Quo vadis.
Часть вторая.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть вторая. Глава XVIII. (старая орфография)

XVIII.

От Петрония - Виницию:

"Плохи твои дела, carissime! Венера, очевидно, помутила твои мысли, отняла у тебя разсудок, память и способность думать о чем-либо, кроме любви. Перечти когда-нибудь твой ответ на мое письмо, и ты увидишь, до какой степени сознание твое стало равнодушным ко всему, кроме Лигии: твои мысли заняты лишь ею, безпрестанно возвращаются к ней, кружатся над него, словно ястреб над намеченною добычей. Клянусь Поллуксом! розыщи-же ее поскорее, - не то, если пламя страсти не испепелит тебя, - ты превратишься в египетского Сфинкса, который, влюбившись, как говорят, в бледную Изиду, стал ко всему равнодушным, глухим и ожидает лишь ночи, чтобы всматриваться в свою возлюбленную каменными очами.

"Блуждай по вечерам переодетым по городу, - если хочешь, посещай даже в сопровождении твоего философа христианския молельни. Все, что возбуждает надежду и убивает время, достойно одобрения. Но, ради моей дружбы к тебе, исполни один совет: раб Лигии, Урс, обладает, повидимому, необычайною силой, - найми-же Кротона и продолжай поиски втроем. Так будет безопаснее и благоразумнее. Христиане, если к их числу принадлежат Помпония Грецина и Лигия. несомненно, презираются молвой несправедливо, - и, при похищении Лигии, они доказали, что умеют действовать не шутя, когда надо защитить одну из овечек своего стада. Я знаю, что, увидев Лигию, ты не преодолеешь своего нетерпения, захочешь тотчас-же овладеть его, - как-же осуществишь ты свое желание при помощи одного Хилонида? А Кротон справится, хотя-бы Лигию защищали десять таких силачей, как Урс. Не позволяй Хилону выманивать у тебя деньги, н(4 не жалей их на Кротона. Это - лучший из советов, какой я могу дать тебе.

"Здесь уже перестали говорить о маленькой августе и о том, что ее умертвили при помощи колдовства. Помпея иногда еще вспоминает о дочери, но цезарь увлечен другими мыслями; притом-же, если божественная августа, действительно, снова ожидает приращения, то и она скоро совершенно забудет об умершем ребенке. Мы пребываем уже около десяти дней в Неаполе, или, выражаясь точнее, - в Вайях. Еслибы ты был способен думать о чем-либо, отголоски нашего здешняго пребывания не могли-бы не коснуться твоего слуха, так как весь Рим, наверно, не говорит ни о чем другом. Мы приехали прямо в Байи, - где сначала нами завладели воспоминания о матери и угрызения совести. Представь себе, однако, до чего уже дошел наш Меднобородый? Даже матереубийство превратилось для него лишь в сюжет для стихов и в повод для разыгрывания трагическо-шутовских сцен. Он и раньше, впрочем, испытывал угрызения совести лишь по своей трусости. Теперь-же, убедившись, что мир ничуть не переменился, что земля не обрушилась под его ногами и что никакой бог не мстит ему, - он притворяется только для того, чтобы потрясать людей своего участью. По ночам он вскакивает иногда с ложа, кричит, что его преследуют фурии, будит нас, озирается вокруг, ломается, как бездарный актер, играющий роль Ореста, декламирует греческие стихи, - и наблюдает, восхищаемся-ли мы им. Мы, конечно, восхищаемся! - и, вместо того, чтобы сказать ему: ступай спать, глупец! - также настраиваем себя на трагический лад, - и защищаем великого артиста от фурий. Клянусь Кастором, - не мог-же ты не узнать хотя о том, что цезарь уже выступал перед публикой в Неаполе. В театр согнали всех греческих проходимцев из Неаполя и окрестностей; они наполнили арену столь противным зловонием чеснока и пота, что я благословлял богов за то, что не сижу в первых рядах вместе с августианцами, а нахожусь с Меднобородым за сценой. И, представь себе, - он боялся! Уверяю тебя, что он трусил! Он брал мою руку и прикладывал к своему сердцу, действительно, бившемуся учащенно. Дыхание его спиралось, - а когда настало время выходить, он побледнел, как пергамент, и лоб его оросился каплями пота. Между тем, он знал, что во всех рядах посажены преторианцы, вооруженные палками - для подогревания восторгов зрителей, если окажется в том потребность. Но предосторожность эта оказалась излишней. Никакое стадо обезьян из окрестностей Карфагена не могло-бы реветь так громко, как этот сброд. Повторяю, - зловоние чеснока доносилось до самой сцены. А Нерон раскланивался, прикладывал руки к сердцу, посылал воздушные поцелуи - и плакал. Затем он бросился к нам, ожидавшим за сценой, и закричал, точно пьяный: "как ничтожны все триумфы Цезаря сравнительно с моим триумфом!" А толпа продолжала реветь и рукоплескать, зная, что рукоплесканиями этими добудет милости, подачки, лоттерейные билеты и новое зрелище - с цезарем-фигляром на потеху. Я даже не удивляюсь, что они рукоплескала: до сих пор не видано ничего подобного. Он-же не переставал повторять ежеминутно: "вот, каковы греки! вот, каковы греки!" Мне кажется, что после этого представления его ненависть к Риму еще усилилась. В Рим тем не менее были посланы нарочные с извещением о триумфе, - и мы надеемся, что на-днях сенат совершит благодарственные молебствия. После первого-же представления здесь произошел странный случай. Внезапно обрушилось здание театра, - но в то время, когда зрители уже ушли: я был на месте происшествия, и не видал, чтобы из-под обломков извлекли хоть один труп. Многие даже между греками смотрят на это, как на кару богов за поругание цезарской власти; Нерон, напротив, уверяет, что боги проявили свое благоволение и покровительство его пению и слушателям. Поэтому он предписал принести жертвоприношения во всех храмах и отслужить благодарственные молебствия. Этот случай только усилил желание Нерона предпринять путешествие в Ахайю. Несколько дней тому назад он говорил мне, однако, что опасается недовольства римского народа: римляне, быть может, возмутятся, как из любви к нему, так и из боязни, что продолжительное отсутствие цезаря лишит их раздачи хлеба и зрелищ.

