолоченными кольцами в ушах. Проносили лютни, цитры, груды искусственно вырощенных, несмотря на позднюю осень, цветов, ручные серебряные, золотые и медные светильники. Становившийся все громче людской говор сливался с плеском фонтана, порозовевшия от лучей заката струи которого, падая с высоты на мрамор, разбивались на плитах, точно всхлипывая.

Актея перестала рассказывать, но Ливия все еще глядела, точно высматривая кого-то в толпе. На лице её вдруг выступил румянец. Между колоннами появились Виниций и Петроний; они шли к большому триклинию, прекрасные, спокойные, похожие в своих тогах на белых богов. Молодой девушке, когда она увидела среди чужих людей эти два знакомых и дружеских лица, а, в особенности, когда она взглянула на Виниция, показалось, что тяжелое бремя отлегло от её сердца. Она почувствовала себя менее одинокой. Невыразимая тоска по семье Авла, охватившая за несколько мгновений перед тем её душу, сделалась вдруг не столь невыносимой. Искушение повидаться с Виницием и поговорить с ним заглушило все её сомнения. Напрасно напоминала она себе все зловещие толки, которые приходилось ей слышать о доме цезаря, - и слова Актеи, и предостережения Помпонии, - несмотря на эти слова и предостережения, она почувствовала, что пойдет на пир не только по необходимости, но и по собственному влечению: при одной мысли, что через мгновение она вновь услышит дорогой и обаятельный голос, говоривший ей о любви и счастии, достойном богов, и до сих пор звучащий в её ушах, как музыка, сердце её затрепетало от радости.

Однако, она сейчас-же испугалась этой радости. Ей показалось, что в эту минуту она изменяет и чистому учению, в котором ее выростили, и Помпонии Грецине, и себе самой. Идти по принуждению и радоваться подобному насилию, далеко не одно и то-же. Она почувствовала себя виноватой, согрешившей и погибшей. Ее охватило отчаяние, слезы подступили к её глазам. Если бы она была одна, она опустилась-бы на колени и стала-бы ударять себя в грудь, повторяя: моя вина! моя вина! Но Актея, взяв ее за руку, повела через внутренние покои в большой триклиний, в котором должен был состояться пир; у Лигии потемнело в глазах, шумело от волнения в ушах, биение сердца теснило дыхание. Точно сквозь сон, увидела она тысячи лампад, мерцающих на столах и на стенах, точно сквозь сон, услышала возгласы, которыми встретили цезаря, и, как будто сквозь туман, увидела его. Крики оглушили ее, яркий свет ослепил, благовония опьянили, - и, почти лишившись чувств, она едва различила Актею, которая, поместив ее за столом, сама заняла место рядом.

Спустя мгновение, с другой стороны окликнул ее знакомый голос:

- Приветствую тебя, прекраснейшая из дев на земле и звезд на небе! Приветствую тебя, божественная Наллина!

Лигия, несколько придя в себя, осмотрелась: возле нея возлежал Виниций.

по восточному, двумя широкими золотыми запястьями, надетыми выше локтя, - ниже оне были тщательно очищены от волос; гладкия, но слишком мускулистые, это были руки настоящого воина, созданные для меча и щита. Голова его была убрана венком из роз. Со своими сросшимися на переносице бровями, великолепными глазами и смуглым лицом, он казался воплощением молодости и силы. Лигия была так поражена его красотой, что хотя первое замешательство её уже прошло, однако, едва смогла ответить:

- Привет тебе, Марк...

Он говорил ей:

- Счастливы глаза мои, которые видят тебя; счастливы уши, услышавшия твой голос, отраднейший для меня напева флейт и цитры. Если-бы меня заставили избрать, кто возле меня должен возлежать на этом пиршестве, - ты, Лигия, или Венера, я выбрал-бы тебя, божественная дева!

Виниций стал смотреть на нее, как-бы спеша насытить взоры красотой её, обжигал ее своими очами! Взор его скользил с лица девушки на её шею и обнаженные руки, ласкал прелестные очертания, любовался ею, обнимал ее, пожирал, но, на ряду с вожделением, в нем светились счастие, нежность и безграничное восхищение.

- Я знал, что встречу тебя в доме цезаря, - продолжал Виниций говорить ей, - тем не менее, когда я увидел тебя, всю душу мою потрясла такая радость, точно мне выпало совершенно неожиданное счастие.

