Quo vadis.
Часть вторая.
Глава XIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть вторая. Глава XIX. (старая орфография)

XIX.

Они пошли через Viens Patricks, вдоль Винцинала, к прежним, винцинальским воротам, прилегающим к незастроенному участку земли, на котором Диоклетиан позднее соорудил великолепные бани. Миновав развалины стены Сервия Туллия, они дошли по еще более пустынной местности до нументанской дороги. Свернувши затем налево, к Саларии, они очутились среди холмов, откуда вывозили в Рим песок: здесь-же кое-где попадались и кладбища. Тем временем совсем стемнело, а месяц еще не взошел, так что им было-бы трудно найти дорогу, еслибы сами христиане, как предвидел Хилон, не указывали надлежащий путь. Справа, слева и впереди виднелись темные фигуры пешеходов, осторожно пробиравшихся к песчаным оврагам. Некоторые из них несли фонари, закрывая огни, насколько возможно, плащами; другие-же, знавшие дорогу лучше, шли впотьмах. Привычные к темноте солдатские глаза Виниция отличали, по движениям, молодых мужчин от стариков, бредущих, опираясь на палки, - и от женщин, старательно закутанных в длинные столы. Попадавшиеся изредка прохожие и крестьяне, выезжавшие из города, принимали, повидимому, этих ночных путников за работников, возвращающихся в аренарии, или за членов погребальных братств, которые устраивали иногда ночью обрядовые пиршества. По мере того, как молодой патриций и его спутники подвигались вперед, вокруг становилось все люднее и огни фонарей чаще светились. Некоторые из христиан вполголоса напевали песни, исполненные, как показалось Виницию, скорбного чувства. Иногда до слуха его доносились отдельные слова или отрывки песни, в роде, например: "Возстань, уснувший" или "Воскресни из мертвых"; иногда-же в устах мужчин и женщин повторялось имя Христа. Но Виниций почти не обращал внимания на слова, так как его тревожила мысль, что в одной из мелькающих мимо темных фигур скрывается Лигия. Некоторые из христианок, проходя рядом, произносили: "мир с вами!" или: "хвала Христу!" Молодого воина охватывало волнение. Сердце его начинало биться сильнее, так как ему казалось, что он слышит голос Лигш. Похожия на нее очертания тела и движения то и дело обманывали его в темноте; он перестал доверять глазам, лишь несколько раз убедившись в своей ошибке.

Ему показалось, что они идут очень долго. Виниций хорошо знал окрестности Рима, но в темноте не мог в них разобраться. Ежеминутно попадались то какие-то узкие проходы, то развалины стен, то здания, которых он никогда не замечал под городом. Наконец, край месяца показался над заслонившими его громадами туч и осветил местность лучше, чем мигающие фонари. Вдали что-то заблестело, точно очаг или пламя факела. Виниций наклонился к Хилону и спросил, Остраний-ли это?

Хилон, на которого ночная темнота, пустынная местность и фигуры женщин, похожих на ведьм, повидимому, производили сильное впечатление, ответил не совсем уверенным голосом:

- Не знаю, господин, я никогда не бывал в Острании. Они могли-бы однако прославлять Христа где-нибудь поближе к городу.

- Они собираются, точно разбойники, а между тем им запрещено убивать, - если только тот лигиец не надул меня самым безсовестным образом.

Виниция, думавшого о Лигии, также удивила осторожность и таинственность, к которым прибегают её единоверцы для выслушания проповеди своего главного жреца.

- Среди нас, - сказал он, - живут представители всех религий и это исповедание также имеет своих сторонников. Но христиане - ведь это иудейская секта, почему-же они собираются здесь, когда за Тибром выстроены храмы, в которых иудеи среди белого дня приносят жертвы?

- Нет, господин, христиане считают иудеев своими заклятыми врагами. Мне рассказывали, что еще до царствования нынешняго цезаря едва не возгорелась война между христианами и иудеями. Цезарю Клавдию так надоели эти раздоры, что он изгнал всех иудеев. В настоящее время, однако, этот эдикт отменен. Но христиане скрываются от иудеев и прочого населения, которое, как тебе известно, приписывает им злодеяния и ненавидит их.