"Мы едем, однако, в Беневент посмотреть на пышные празднества, которыми собирается блеснуть бывший сапожник Ватиний; оттуда-же, напутствуемые божественными братьями Елены, направимся в Грецию. Что касается меня, то я убедился, что среди безумствующих невольно становишься безумцем и, что еще хуже, начинаешь находить некоторую прелесть в безумствах. Греция и путешествие среди тысячной толпы, какой-то триумфальный поезд Вакха среди нимф и вакханок, увенчанных зеленью мирта, листьями винограда и плюща, колесницы, запряженные тиграми, цветы, тирсы, венки, возгласы "эвоэ!" музыка, поэзия и рукоплещущая Эллада, - все это прекрасно, но мы питаем еще более смелые замыслы, нам желательно основать сказочную восточную империю, царство пальм, солнца, поэзии и жизни, превращенной в одно сплошное наслаждение. Нам хочется позабыть о Риме, переместить центр мира куда-то между Грецией, Азией и Египтом, насладиться существованием не людей, а богов, не знать ничего будничного, плавать по Архипелагу на золотых галерах, под сенью пурпурных парусов, совместить в одном лице Аполлона, Озириса и Ваала, розоветь вместе с зарею, разгораться золотым блеском вместе с солнцем, серебриться с лучами месяца, повелевать, петь, грезить... И поверишь-ли? Я, сохранивший еще на сестерций разсудка и на асс здравого смысла, позволяю увлекать себя подобным мечтам! Оне прельщают меня, несмотря на неосуществимость, своим величием, и своеобразностью... Подобное сказочное царство, что ни говори, некогда, по прошествии многих веков, представилось-бы людям видением, навеянным грезами. Жизнь сама по себе ничтожна и зачастую принимает обезьяний облик, - если только сама Венера не снизойдет к нам под видом Лигии или хотя-бы такой рабыни, как Эвника, и если ее не скрасит искусство. Но Меднобородый не осуществит своих замыслов, хотя-бы лишь потому, что в пресловутом сказочном царстве Востока и поэзии не должно быть места лицемерию, низости и убийству, а в Нероне под личиною поэта таится пустой, бездарный фигляр, недалекий наездник и тупой тиран: все эти затеи не мешают нам, в ожидании, душить людей, представляющих для нас малейшую помеху. Бедный Торкват Силан отошел уже в царство теней. Несколько дней тому назад, он вскрыл себе жилы. Леканий и Лизиний трясутся от страха, принимая консульское звание, старый Тразея не избегнет смерти, так как осмеливается быть слишком честным. Тигеллин все еще не может добыть приказ, чтобы я вскрыл себе жилы: я нужен еще, не только в качестве "законодателя вкуса", но и как человек, без советов и эстетического понимания которого путешествие в Ахайю могло-бы не удасться. Я нередко подумываю, однако, что рано или поздно эта участь меня не минует, - и, знаешь-ли, что больше всего меня занимает, когда меня посещают такия мысли: я не могу допустить, чтобы Меднобородый овладел моею мерренской чашей, которую ты знаешь и которою так восторгаешься. Если ты будешь присутствовать при моей смерти, я отдам эту чашу тебе; если-же ты будешь далеко, я разобью ее. Но до тех пор нас еще ждет сапожнический Беневент, олимпийская Греция и Рок, готовящий каждому неведомые и недоступные предвидению пути. Будь здоров и найми Кротона, не то у тебя вторично вырвут из рук эту Лигию. Хилонида, когда у тебя минует нужда в нем, вышли ко мне, где-бы я ни находился. Я попытаюсь сделать из него второго Ватиния и, как знать, быть может, проконсулы и сенаторы будут еще трепетать перед ним, как трепещут перед тем витязем Дратвы. Мне хотелось бы дождаться такого зрелища. Если отыщешь Лигию, сообщи мне, чтобы я принес за вас в жертву пару лебедей и пару голубей в здешнем круглом храмике Венеры. Помнишь, тебе приснилось, что Лигия покоится на твоих коленях, ищет твоих поцелуев. Постарайся, чтобы этот сон оказался вещим: пусть на твоих небесах развеются облака, а если они и останутся, то пусть примут окраску и аромат розы. Будь здоров и прощай".