Лигия, несколько успокоившись и чувствуя, что в этой толпе и в этом доме он - единственное близкое ей существо, вступила в разговор с ним и принялась разспрашивать обо всем, что оставалось для нея непонятным и внушало ей страх. Откуда узнал он, что встретит ее в доме цезаря, - и зачем привели ее сюда? Зачем цезарь отобрал ее от Помпонии? Ей страшно здесь, она хочет вернуться домой. Она умерла-бы с тоски и тревоги, если-бы не надеялась, что Петроний и он будут ходатайствовать за нее перед цезарем.

Виниций объяснил, что о похищении её узнал от самого Авла. Зачем ее препроводили сюда, ему неизвестно. Цезарь никому не дает отчета в своих распоряжениях и приказах. Однако, пусть она не боится. Ведь он, Виниций, возле нея и останется вместе с нею. Он предпочел-бы лишиться зрения, чем не видеть ее, предпочел-бы пожертвовать жизнью, чем покинуть ее. Она стала его душою, поэтому он будет беречь ее, как собственную душу. Он воздвигнет ей в своем доме алтарь, как своему божеству, и будет приносить в жертву мирру и алоэ, а весной - цвет яблони и ранние цветы... Если она боится жить в доме цезаря, он может поручиться ей, что она здесь не останется.

Хотя он говорил уклончиво, с недомолвками, и по временам прибегал ко лжи, в голосе его звучала правдивость, так как чувство его к ней. в самом деле, было искренним. Он не мог преодолеть чистосердечного сожаления, слова её западали ему в душу; когда Лигия стала благодарить и уверять, что Помпония полюбит его за доброту, а сама она на всю жизнь останется признательной ему, Виниций был глубоко тронут. Ему казалось, что он никогда не решится воспротивиться её просьбе. Сердце его дрогнуло. Он с упоением любовался её красотой и жаждал обладания его, но вместе с тем чувствовал, что она ему чрезвычайно дорога и что он, взаправду, мог-бы обожать ее, как божество; кроме того, он испытывал непреодолимую потребность говорить об её красоте и о своей любви к ней. Шум в зале пиршества становился громче; он придвинулся, поэтому, поближе к ней и начал нашептывать нежные, ласковые, льющияся из глубины души слова, благозвучные, как музыка, и опьяняющия, как вино.

И они опьяняли Лигию. Среди окружавших ее чуждых людей, он казался ей все более близким, все более дорогим, заслуживающим полного доверия и преданным от всей души. Он успокоил ее, обещал освободить из дома цезаря, обещал, что не оставит ее и будет исполнять её желания. Кроме того, раньше, в доме Авла, он говорил ей вообще о любви и счастии, которое она может дать, теперь-же без околичностей признавался, что любит ее, что она ему милее и дороже всех. Лигия впервые слышала такия слова из мужских уст, и по мере того, как она вслушивалась в них, ей казалось, что в ней пробуждается что-то словно от сна, что все существо её охвачено неведомым счастьем, в котором безпредельная радость сливается с безпредельною тревогой. Щеки её разгорелись, сердце билось порывисто, уста раскрылись, точно от изумления. Ей было страшно, что она слушает такия признания, но ни за что в мире не согласилась-бы она не дослушать хотя-бы одного слова. Она то опускала глаза, то снова обращала к Виницию лучистый взор, боязливый и вместе с тем, как-бы взывающий к нему: "говори еще!" Громкий говор, музыка, аромат цветов и благоухание аравийских курений снова стали опьянять ее. В Риме принято было возлежать за трапезой, но дома Лигия занимала место между Помпонией и маленьким Авлом, теперь-же возле нея возлежал Виниций, молодой, могучий, влюбленный, распаленный желанием, она-же, чувствуя, что от него пышет страстью, испытывала одновременно и стыд, и наслаждение. Она погружалась в какую-то сладостную истому, замирала и изнемогала, точно впадая в дремоту.

Близость её воздействовала и на Виниция. Лицо его побледнело, ноздри раздувались, точно у арабского коня. Повидимому, и его сердце билось под пурпурною туникой с необычной силой, он дышал часто и тяжело, голос его то и дело прерывался. И он впервые очутился так близко к ней. Мысли его стали путаться, в жилах бушевало пламя, которое он тщетно пытался залить вином. Но пока еще не вино, а её прелестное лицо, обнаженные руки, девственная грудь, колеблющаяся под золотистою туникой, и все её тело, покоящееся в белых складках пеплума, все сильнее опьяняли его. Наконец, он обхватил её руку повыше локтя, как сделал это уже один раз в доме Авла, и привлекая ее к себе, стад шептать дрожащими устами:

- Я люблю тебя, Каллина... моя божественная...