- Возвращаясь от Эврикия, я попросил на время у одного брадобрея парик и вложил себе в ноздри два зерна бобов; они, вероятно, не узнают меня, но еслибы и узнали, не убьют. Христиане недурные люди! Могу даже сказать, что это весьма почтенные люди; я их люблю и уважаю.

- Не преждевременно-ли ты подкупаешь их похвалами, - ответил Виниций.

Они вступили в узкий овраг, как-бы огороженный по сторонам окопами, над которыми в одном месте был переброшен акведук. Месяц тем временем выплыл из-за туч. За оврагом выступила из мрака стена, обильно покрытая серебрившеюся в лунном блеске зеленью плюща. Они пришли в Остраний.

Сердце Виниция трепетно забилось.

помещалось в середине. Нижнее отделение его, крипта, было расположено под землею. У входа в крипту шумел фонтан. Не трудно было догадаться, что в подземном склепе не поместится многолюдная толпа; Виниций сообразил, что христиане соберутся под, открытым небом, на дворе, где уже толпилось множество народа. Дрожащие огни фонарей, казалось, мигали один возле другого, хотя многие из прибывших вовсе не были снабжены светильниками. За исключением немногих христиан, обнаживших голову, все остальные, опасаясь измены или для защиты от холода, не скинули капюшонов. Молодой патриций подумал не без тревоги, что, если христиане пробудут закрытыми до конца, он лишится возможности различить Лигию среди столь многолюдного, тускло освещенного собрания.

Но вдруг возле крипты зажгли и сложили в небольшой костер несколько осмоленных факелов. Стало светлее. Собравшиеся вскоре запели, сначала тихо, а затем все громче, какой-то странный гимн.

Виниций никогда в жизни не слыхал подобной песни. Скорбное чувство, поразившее его еще на дороге к кладбищу, когда до него доносились тихие напевы отдельных путников, отражалось теперь и в этом гимне, но несравненно сильнее и отчетливее; скорбь эта все ширилась, как-бы охватывая вместе с людьми кладбище, холмы, овраги и окрестности. Невольно казалось, что в этих напевах звучит какой-то призыв, какая-то мольба о спасении, исторгаемая из уст заблудших среди ночи и сумрака. Обращенные к небесам головы как-будто всматривались в кого-то, высоко витающого над ними, а руки безмолвно взывали к нему о помощи. Когда песня стихала, наступала как-бы минута ожидания, производившого столь сильное впечатление, что Виниций и его спутники невольно обращали взоры к звездному небу, словно опасаясь, что совершится нечто необыкновенное и что незримый защитник в самом деле снизойдет оттуда. Виниций видел в Малой Азии, в Египте и в самом Риме множество всевозможных храмов, ознакомился со многими религиями и слышал множество песен, - здесь, однако, он впервые увидел перед собою людей, взывающих к Богу посредством песней не ради выполнения установленной обрядности, но от полноты сердечных чувств, изливая столь-же непритворную тоску по Нем, какую могут питать лишь дети по отце или матери. Только слепой мог-бы не заметить, что эти, люди не только почитают своего Бога, но и от всей души любят Его, а этого Виниций до тех пор никогда не видел ни в одной земле, ни при каких обрядах, ни в каком храме: в Риме и в Греции люди, еще поклонявшиеся богам, делали это лишь для того, чтобы приобрести их помощь или из страха; никому не приходило и в голову, что богов можно любить.

Хотя все думы Виниция были устремлены к Лигии, а все внимание обращено к высматриванию её среди толпы, молодой трибун не мог однако не замечать всего странного и необычайного, происходившого вокруг него.

На костер подбросили еще несколько факелов, вспыхнувших багровым пламенем и затмивших огни фонарей. Вслед затем тотчас-же из крипты вышел старец в плаще с клобуком, отброшенным на плечи, и поднялся на камень, лежавший около костра.

"Петр! Петр!.." Некоторые опустились на колени, другие простирали к нему руки. Водворилась столь невозмутимая тишина, что слышно было падение каждого уголька с костра, отдаленный стук колес на нументанской дороге и шум ветра в нескольких соснах, зеленевших около кладбища.

- Это он! первый ученик Христа, - рыбак!