Едва Виниции окончил читать, как в его библиотеку прокрался Хилон; о приходе его не доложили, так как слугам было приказано пускать грека во всякое время дня и ночи.

- Пусть божественная мать твоего великодушного предка Энея, - сказал он, - будет столь милостива к тебе, господин, как милостив ко мне божественный сын Майи.

- Что ты хочешь этим сказать? - спросил Виниций, вскакивая из-за стола, у которого он сидел.

Хилон поднял голову и произнес:

- Эврика!

Молодой патриций был так поражен, что от волнения долго не мог произнести ни слова.

- Ты видел ее? - спросил он, наконец.

- Я видел Урса, господин, и говорил с ним.

- И знаешь, где они скрываются?

- Нет, господин. Другой из самолюбия дал-бы понять лигийцу, что отгадал, кто он таков, другой старался-бы разспросить его, где он живет, и либо получил-бы удар кулаком, после чего все земные дела стали-бы для него безразличными, либо возбудил-бы подозрение великана, вследствие чего девушку, быть может, еще в нынешнюю-же ночь припрятали-бы в другом месте. Я не сделал ничего подобного, господин. Мне достаточно знать, что Урс работает у мельника около Эмпория. Мельника этого зовут Демасом, как и твоего вольноотпущенника. Я удовлетворился этим открытием, потому что любой из твоих доверенных рабов может поутру проследить за ним и обнаружить тайник. Я приношу тебе, господин, лишь несомненное известие о том, что если Урс здесь, то и божественная Лигия не покинула Рима. Кроме того я могу сообщить тебе, что нынче ночью она почти наверное пойдет в Остраний...

- В Остраний? Что это за местность? - прервал его Виниций, очевидно собираясь сейчас-же бежать туда.

- Это старое кладбище между дорогами Саларийской и Мументанской. Тот великий жрец христиан, о котором я говорил тебе, господин, и прибытия которого ожидали значительно позже, приехал уже и нынче ночью будет проповедывать на этом кладбище. Они скрывают свою религию, потому что, хотя до сих пор не издано никаких воспрещающих ее эдиктов, однако, население ненавидит их и заставляет быть осторожными. Сам Урс сказал мне, что все христиане без исключения соберутся сегодня в Остраний, так как каждый из них хочет видеть и послушать того, который был первым учеником Христа и которого они зовут апостолом. А так как у них женщины наравне с мужчинами присутствуют при богослужении, поэтому из числа христианок, быть может, не придет лишь одна Помпония: Авл почитает прежних богов и жена его ничем не могла-бы оправдать свое отсутствие в ночное время. Что касается Лигии, пребывающей под опекою Урса и старейшин христианской общины, то она несомненно придет вместе с остальными женщинами.