- Марк, пусти меня, - сказала Лигия.

Он-же продолжал говорить, смотря на нее отуманенными страстью глазами:

- Божественная моя! - полюби меня...

Но в это мгновение послышался голос Актеи, возлежавшей по другую сторону Лигии:

- Цезарь глядит на вас.

Внезапный гнев и на цезаря, и на Актею овладел Виницием. Слова её разсеяли очарование.

Молодому воину в такую минуту даже голос друга показался-бы докучливым, - Актея-же, как он думал, умышленно старается прервать его разговор с Лигией.

Подняв голову и посмотрев на молодую вольноотпущенницу поверх рук Лигии, Виниций произнес с озлоблением:

- Миновало время, Актея, когда на пирах ты возлежала возле цезаря, - и говорят, что тебе угрожает слепота, - как-же ты можешь видеть его?

- Я, все-таки, вижу... Он также близорук, - и глядит на вас в изумруд.

Все, что ни делал Нерон, внушало опасение даже лицам, наиболее приближенным к нему; Виниций встревожился, овладел собою - и принялся смотреть украдкой в сторону цезаря. Лигия, в начале пира видевшая его вследствие смущения точно сквозь дымку, вовсе не смотрела затем на цезаря, увлеченная присутствием и словами Виниция; теперь и она обратила к Нерону свои испуганные и, вместе с тем, любопытные глаза.

Актея сказала правду. Цезарь, склонившись над столом и зажмурив один глаз, держал перед другим глазом круглый полированный изумруд, которым пользовался обыкновенно, и смотрел на них. Взор его на мгновение встретился с глазами Лигии, и сердце молодой девушки содрогнулось от ужаса. Когда она, еще ребенком, живала в сицилийском поместье Авла, старая рабыня-египтянка рассказывала ей о драконах, обитающих в ущельях гор, - и, вот, теперь ей показалось, что на нее вдруг посмотрел зеленоватый глаз такого дракона. Она ухватилась за руку Виниция, как испуганное дитя - а мысль её едва успевала разобраться в безсвязных, быстро сменявшихся впечатлениях. Так вот каков он, этот страшный и всемогущий цезарь? Лигия никогда не видала его прежде, но представляла себе совсем иным. Воображение её создавало ужасное лицо с окаменевшим в чертах выражением злобы; между тем, она увидела перед собою большую, прикрепленную к толстой шее, голову, хотя и страшную, но почти смешную, похожую издалека на голову ребенка. Туника аметистовой окраски, запрещенной простым смертным, отбрасывала синеватую тень на его широкое и короткое лицо. Темные волосы по моде, введенной Отоном, были завиты в четыре ряда буклей. Бороды он не носил, так как недавно посвятил ее Юпитеру, за что весь Рим приносил ему благодарность, хотя втихомолку злословили, что он пожертвовал бородою, потому что, как все в его роде, обростал рыжими волосами. В его высоко выступающем над бровями лбе было, однако, что-то олимпийское. В насупленных бровях отражалось сознание могущества; но под этим челом полубога приютилось лицо обезьяны, пьяницы и комедианта, ничтожное, отражающее непрерывно сменяющияся желания, заплывшее несмотря на молодость жиром, болезненное и обрюзгшее. Лигии лицо его показалось зловещим, и, главным образом, отвратительным.

Нерон вскоре положил на стол изумруд и перестал смотреть на нее. Теперь молодая девушка увидела его глаза на-выкат, жмурящиеся от слишком сильного освещения, етекляновидные, безсмысленные и похожие на глаза покойников.

Цезарь, обратившись к Петронию, сказал:

- Это та заложница, в которую влюбился Виниций?

- Да, это она, - ответил Петроний.

- Как называется её народ?

- Лигийским.

- Виниций считает ее красавицей?

- Одень в женский пеплум источенный червями оливковый пень, Виниций сочтет и его прекрасным. Но на твоем лице, несравненный ценитель красоты, я прочел уже твое мнение о ней! Тебе не нужно и оглашать своего приговора! Да, ты прав! она слишком тоща! сухопара! настоящая маковая головка на тонком стебле, а ты, божественный эстетик, ценишь в женщине ствол, и ты трижды, четырежды прав! одно лицо ничего не значит. Я уже многому научился около тебя, но столь верного глазомера еще не достиг... и я готов побиться об заклад с Туллием Сенецием на его любовницу, что ты, - хотя на пире, где все возлежат, трудно судить обо всей фигуре, - уже сказал себе: "она слишком худа в бедрах".

