Quo vadis.
Часть третья.
Глава XXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть третья. Глава XXVI. (старая орфография)

XXVI.

Виниций также не мог дать себе отчета в том, что произошло, и в глубине души был изумлен не меньше, чем Хилон. Что христиане обошлись с ним самим таким-же образом - и, вместо того, чтобы отомстить ему за нападение, заботливо перевязали его раны, Виниций приписывал отчасти их вероучению, в особенности-же, влиянию Лигии, и, в некоторой степени, своему высокому званию. Но поступок их по отношению к Хилону просто превышал его представление о доступной людям способности прощать. Ему также невольно думалось: почему христиане не убили грека? Ведь. они могли сделать это безнаказанно. Урс зарыл бы его в саду, или бросил бы ночью в Тибр: в те времена, когда сам цезарь производил по ночам разбои, на реке так часто всплывали по утрам мертвые тела, что никто даже не дознавался, откуда они брались.

Притом-же, христиане, по мнению Виниция, не только могли, но и должны были убить Хилона. Милосердие не было, в сущности, вполне чуждым тому миру, к которому принадлежал молодой патриций. Афиняне посвятили милосердию храм и долго противились перенесению в Афины состязаний гладиаторов. Случалось, что и в Риме миловали побежденных, - например, бретонский царь Калликрат, взятый в плен в царствование императора Клавдия, был щедро одарен последним и свободно жил в Риме. Но мщение за личные обиды представлялось Виницию, как и всем его современникам, вполне основательным и справедливым. Пренебрежение местью было ему, вообще, не по душе. Хотя и Виниций слышал в Острании, что следует любить даже врагов, но он счел эти слова за какую-то теорию, неприменимую в жизни. И теперь он догадывался, что Хилона, быть может, не убили лишь от того, что наступила пора года или четверть луны, во время которой христианам запрещено проливать кровь. Он слышал, что некоторым народам в известную пору года запрещено даже выступать в поход. Но почему-же, в таком случае, они не предали Хилона в руки правосудия, - почему апостол сказал, что согрешившого семь раз следует семь раз простить, и почему Главк сказал Хилону: да простит тебя Бог, как я тебя прощаю? А ведь Хилон нанес ему величайшее зло, какое только можно причинить человеку! Сердце Виниция, при одном предположении о том, как-бы он поступил с человеком, который, например, убил бы Жигию, забурлило, как кипяток: нет таких пыток, которыми бы он не отомстил за нее! А Главк простил! - И Урс также простил, - Урс, который, очевидно, может убить в Риме кого угодно с полной безнаказанностью, так как ему придется затем лишь умертвить царя Неморенской рощи и самому занять его место. Против силача, с которым не мог справиться Кротон, не устоял бы и гладиатор, пользующийся этим званием, приобретаемым лишь посредством убиения предшествующого "царя".

На все эти вопросы оставалось ответить лишь одно: христиане не убивают, вследствие какой-то столь великой доброты, что подобной еще не бывало на свете, и вследствие безпредельной любви к людям, предписывающей забывать о себе, о своих обидах, о своих радостях и невзгодах и жить для других. На какую награду уповают христиане, Виниций слышал в Острании. но не мог примириться и освоиться с этим. Он чувствовал, что подобная земная жизнь, соединенная с отречением от всяких благ и наслаждений в пользу других, должна быть жалкою. Поэтому в размышлениях Виниция о христианах, наряду с чрезвычайным изумлением, отражалось и сожаление о них и как-бы оттенок презрения. Ему казалось, что последователи странного вероучения - овцы, обреченные рано или поздно быть съеденными волками; римская натура Виниция была неспособна проникнуться уважением к тем, которые обрекают себя на поглощение.

Его поразило, тем не менее, что, по удалении Хилона, лица всех окружающих озарились чрезвычайною радостью. Апостол подошел к Главку и, положивши руку на его голову, сказал:

- Христос победил в тебе!