Виниций, живший до сих пор как-бы в лихорадочном возбуждении, поддерживаемый лишь надеждою отыскать Лигию, теперь, когда эта надежда, повидимому, приблизилась к осуществлению, внезапно почувствовал изнеможение, какое охватывает человека после истощившого силы путешествия у самой его цеди. Хилон заметил это и решил извлечь пользу из своего наблюдения.

- Твои рабы, господин, сторожат при воротах и христианам, конечно, известно об этом, но они не нуждаются в воротах. Тибр также не нуждается в них и, хотя от реки до тех ворот далеко, однако разстояние не воспрепятствует им собраться для лицезрения "великого апостола". При том-же они могут располагать тысячами способов проникнуть за стену и я знаю, что они располагают ими. В Острании, господин, ты найдешь Лигию; если-же, чего я не допускаю, её там не будет, ты увидишь Урса, так как лигиец поклялся мне умертвить Главка. Он сам сказал мне, что пойдет туда и убьет его. Слышишь, благородный трибун? значит, ты либо пойдешь по его следам и узнаешь, где живет Лигия, либо прикажешь схватить Урса своим рабам, как убийцу, и, захватив в свои руки, заставишь его сознаться, куда он скрыл Лигию. Я исполнил свою задачу! Другой на моем месте сказал-бы тебе, господин, что выпил с Урсом десять кувшинов самого лучшого вина, раньше чем добыл от него тайну: другой сказал-бы тебе, что проиграл ему тысячу сестерций в "criptae duodecimo или просто, что купил известие за две тысячи... Я знаю, что ты возвратил-бы мне истраченное вдвойне, но, несмотря на это, один раз в жизни... то-есть, я хотел сказать: как всегда в жизни, буду честным, потому льщу себя надеждой, что, как говорил великодушный Петроний, твоя щедрость превзойдет все мои надежды и предвидения.

Но Виниций, который был воином и привык не только не терять присутствия духа при всяких случайностях, но и действовать, сразу преодолел охватившую его слабость, и сказал:

- Надежды твои на мою щедрость не обманут тебя, но раньше ты должен последовать за мной в Остраний.

- Я, в Остраний? - спросил Хилон, не чувствовавший ни малейшого желания пойти туда. - Я, благородный трибун, обещал лишь указать тебе, где находится Лигия, но вовсе не обязался похитить ее... Подумай, господин, что станется со мною, если этот лигийский медведь, разорвавши Главка, убедится в то-же время, что убил его не вполне исполнено? Разве он не счел-бы меня (впрочем неосновательно) за виновника совершенного им убийства? Вспомни, господин, что, чем возвышеннее философия мудреца, тем ему труднее отвечать на глупые вопросы невежд, - что-же мог-бы я ему ответить, если-б он меня спросил, почему я возвел обвинение на Главка? Если ты однако подозреваешь, что я тебя обманываю, в таком случае я скажу тебе: заплати мне лишь после того, когда я укажу тебе дом, в котором живет Лигия. Сегодня-же окажи мне лишь частицу твоей щедрости, чтобы я не вовсе лишился награды, если-бы и ты, господин, (да хранят тебя боги) подвергнулся какому-либо несчастию. Сердце твое никогда не вынесло-бы этого.

Виниций подошел к ящику, стоявшему на мраморном подножии и называвшемуся arca. Вынув оттуда кошелек, он бросил его Хилону.

- Это скрупулы, - сказал он. - Когда-же Лигия войдет в мой дом, ты получишь такой-же кошелек, наполненный аурами {Scripulum или scrupulum - небольшая золотая монета, равняющаяся третьей части золотого динара, или аура.}.

- О, Юпитер!! - воскликнул Хилон.

Но Виниций сдвинул брови.

На лице грека мгновенно отразились страх и колебание, затем, однако, он успокоился и сказал:

перевесили мои опасения, не говоря уже о твоем сообществе, которое я сочту за счастье и наслаждение...