- Слишком худа в бедрах, - произнес, смыкая глаза, Нерон.

По губам Петрония скользнула чуть заметная усмешка. Туллий Сенеций, занимавшийся до этой минуты разговором с Вестином или, говоря точнее, вышучиванием снов, в которые верил Вестин, обернулся к Петронию и, хотя не имел никакого представления, о чем идет речь, воскликнул:

- Ты ошибаешься! я держу пари за цезаря.

- Хорошо, - ответил Петроний. - Я, как раз, доказывал, что в тебе есть щепотка ума, а цезарь утверждает, что ты - осел без всякой примеси.

- Habet! - сказал Нерон, смеясь, и опуская вниз большой палец руки, как делалось в цирке в знак того, что гладиатору нанесен удар и что его следует добить.

Вестин, думая, что разговор все еще касается снов, воскликнул:

- А я верю в сны, и Сенека также говорил мне когда-то, что верит в них.

- Прошлою ночью мне приснилось, что я сделалась весталкой, - сказала, перегнувшись через стол, Кальвия Криспинилла.

После этого заявления Нерон стал хлопать в ладони; все последовали его примеру, и несколько мгновений вокруг раздавался шум рукоплесканий: Криспинилла, несколько раз разводившаяся с мужьями, прославилась баснословным распутством на весь Рим.

- Что-ж тут особенного! Все оне стары и некрасивы. Одна Рубрия похожа на человека, - а так нас было-бы две, хотя летом у Рубрии выступают веснушки.

- Позволь, однако, заметить тебе, высокочтимая Кальвия, - сказал Петроний, - что весталкой могла ты сделаться разве только во сне.

- А если-бы предписал цезарь?

- Я поверил-бы, что исполняются сны, даже самые неправдоподобные.

- Конечно, исполняются, - сказал Вестин. - Я понимаю людей, не верящих в богов, но как можно не верить в сны?

- А гадания? - спросил Нерон. - Мне предвещали некогда, что Рим перестанет существовать, а я буду царствовать над всем Востоком.

- Гадания и сны находятся в тесной связи между собою, - ответил Вестин. - Раз один проконсул, завзятый отрицатель, послал в храм Мопса раба с запечатанным письмом, которое не позволил вскрыть, - чтобы проверить, сумеет-ли божок ответить на вопрос, изложенный в письме. Раб провел ночь в храме, чтобы получить во сне откровение; вернувшись из поездки, он сообщил: мне приснился юноша, светлый, как солнце, и сказал всего одно слово: "черного". Проконсул, услышав это, побледнел, и, обращаясь к своим гостям, таким-же неверующим, как он, произнес:

"Знаете-ли, что было сказано в письме!"

Вестин прервал рассказ и, подняв чашу с вином, стал пить.

- Что-же было в этом письме? - спросил Сенеций.

- В письме заключался вопрос: "какого быка должен я принести в жертву: белого или черного?"

Внимание, возбужденное рассказом, отвлек Вителий, явившийся на пир уже под хмельком; он внезапно разразился, без всякого повода, безсмысленным смехом.

- Над чем смеется эта бочка сала? - спросил Нерон.

- Смех отличает людей от животных, - сказал Петроний, - у него-же нет иного доказательства, что он не боров.

Вителий также внезапно перестал смеяться и, чмокая лоснящимися от соусов и жирных кушаний губами, стал осматривать присутствующих с таким изумлением, точно никогда до этого не видел их.

Подняв, наконец, похожую на подушку руку, он произнес сиплым голосом:

- Я уронил с пальца всаднический перстень, доставшийся мне по смерти отца.

- Который был сапожником, - добавил Нерон.

Вителий снова разразился безпричинным смехом и принялся искать перстень в пеплуме Кальвии Криспиниллы.

Видя это, Витиний стал подражать крикам испуганной женщины, а Нигидия, приятельница Кальвии, молодая вдова с лицом ребенка и глазами распутницы, заявила во всеуслышание:

- И что ему ни на что не пригодится, хотя-бы он и нашел, - добавил поэт Лукан.

Пир становился веселее. Толпы рабов подавали все новые блюда; из больших ваз, наполненных снегом и обвитых плющем, то-и-дело вынимали меньшия кратеры с многочисленными сортами вина. Все пили усердно. С потолка на стол и сотрапезников падали розы.