Главк вознес к небесам взоры, проникнутые такой верой и радостью, точно ему ниспослано неожиданное великое счастье. Виниций, способный понять лишь наслаждение от выполненной мести, смотрел на него расширившимися от лихорадки зрачками, как-будто на безумного. Он увидел затем не без душевного возмущения, что Лигия приложила свои уста царевны к руке этого человека, внешностью напоминавшого раба, - и ему казалось, что порядок всего мира нарушен.

Вернувшийся Урс стал рассказывать, как он вывел Хилона на улицу и как просил грека простить ущерб, который мог причинить его костям; апостол благословил за это и Лигийца. Крисп сказал, что этот день - есть день великой победы. Услышав об этой победе, Виниций окончательно сбился с толку.

Когда Лигия вскоре снова подала ему прохладительное питье, молодой патриций на мгновение задержал её руку и спросил:

- Значит, и ты простила меня?

- Мы христиане. Нам запрещено таить в сердце гнев.

- Лигия, каков бы ни был твой Бог, я принесу в честь Его гекатомбу, потому только, что ты веруешь в Него.

Лигия возразила:

- Ты принесешь Ему жертву в сердце своем, когда полюбишь Его.

- Только потому, что Он - твой Бог... - произнес упавшим голосом Виниций.

Веки больного опустились; силы снова оставили его.

Лигия отошла, но вскоре вернулась и, приблизившись к ложу Виниция, склонилась, чтобы убедиться, спит-ли он. Виниций, почувствовав её приближение, раскрыл глаза и улыбнулся, она-же слегка приложила к ним руку, как-бы желая склонить его ко сну. Сладостная истома овладела им, но, вместе с тем, он почувствовал себя совсем больным. Ночь уже наступила и, по мере того, как темнело, жар усиливался. Виниций не мог уснуть и следил взорами за каждым движением Лигии. По временам, однако, он впадал в забытье; при этом, он видел и слышал все, что происходило вокруг, хотя действительность сливалась с видениями бреда. Ему представлялось, что на каком-то старом, запущенном кладбище возвышается храм в виде башни. Лигия - жрица этого храма. Больной не сводил с нея глаз, но она чудилась ему стоящею с лютней в руках на вершине башни, окруженною сиянием, подобного тем жрицам, певшим по ночам гимны в честь лупы, которых Виницию случалось видеть на Востоке. Сам он с чрезвычайными усилиями поднимался по закругленной лестнице, чтобы похитить Лигию, а за ним полз Хилон, стуча зубами от ужаса и повторяя: "не делай этого, господин, потому что она - жрица, за которою отомстит Он..." Виниций не знал, про кого говорит Хилон, но понимал, однако, что идет совершить святотатство, и также испытывал безпредельный ужас. Когда-же он достиг зубчатой ограды, завершавшей башню, рядом с Лигией внезапно стал апостол с серебристой бородой и произнес: "не поднимай на нее руки, так как она принадлежит мне". Старец, сказав эти слова, пошел вместе с Лигией по светлой полосе лунного луча, точно по пути к небесам, а Виниций, простирая к ним руки, умолял, чтобы они взяли его с собою.

Виниций проснулся, опомнился и стад осматриваться. Огонь на высоком очаге пламенел слабее; все, озаренные его отблеском, сидели, греясь у огня, так как ночь была довольно холодною. Виниций видел, как дыхание их исходило из уст в виде пара. По середине сидел апостол, у его коленей, на низкой скамейке, - Лигия, далее - Главк, Крисп, Мириам, Урс и, с другого конца, Назарий, сын Мириам, мальчик с прелестным лицом и длинными черными волосами, ниспадавшими на плечи.

Лигия слушала, обратив глаза к апостолу, и все головы были обращены к нему; он говорил что-то вполголоса. Виниций глядел на него с суеверною боязнью, почти равною ужасу, испытанному им в бреду. Он подумал, что в бреду, быть может, предугадал истину, - что этот седой пришелец из далеких стран, в самом деле, отнимает от него Лигию и ведет ее куда-то, на неведомый путь.

Виниций был уверен, что старец говорит о нем, и, быть может, советует, как разлучить его с Лигией: молодому трибуну казалось невозможным, чтобы кто-нибудь мог говорить о чем-либо другом. Он стал прислушиваться, напрягая все свое внимание, к словам Петра.