Но Виниций нетерпеливо прервал его и стал разспрашивать о подробностях разговора с Урсом. Вполне выяснилось из слов последняго лишь одно: что либо приют Лигии будет обнаружен не далее, как в настоящую ночь, либо девушку удастся похитить на обратном пути из Острания. При одной мысли об этом Виниция охватывала безумная радость. Теперь, когда он почти проникся уверенностью, что отыщет Лигию, безследно исчезли и гнев, который он питал против нея, и чувство обиды. За эту радости он готов был простить ей все её вины. Он думал о ней, как о дорогом, желанном существе; ему казалось, точно он ждет её возвращения из далекого путешествия. Ему хотелось созвать рабов и приказать им убрать дом гирляндами. В эту минуту он не досадовал на Урса, он готов был простить всем и все. Хилон, к которому, несмотря на оказываемые греком услуги, он чувствовал некоторое отвращение, впервые показался ему человеком забавным и вместе с тем не совсем заурядным. Глаза его прояснились, прояснилось лицо, просветлел и дом его Он снова стал чувствовать обаяние молодости и жизни. Былое угрюмое горе не позволяло ему почувствовать в достаточной степени, как горячо он полюбил Лигию; он понял это лишь теперь, когда блеснула надежда овладеть ею. Страстное влечение к ней пробудилось в нем, как весною пробуждается земля, пригретая солнцем, но вожделения его теперь стали уже менее слепыми и дикими, более радостными и нежными. Он чувствовал в себе безграничную энергию и был уверен, что, если только увидит Лигию собственными глазами, тогда ее не отнимут у него ни все христиане всего мира, ни даже сам цезарь.

Хилон, ободренный радостным выражением его лица, принялся давать ему советы: по его мнению, не следовало бы еще считать дело выигранным., не мешает поступать как можно осторожнее, не то все старания пропадут понапрасну. Кроме того он умолял Виниция не похищать Лигии из Острания. Они должны отправиться туда в плащах с капюшонами, закрывающими лицо, приютиться в каком-нибудь темном углу и присматриваться оттуда ко всем присутствующим. Когда-же они увидят Лигию, безопаснее всего проследить за нею издалека, заметить, в какой дом она вошла, а на следующий день на разсвете окружить здание сильным отрядом рабов и захватить ее среди белого дня. Так как она считается заложницей и принадлежит в сущности цезарю, захват можно произвести, не опасаясь кары закона. В случае-же если они не встретят её в Острании, они проследят за Урсом и в итоге получится то же самое. На кладбище нельзя пойти в сопровождении многих рабов, так как легко они могли-бы возбудить подозрение, а христианам стоит лишь погасить все огни, как они сделали это при первом похищении Лигии, и никто не помешает им разбежаться или попрятаться в одних только им известных притонах. Не мешает зато захватить оружие или взять с собою двух надежных силачей, чтобы в случае необходимости не быть лишенными защиты.

Виниций совершенно согласился с его доводами и, вспомнивши вместе с тем о совете Петрония, приказал рабам привести Кротона. Хилон, знавший всех в Риме, почти успокоился, услышав имя известного атлета, нечеловеческой силе которого неоднократно удивлялся в цирке, и заявил, что пойдет в Остраний. Он сообразил, что помощь Кротона значительно облегчит ему приобретение кошелька, наполненного большими золотыми монетами.

Когда, спустя несколько времени, смотритель атрия пригласил его к столу, грек приступил к обеду в отличном настроении. За обедом он рассказывал рабам, что принес их господину волшебную мазь: стоит только помазать его копыта самым плохим лошадям, чтобы оне легко обгоняли всех других коней. Его научил приготовлять эту мазь один христианин, - старики из христиан более сведущи в колдовстве и чудесах, чем даже фессалийцы, хотя Фессалия славится своими волшебницами. Христиане чрезвычайно доверяют ему, а почему они питают к нему такое доверие, легко догадается каждый, кто знает, что значит рыба. Разговаривая таким образом, он внимательно разсматривал лица рабов в надежде обнаружить между ними христианина и донести об этом Виницию. Обманувшись, однако, в этом ожидании, он с жадностью набросился на пищу и напитки, не щадя похвал повару и уверяя, что постарается переманить его от Виниция. Веселость его омрачалась лишь мыслью, что ночью придется отправиться в Оетраний, но Хилон утешал себя тем, что он пойдет переодетым, впотьмах и в сопровождении двух людей, один из которых прославился на весь Рим своею силой, а другой - по происхождению патриций и занимает одну из высших должностей в войске. "Если Виниция и узнают, - разсуждал он про себя, - христиане не осмелятся поднять на него руку; что-же касается меня, то им надо быть мудрецами, чтобы увидеть хоть конец моего носа".