Петроний стал просить Нерона, чтобы он, пока гости не перепились, облагородил пир своим пением. Хор голосов присоединился к его просьбам, но Нерон стал отказываться. Вопрос касается не смелости, хотя ему всегда не достает её... Боги знают, чего стоит ему каждое появление перед публикой... Он, однако, не уклоняется от этого, потому что надо-же сделать что-нибудь для искусства, - и притом-же, если Аполлон одарил его некоторым голосом, дары богов не подобает оставлять втуне. Он понимает даже, что это - его обязанность по отношению к государству. Но сегодня он, в самом деле, охрип. Ночью он наложил себе на грудь оловянные слитки, но и это средство не помогло... Он собирается даже поехать в Анциум, чтобы подышать морским воздухом.

Тогда Лукан воззвал к нему во имя искусства и человечности. Все знают, что божественный поэт и певец сложил новый гимн в честь Венеры, в сравнении с которым сочинение Лукреция напоминает вой годовалого волченка. Пусть-же этот пир будет истинным пиром. Властитель, столь добрый, не должен подвергать своих подданных таким мукам: "не будь безчеловечным, цезарь!"

- Не будь безчеловечным! - повторили все сидевшие по близости.

Нерон развел руками, в знак того, что он вынужден уступить. Все лица немедленно облеклись в выражение благодарности, все глаза обратились к цезарю. Он приказал предуведомить Поппею, что будет петь, и сообщил присутствующим, что она не пришла на пир, чувствуя себя нездоровой, - но так как ни одно лекарство не доставляет ей такого облегчения, как его пение, то ему было-бы жаль лишить ее удобного случая.

Поппея явилась немедленно. Она все еще властвовала над цезарем, как над подданным, но не забывала, однако, что, когда затронуто самолюбие Нерона как певца, наездника или поэта, раздражать его слишком опасно. Прекрасная, как богиня, она вошла одетая, подобно цезарю, в аметистовой окраски одеянии, с ожерельем из огромных жемчужин, похищенных некогда у Массинисы; злотокудрая, улыбающаяся и, хотя разведенная уже с двумя мужьями, она сохранила лицо и выражение глаз девушки.

Ее встретили приветственными возгласами, именуя "божественной августой". Ливия никогда в жизни не видела столь дивной красоты; ей не хотелось верить своим глазам, так как она знала, что Поппея Сабина - одна из порочнейших женщин в мире. Она слышала от Помпонии, что Поппея подучила цезаря убить мать и жену, узнала на что она способна, из рассказов гостей и слуг в доме Авла. Она слышала, что по ночам в городе опрокидывали статуи Поппеи, слышала о надписях, за которые виновных подвергали самым жестоким наказаниям и которые, тем не менее, появлялись каждое утро на стенах городских зданий. Несмотря на это, при виде прославленной Поппеи, считаемой последователями Христа воплощением зла и преступления, молодой девушке казалось, что столь прекрасными могут быть лишь ангелы или небесные духи. Лигия не могла оторвать от нея взоров; с уст девушки невольно сорвался вопрос:

- Ах. Марк, возможно-ли это?..

Он-же, возбужденный вином и, повидимому, раздосадованный, что внимание её все отвлекают от него и его слов, ответил:

- Да, она прекрасна, но ты во сто крат прекраснее. Ты не умеешь ценить себя, - не то влюбилась бы в себя, как Нарцисс... Она купается в молоке ослиц, а тебя, должно быть, Венера выкупала в своем собственном. Ты не знаешь себе цены, - ocelle mi... Не смотри на нее. Обрати свои очи ко мне, моя радость!.. Прикоснись устами к этой чаше вина, а затем я прильну к этому самому месту моими устами...

Виниций придвигался все ближе, а Лигия стала отодвигаться к Актее. В эту минуту потребовали тишины, так как цезарь встал. Певец Диодор подал ему лютню, в роде называемой "дельтою", другой-же музыкант, Теринос, который должен был аккомпанировать, приблизился с инструментом, называвшимся "наблием". Нерон, опершись дельтой о стол, вознес глаза, - и, чрез мгновение, в триклинии водворилось безмолвие, нарушаемое лишь шорохом все продолжающих падать с потолка роз.

Цезарь запел или, вернее, стал декламировать нараспев и ритмически, под аккомпанимент двух лютней, свой гимн Венере. Ни голос его, хотя несколько глухой, ни стихи - не оказались плохими, так что Лигия снова почувствовала угрызения совести: гимн, хотя и прославляющий нечистую, языческую Венеру, слишком понравился ей, да и сам цезарь, с лавровым венком на голове и вознесенными к небу глазами, показался ей более величественным, далеко не столь страшным и отталкивающим, как в начале пира.