Старец поднял кверху руку и осенил крестным знамением собравшихся; на этот раз все христиане преклонили колени, как один человек. Спутники Виниция и он сам, не желая выдать себя, последовали примеру окружающих. Молодой воин не успел разобраться в своих впечатлениях. Ему показалось, однако, что фигура старца, которого он видел перед собою, проста и вместе с тем необычайна; больше всего поразило его, что эта необычайность происходит именно вследствие простоты. Старец не носил на голове ни митры, ни дубового венка, не держал в руках пальмы, не имел ни золотой таблицы на груди, ни белых или усеянных звездами одеяний, - словом, никаких внешних знаков, - присущих восточным, египетским, греческим или римским жрецам. И снова Виниция поразило то-же различие, которое он почувствовал, прислушиваясь к христианской песне: этот "рыбак" представился ему не каким-либо первосвященником, наторелым в религиозных церемониях, но простым престарелым и достойным безпредельного доверия свидетелем, пришедшим издалека, чтобы сообщить какую-то истину, которую он лицезрел, с которою соприкасался, в которую уверовал, как верит в действительность, - и полюбил именно потому, что уверовал. Поэтому его лицо дышало могучею убедительностью, присущею лишь самой истине. И Виниций, который, будучи отрицателем, не хотел поддаться очарованию, не мог, однако, не ощутить какого-то лихорадочного любопытства: он стал ждать с нетерпением, что за речи польются из уст этого сотоварища таинственного "Христа" - и в чем состоит вероучение, которое признают Лигия и Помпония Грецина.