рабов его, которые сопровождали Лигию, когда за нею были присланы носилки во дворец цезаря, Хилон знал о необыкновенной силе этого человека. Немудрено, что ему указали на Урса, когда он стал выпытывать у Эврикия о людях с выдающейся силой. Кроме того, смущение и негодование работника при упоминании о Виниции и Лигии не оставляли ни малейшого сомнения, что эти лица особенно интересуют его. Работник упоминал также о покаянии в убийстве: Урс действительно убил Атацина; наконец, приметы работника совершенно соответствовали описанию его, сделанному со слов Виниция. Некоторое сомнение могло возбудить лишь измененное имя, но Хилон уже знал, что христиане часто принимают новые имена при крещении.

"Если Урс убьет Главка, - ободрял себя Хилон. - Я могу лишь порадоваться; если-же не убьет, то это также будет добрым признаком, так как докажет, что христиане нелегко решаются на убийство. Я выдал этого Главка за родного сына Иуды и предателя всех христиан. Я убеждал лигийца так красноречиво, что даже камень смягчился-бы и обещал-бы упасть на голову Главку, а между тем я едва склонил этого лигийского медведя дать обещание наложить на него свою лапу... Он колебался, говорил о своем горе и покаянии. Очевидно, между ними это не водится. Свои обиды следует прощать, а за чужие обиды также не очень-то разрешено воздавать мщением, - ergo - сообрази-ка, Хилон, чем-же ты рискуешь? Главк не смеет отомстить тебе... Если Урс не убьет Главка за столь великую вину, как предательство всех христиан, тем более не убьет тебя за столь ничтожную провинность, как предательство одного христианина. Впрочем, как только мне удастся указать этому любострастному дикому голубю на гнездо горлицы, я умываю руки и переношусь обратно в Неаполь. Христиане также говорят о каком-то умывапии рук; очевидно, этим способом, имея с ними дело, можно его окончательно уладить. Что за добрые люди эти христиане, - а как дурно о них говорят. О, боги! такова справедливость на земле. Мне, право, нравится эта религия за то, что она не позволяет убивать; но если она не позволяет убивать, то, конечно, не разрешает также ни красть, ни обманывать, ни лжесвидетельствовать, - поэтому я не могу признать ее легкой. Она, повидимому, учит не только честно умирать, как внушают стоики, но и честно жить. Если когда-нибудь я сколочу состояние и буду иметь дом вроде этого и столько-же рабов, - тогда, быть может, сделаюсь христианином на столько времени, на сколько мне это будет удобно. Богач может себе позволить все, даже быть добродетельным... Да! это религия для богатых. Не понимаю поэтому, каким образом между ними оказалось столько бедных. Что им за польза от такой веры и почему они позволяют добродетели связывать себе руки? Надо будет когда-нибудь хорошенько обсудить это, а пока хвала тебе, Гермес, зато, что ты помог мне отыскать этого барсука... Но если ты сделал это ради двух телок, белых однолеток с позолоченными рогами, то я тебя не узнаю. Постыдись, победитель Аргуса! Ты - такой умный бог, неужели ты не предвидел, что ничего не получишь! Зато я приношу тебе в жертву мою благодарность, а если ты предпочитаешь моей благодарности двух скотин, тогда ты сам третья и в самом лучшем случае должен-бы быть пастухом, а не богом. Остерегись также, чтобы я, как философ, не доказал людям, что ты совсем не существуешь, потому что тогда все перестанут приносить тебе жертвы. С философами безопаснее ладить".