Пирующие разразились громом рукоплесканий. Вокруг раздавались восклицания: "о, дивный, небесный голос!" Некоторые из женщин, всплеснув руками, застыли в этой позе, в знак своего восторга, даже по окончании пения; другия осушали заплаканные глаза; весь зал зашумел, точно улей. Поппея, склонив златокудрую голову, поднесла к губам руку Нерона и долго не выпускала её, не произнося ни слова, а молодой Пифагор, грек необычайной красоты, - тот самый, с которым позднее почти обезумевший Нерон приказал жрецам обвенчать себя с соблюдением всех установленных обрядов, - опустился на колени у ног его.

Но Нерон внимательно смотрел на Петрония, похвалы которагобольше всего льстили ему; Петроний произнес:

- Что касается музыки, то Орфей, должно быть, теперь так же пожелтел от зависти, как сидящий здесь Лукан; относительно-же стихов, я сожалею, что они не хуже, потому что тогда я, быть может. нашел-бы для их восхваления подобающия слова.

Лукан-же не обиделся на него за упоминание о зависти, - напротив, бросив на него признательный взор, он притворился раздосадованным и проворчал:

- Да будет проклята судьба, обрекшая меня жить одновременно с таким поэтом. Человеку удалось бы занять место и в памяти людской и на Парнасе, а теперь приходится угаснуть, как меркнет ночник при сиянии солнца.

присоединил к его словам свои восторженные похвалы. На лице Нерона отразились упоение и безпредельное тщеславие, не только граничащее с глупостью, но совершенно тожественное с нею. Он сам подсказывал им стихи, которые считал прекраснейшими, и, наконец, принялся утешать Лукана, уговаривать, чтобы он не падал духом, так как никто не может приобрести дарований, которых не дано ему от рождения, - однако, поклонение, воздаваемое людьми Юпитеру, не исключает почитания остальных богов.

Затем он встал проводить Поппею, которая, будучи в самом деле нездоровой, пожелала удалиться. Нерон приказал гостям не покидать своих мест и обещал вернуться. И действительно, он вскоре возвратился - одурять себя фимиамом курений и смотреть на дальнейшия зрелища, подготовленные им самим, Петронием или Тигеллином для пира.

не привыкшей к таким зрелищам, казалось, что они видят чудеса и волшебство. Парис движениями рук и тела умел выражать то, что, повидимому, выразить в пляске невозможно. Руки его всколебали воздух, создавая светлое, живое облако, трепещущее любострастием, обвивающее упоенный девственный образ, содрогающийся в сладостной истоме. Это была не пляска, а картина, - картина ясная, разоблачающая тайну любви, чарующая и безстыдная; когда-же, по окончании её. появились корибанты и сирийския плясуньи, исполнившия под звуки цитр, флейт, кимвалов и бубен вакхический танец, сопровождаемый дикими криками и исполненный еще более необузданной распущенности, Лигия ужаснулась: ей казалось, что ее испепелит живой огонь, что громы небесные должны поразить этот, дом или потолок обрушиться на головы пирующих.

Между тем, из золотой сетки, подвешенной к потолку, падали только розы, а опьяневший Виниций говорил ей:

- Я увидел тебя в доме Авла у фонтана и полюбил тебя. Светало, и ты думала, что никто не смотрит, - а я видел... И до сих пор вижу тебя такою, хотя тебя скрывает от моих взоров этот пеплум. Скинь пеплум, как Криспинилла. Видишь, - и боги, и люди жаждут любви! Кроме нея, нет ничего на свете! преклони голову к моей груди и закрой глаза.

сам влечет ее в пропасть. Ей стадо досадно на него. Она снова почувствовала, что боится и этого пира, и Виниция, и себя самой. Чей-то голос, похожий на голос Помпонии, взывал еще в её душе: "Лигия, спасайся!" Но что-то говорило ей, вместе с тем, что уже слишком поздно, что тот, кого обвеяло таким пылом, кто видел все, что происходило на этом пиршестве, в ком сердце билось так, как в ней, когда она внимала словам Виниция, - и кого охватывала такая дрожь, которую она испытывала, когда он приближался к ней, тот погиб безвозвратно. Она чувствовала, что ей становится дурно. Иногда ей казалось, что она лишится чувств и что потом произойдет что-то ужасное. Она знала, что, под страхом прогневить цезаря, никому не дозволяется встать, пока не встанет сам Нерон, - однако, если-бы этого запрещения и не существовало, она уже не имела-бы сил удалиться.