терпеливо переносить обиды и преследования, подчиняться начальникам и властям, избегать измены, лицемерия и клеветы, подавать добрый пример друг другу и даже язычникам. Виниций, считавший хорошим лишь то, что могло вернуть ему Лигию, а дурным - все, что являлось между ними препятствием, был обижен и разгневан некоторыми из этих советов, так как ему показалось, что старец, внушая соблюдать целомудрие и подавлять страсти, осмеливается не только хулить этим его любовь, но и отвращает от него Лигию, заставляя ее еще тверже настаивать на своем упорстве. Он понял, что, если она присутствует в числе собравшихся и, слыша эти поучения, воспринимает их своим сердцем, то в это мгновение не может не думать о нем, как о противнике этого учения и негодном человеке. При мысли об этом, злоба охватила его сердце: "Я не услышал ничего нового, - размышлял он. - Так вот каково это неведомое учение! каждый это знает, каждый слышал об этом. Нищету и сокращение потребностей хвалят и циники, а добродетель прославлял и Сократ, считая ее хоть и старой вещью, но хорошей; однако любой стоик, даже такой, который, как Сенека, имеет пятьсот столов из лимонного дерева, восхваляет умеренность, учит правдивости, терпению при преодолении препятствий, стойкости в несчастий, - и все это представляет как бы затхлое зерно, которое едят лишь мыши, а люди не считают съедобным, потому что оно от времени загнило". Помимо гнева, он ощутил как бы некоторое разочарование, так как ожидал, что ему откроют какие-то неведомые, таинственные волшебства; он, во всяком случае, полагал, что по меньшей мере услышит поражающого своим красноречием оратора, - а здесь до него доносились поразительно простые слова, чуждые всяких прикрас. Его удивляло лишь глубокое безмолвие и необычайное внимание, с которым слушала проповедника толпа. Но старец стал говорить далее, обращаясь к этим заслушавшимся людям, что они должны быть добрыми, кроткими, справедливыми, бедными и целомудренными не для того, чтобы пользоваться при жизни покоем, а затем, чтобы после смерти жить вечно во Христе в таком веселии, в такой славе, в таком блеске и радости, каких никто никогда не достигал на земле. Виниций, хотя за мгновение перед тем был настроен предубежденно, не мог не заметить, что существует однако разница между учением старца и тем, что говорили циники, стоики или другие философы. Они советовали людям любить добро и добродетель, находя их единственно разумными и пригодными для жизни; он же обещает безсмертие, и не какое-либо скудное безсмертие под землей, в тоске, пустоте и ничтожестве, - его безсмертие пышно, почти равно блаженству богов. Он говорил притом об этом безсмертии, как о чем-то безусловно достоверном, - следовательно, при такой вере, добродетель приобретала безграничную ценность, а житейския страдания казались чем-то поразительно ничтожным, так как страдать временно ради несказанного блаженства совсем не то, что страдать лишь оттого, что таков закон природы. Но старец говорил далее, что добродетель и истину следует любить ради них самих, так как наивысшее предвечное блого и предвечная добродетель - в Боге, и, следовательно, кто любит их, тот любит Бога и таким образом сам становится Его излюбленным детищем. Виниций не вполне уяснил себе это, но он уже ранее узнал из слов, которые Помпония Грецина сказала Петронию, что христиане представляют себе Бога единым и всемогущим; услышав теперь, сверх того, что он олицетворяет высшее блого и высшую истину, молодой трибун невольно подумал, что сравнительно с таким Демиургом, - Юпитер, Сатурн, Аполлон, Юнона, Веста и Венера показались бы каким-то жалким и крикливым скопищем, в котором все вместе и каждый в отдельности бесятся, как им вздумается. Но еще больше поразило Виниция, когда старец стал поучать, что Бог есть в то же время и высшая любовь: следовательно, кто любит людей, тот исполняет самую главную Его заповедь. Но недостаточно любить людей лишь из своего народа, так как Богочеловек за всех пролил Свою кровь, и среди язычников уже отметил таких избранников, как центурион Корнелий, - и недостаточно любить лишь тех, которые творят нам добро, так как Христос простил и иудеев, которые Его приговорили к смерти, и римских воинов, которые Его пригвоздили к кресту. - Итак следует тех, которые делают нам зло, не только прощать, но и любить и платить им добром за зло; - и не достаточно любить добрых, по следует любить и злых, так как злобу в них искоренить может лишь любовь. Хилон при этих словах подумал, что труд его пропал напрасно, и что Урс ни за что не решится убить Главка, - ни в эту ночь, ни в какую-либо другую. Зато он порадовался другому выводу, сделанному также из поучений старца: очевидно, и Главк не убьет его, хотя бы обнаружил и признал. Виниций не думал уже, что в словах старца нет ничего нового. Он с удивлением лишь задал себе вопрос: что это за Бог? что это за учение? и что это за люди? Все, что он услышал, положительно не умещалось в его голове. Его поражало совершенно новое, неслыханное им представление об основах жизни. Он чувствовал, что если бы, например, захотел последовать этому учению, то должен был бы сложить на костер свой образ мыслей, свои привычки, характер, всю свою прежнюю натуру, - сжечь все это и развеять пепел, заменив какою-то совершенно иною жизнью и новою душою. Учение, предписывающее ему любить парфян, сирийцев, греков, египтян, галлов и британцев, прощать врагам, платить им добром за зло и любить их, показалось ему безумным, - но вместе с тем он почувствовал, что в самом безумии этого учения есть что-то более мощное, чем во всех прежних философиях. Ему показалось, что это учение по своему безумию невыполнимо и, вследствие своей неосуществимости - божественно. Он отринул его в душе, но чувствовал, что от него, как от лужайки, поросшей нардом, распространяется какое-то упоительное благоухание, однажды вдохнув которое, всякий должен, как в стране лотофагов, позабыть обо всем ином - и вечно тосковать о нем. Ему представилось, что в этом учении нет ничего общого с действительностью и в то же время, что действительность сравнительно с ним столь ничтожна, что даже не стоит мысленно останавливаться над ней. Его окружили какие-то невообразимые бездны, какие-то громады туч. Кладбище, на котором он находился, стало производить на него впечатление сборища безумцев и вместе с тем таинственного и страшного места, на котором, как на каком-то мистическом ложе, рождается нечто, чего не было до тех пор в мире. Он вспомнил обо всем, что с самого начала проповеди старец говорил о жизни, истине, любви, Боге, - и какой-то блеск ослепил его разум, как ослепляют глаза непрерывно сменяющияся молнии. Как обыкновенно все люди, посвятившие всю свою жизнь одной страсти, он думал обо всем этом, применяя к своей любви - и при отблеске этих молниеносных истин ясно постиг лишь одно: если Лигия присутствует на кладбище, если она следует этому учению, слышит и воспринимает слова старца, - в таком случае, она никогда не согласится стать его любовницей.