Разговаривая таким образом с собою и с Гермесом, Хилон расположился на скамье, подложил под голову плащ и, когда рабы убрали посуду, заснул. Он проснулся или, вернее, его разбудили лишь после того, как пришел Кротон. Грек вошел в атрий и стал с удовольствием присматриваться к могучей фигуре атлета, бывшого гладиатора, своим телом как-бы наполнившого весь покой. Кротон уже договорился о цене за участие в предприятии.

- Клянусь Геркулесом! - говорил он Виницию, - как хорошо, господин, что ты сегодня обратился ко мне: завтра я отправляюсь в Беневент, куда меня пригласил благородный Ватиний, предлагая в присутствии цезаря побороться с некиим Сифаксом, наисильнейшим негром, какого когда-либо присылала Африка. Ты можешь представить себе, господин, как хруснет его хребет в моих руках! но, кроме того, я кулаком сворочу ему его черную пасть.

- Клянусь Поллуксом, - ответил Виниций, - я уверен, что ты так и сделаешь, Кротон.

тело маслом, мой Геркулес, и опояшься, так как знай, что тебе, быть может, придется померяться с истинным Какусом. Человек, стерегущий девушку, которая нужна благородному Виницию, как говорят, обладает исключительною силой.

Хилон говорил таким образом только затем, чтобы затронуть самолюбие Кротона, но Виниций подтвердил:

- Это правда, - я не видел этого, но мне говорили про него, что он может схватить быка и стащить за рога куда угодно.

- Ой! - воскликнул Хилон, не предполагавший, что Урс так силен.

Но Кротон презрительно усмехнулся.

все римские христиане гнались за мною, как калабрийские волки. Если я не сделаю этого, пусть меня высекут на этом имплювии.

- Не позволяй ему делать этого, господин! - закричал Хилон, - Они начнут бросать в нас камни, а что нам поможет в таком случае вся его сила? Не лучше-ли захватить девушку из дому, не подвергая ни ее, ни себя опасности?

- Так и надо поступить, Кротон, - сказал Виниций.

- Твои деньги, твоя и воля! Помни только, господин, что завтра я уеду в Веневент.

- Я имею пятьсот рабов в одном Риме, - ответил Виниций.

"Хилон отыскал Лигию. Сегодня вечером я отправляюсь с ним и с Кротоном в Остраний и похищу ее тотчас-же или завтра из дому. Да расточат боги на тебя все щедроты. Будь здоров, rarissime, - я от радости не в силах написать ничего больше".

Положивши тростник, Виниций стал быстро прохаживаться по комнате, так как, несмотря на радость, охватившую его душу, он сгорал от нетерпения. Он говорил себе, что на следующий день Лигия будет уже в этом доме Он не знал, как поступит с нею, но чувствовал, однако, что, если она захочет полюбить его, то он станет её рабом. Он вспоминал уверения Актеи, что его любили, и умилялся до глубины души. Следовательно, все дело сведется лишь к тому, чтобы преодолеть какой-то девичий стыд и какие-то обеты, очевидно налагаемые христианским вероучением. Если это так, значит, когда Лигия уже проникнет в его дом и подчинится убеждению или насилию, то она принуждена будет сказать себе: "свершилось!" и затем сделается послушною и любящею.

Приход Хилона прервал течение этих радостных мыслей.

- Мне еще пришло в голову, - сказал грек, - что, быть может, христиане установили какие-нибудь знаки, без которых никого не пропустят в Остраний? Я знаю, что так делается у них в молитвенных домах: так как я подобные условные знаки получил от Эврикия, то позволь мне, господин, пойти к нему, обстоятельно разспросить и запастись этими знаками, если окажется необходимым.

на этом столе полученный тобою кошелек.

поэтому грек вернулся значительно раньше сумерок.

- Вот знаки, господин. Без них нас не впустили-бы. Я тщательно разспросил о дороге и вместе с тем сказал Эврикию, что знаки мне нужны только для моих друзей, а сам я не пойду, потому что для моих старых ног это слишком далеко и притом-же я завтра увижу великого апостола, который повторит мне лучшия места своей проповеди.

- Как так: сам не пойдешь? Ты должен идти! - сказал Виниций.

- Я знаю это, но пойду, хорошо закрывшись капюшоном. Советую и вам поступить таким-же образом, потому что в противном случае мы можем спугнуть птиц.

надел парик, купленный им по дороге к Эврикию. Они вышли, спеша достигнуть отдаленных Нументанских ворот до закрытия их.