А до окончания пира было еще далеко. Рабы приносили все новые яства и безпрестанно наполняли чаши вином; перед столом появились, чтобы представить гостям зрелище борьбы, два атлета.

Состязание началось. Могучия, лоснящияся от масла тела борцов слились в одну живую глыбу, кости захрустели в железных руках, стиснутые челюсти издавали зловещий скрежет. Иногда раздавались быстрые, глухие удары ног о посыпанный шафраном пол; то вновь атлеты становились недвижно, стихали, и зрителям казалось, что перед ними - группа, изваянная из камня. Глаза римлян с увлечением следили за движениями страшно напряженных спин, икр и рук. Борьба окончилась, однако, довольно скоро, так как Кротон, учитель и начальник школы гладиаторов, заслуженно прослыл первым силачом во всей империи. Противник его стал дышать все чаще, затем дыхание его сперлось, лицо посинело и, наконец, изо рта хлынула кровь и он опустился.

Взрыв рукоплесканий ознаменовал конец состязания; Кротон, наступив ногой на плечи противника, скрестил огромные руки на груди и обвел зал глазами триумфатора.

После атлетов выступили подражатели зверям и их крикам, фокусники и шуты, но на них почти не обращали внимания, потому что вино уже затмило глаза зрителям. Пир постепенно превращался в пьяную и распутную оргию. Сирийския девушки, участвовавшия раньше в вакхической пляске, смешались с гостями. Музыка сменилась нестройным, диким шумом цитр, лютней, армянских кимвалов, египетских систр, труб и рогов; некоторые из пирующих, желая разговаривать, стали кричать музыкантам, чтобы они ушли. Воздух триклиния, насыщенный ароматом цветов, благоуханием масл, которыми прелестные мальчики во время пира кропили ноги сотрапезникам, запахом шафрана и людскими выделениями, становился душным; светильники горели тусклым пламенем, венки на головах съехали в сторону, лица побледнели и покрылись каплями пота.

наслаждением следить за взлетающими пылинками. Вестин с упорством пьяницы повторял в десятый раз ответ Мопса на запечатанное письмо проконсула. Туллий, осмеивавший богов, говорил прерываемым икотой, вялым голосом:

- Если Сферот Ксенофана кругл, тогда, - заметь, - такого бога можно катить перед собою ногой, как бочку.

Но Домиций Афер, старый злодей и доносчик, возмутился этим разговором; от возмущения он даже залил себе фалернским вином всю тунику. Он всегда верил в богов. Люди говорят, что Рим погибнет, - есть даже такие, которые утверждают, что он уже гибнет. И не удивительно!.. Но если это случится, так лишь оттого, что молодежь утратила веру, а без веры не может быть добродетели. Кроме того, пренебрегают былыми суровыми нравами, - и никому не приходит в голову, что эпикурейцы не дадут отпора варварам. Что касается его, то он сожалеет, что дожил до таких времен и что принужден в развлечениях искать спасения от огорчений, которые иначе живо доканали-бы его.

Сказав это, он притянул к себе сирийскую танцовщицу и стал беззубыми губами целовать её затылок и плечи; видя это, консул Меммий Регул разсмеялся и, подняв свою плешь, убранную съехавшим в бок венком, произнес:

- Кто говорит, что Рим гибнет?.. Глупости!.. Я, консул, - знаю лучше всех... Videant consoles!.. Тридцать легионов охраняют спокойствие римской империи!..

- Тридцать легионов! - тридцать легионов!.. от Британии до парфянских границ!

Но вдруг он задумался и, приложив палец ко лбу, сказал:

- А, пожалуй, наберется их и тридцать два...

И опустился под стол, где тотчас-же стал извергать языки фламингов, печеные рыжики, мороженные грибы, саранчу на меду, рыбу, мясо и все, что съел или выпил.

"Нет, нет! Рим должен погибнуть, по_т тому что не стало веры в богов, не стало прежних суровых нравов! Рим должен погибнуть! - а жаль! Жизнь все-таки хороша, цезарь милостив, вино прекрасно! - ах, как жаль!"

Опустив голову к лопаткам сирийской вакханки, он заплакал: "что мне в какой-то будущей жизни!.. Ахилл был прав, говоря, что лучше быть батраком в мире, озаряемом солнцем, чем царствовать в киммерийских пределах. Да и то еще вопрос, существуют-ли какие-нибудь боги, хотя безверие губит молодежь".

на присутствующих радостным и вопрошающим взором.

Потом он украсил и себя плющем, повторяя непоколебимо убежденным тоном:

Петроний не был пьян, Нерон-же, пивший сначала, щадя свой "небесный" голос, умеренно, под конец опоражнивал чашу за чашей и охмелел. Он вздумал даже петь другие свои стихи, - на этот раз греческие, - но забыл их и, по ошибке, запел песенку Анакреона. Ему вторили Ппеагор, Диодор и Теринос, - но так как у всех дело не ладилось, отказались от этой затеи. Нерон, вместо того, стал восторгаться, как знаток и эстетик, красотою Ппеагора, - и, в увлечении, целовать его руки. Такия-же прекрасные руки он видал когда-то... у кого?

Приложив руку к мокрому лбу, он принялся припоминать. Минуту спустя, на лице его отразился ужас:

- Ах, да! у матери, у Агриппины!

Им внезапно овладели мрачные видения.

но рыбак, на которого она посмотрела, умирает...

- Недурной сюжет, - заметил Петроний.

Вестин-же, вытянув шею, как журавль, таинственно шептал:

- Я не верю в богов, но верю в привидения. Ой!..

Нерон, не обращая внимания на их слова, продолжал:

ее, вы не услышали-бы сегодня моего пения.

- Благодарим тебя, цезарь, от имени Рима и всего света, - воскликнул Домиций Афер.

- Вина! - и пусть зазвучат тимпаны!

Шум возобновился. Лукан, весь в плюще, желая перекричать его, встал и начал взывать:

- Я не человек, а фавн, - и живу в лесу! E-cho-oooo!!!

что случалось с ним постоянно, когда он пил сверх меры. Его смуглое лицо побледнело еще больше, - и язык стал заплетаться, когда он говорил, теперь уже приподнятым и повелительным голосом:

- Целуй меня! Сегодня, завтра, не все-ли равно!.. Мне надоело ждать!.. Цезарь отобрал тебя от Авла, чтобы подарить мне, - понимаешь! Завтра, под вечер, я пришлю за тобой, - понимаешь!.. Цезарь обещал мне отдать тебя раньше, чем послал за тобой... Ты должна быть моей! Целуй меня! - Я не хочу ждать до завтра, - прильни ко мне скорее твоими устами!

Он обнял Лигию, но Актея стала защищать ее, да и сама она оборонялась, напрягая остаток силы, так как чувствовала, что погибает. Тщетно, однако, силилась она обеими руками оторвать от себя его безволосые руки, напрасно умоляла голосом, дрожащим от огорчения и страха, чтобы он не был таким, как теперь, чтобы сжалился над нею. Насыщенное вином дыхание обвевало ее все ближе, а лицо его очутилось у самого лица её. Это был уже не прежний, добрый, чуть не милый сердцу Виниций, - а пьяный, злой сатир, внушавший ей лишь глубокий ужас и отвращение.

Она ослабевала, однако, все больше. Напрасно отвращала она, перегнувшись, свое лицо, чтобы избежать его поцелуев. Он приподнялся, обхватил ее обеими руками и, прижав её голову к своей груди, стал, тяжело дыша, раздавливать губами её побледневшия уста.

такое произошло? Виниций протер изумленные глаза, - и вдруг увидел над собой гигантскую фигуру лигийца Урса, которого он встречал в доме Авла.

Актея последовала за ним.

Виниций просидел одно мгновение, точно окаменев; потом он опрометью бросился к выходу, крича:

- Лигия! Лигия!

Но распаленная страсть, изумление, неистовый гнев и вино подкосили его. ноги; пошатнувшись несколько раз, он ухватился за обнаженные руки одной из вакханок и стал спрашивать, моргая веками:

Вакханка, с усмешкой в отуманенных глазах, взяла чашу с вином, подала ему и сказала:

- Пей.

Виниций выпил и свалился с ног.

Большинство гостей лежало уже под столом; некоторые ходили колеблющимися шагами по триклинию, другие спали на пиршественных ложах, храпя или извергая во сне излишек вина, - а на пьяных консулов и сенаторов, на пьяных римских всадников, поэтов, философов, на пьяных танцовщиц и патрицианок, на весь этот мир, еще всемогущий, но уже лишенный души, увенчанный и необузданный, но уже меркнущий, - из золотой сети, подвешенной к потолку, все падали и падали розы.