Оказалось, однако, что Виниций ошибся: апостол снова говорил о Христе.

- Они живут лишь Его именем! - подумал Виниций.

Старец рассказывал, как схватили Спасителя. Пришел отряд воинов и служители первосвященников, чтобы взять Его. Когда Он спросил: "кого ищете?" - они ответили: "Иисуса Назорея!" Когда-же Он им сказал: "это Я", они пали на землю и не смели поднять на Него руки, и лишь после вторичного вопроса - схватили Его.

Апостол прервал повествование и, протянув руку к огню, произнес:

- Ночь была холодная, такая-же, как ныньче, но во мне вскипело сердце, - я извлек меч, чтобы защитить Его, и отсек ухо рабу первосвященника. И я защищал-бы Его больше, чем собственную жизнь, если-бы Он не сказал мне: "Вложи меч твой в ножны. Неужели Мне не пить чаши, которую Мне дал Отец?" Тогда взяли Иисуса и связали Его.

огонь на очаге так, что искры посыпались золотым дождем и огонь вспыхнул ярче; затем он снова сед и воскликнул:

- И пусть случилось-бы потом что угодно, гей!..

Урс мгновенно умолк, увидев, что Лигия приложила палец к устам. Лигиец дышал тяжело, и было заметно, что в душе он возмущен: Урс, хотя и готов всегда целовать стопы апостола, но с одним этим поступком не может примириться. Если-бы кто-нибудь тут-же, при нем, дерзнул поднять руку на Спасителя, еслибы он был с Христом в ту ночь, - он сокрушил-бы и воинов, и рабов первосвященнических, и служителей... Глаза лигийца наполнились слезами, при одной мысли об этом, от скорби и, вместе с тем, от душевного смущения: он, с одной стороны, подумал, что не только сам защищал-бы Спасителя, но и созвал-бы на помощь Ему лигийцев, - но, если-бы он сделал это, оказал-бы непослушание Спасителю и воспрепятствовал-бы искуплению мира.

Оттого он не мог удержаться от слез.

Апостол Петр, опустив руку, подпиравшую чело, продолжал повествование, но Виниций снова впал в забытье. Услышанные теперь слова смешались с тем, что апостол рассказывал прошлою ночью в Острании о явлении Христа на берегу Тивериадского озера. Ему представился широкий разлив, рыбачья лодка и в ней Петр с Лигией. Сам он изо всех сил плывет за ними, но боль в сломанной руке не позволяет ему догнать их. Бурливые волны ослепляют его, он тонет, взывает умоляющим голосом о спасении. Тогда Лигия опустилась на колени перед апостолом; старец повернул лодку и протянул к нему весло. Виниций ухватился за весло, с их помощью влез в лодку - и упал на дно.

вытаскивая их в лодку, расширявшуюся, точно чудом. Вскоре наполнили ее толпы народа, столь многолюдные, как сборище в Острании, а затем и еще более многочисленные. Виниций удивлялся, как могло поместиться в лодке столько людей, и стал опасаться, что она затонет. Но Лигия принялась ободрять его и указывала ему какой-то свет на отдаленном берегу, к которому они плыли. Тут грезы Виниция снова смешались с выслушанным в Острании повествованием апостола о явлении Спасителя у озера. В надбрежном сиянии он различил чей-то образ, к которому правил Петр и, по мере приближения, буря стихала, поверхность воды становилась глаже, сияние казалось более ярким. Народ запел сладостный гимн, воздух наполнился благоуханием нарда; вода отливала цветами радуги, точно со дна просвечивают лилии и розы... Наконец, ладья слегка причалила к песчаному берегу. Лигия взяла его за руку и сказала: "пойдем, я сведу тебя!" - И повела его к свету.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Виниций снова проснулся, но сновидение разсеивалось лишь постепенно; больной не сразу освоился с действительностью. Ему казалось еще несколько времени, что он находится над озером, где окружают его толпы народа, среди которого он, - сам не зная, зачем, - ищет Петрония и удивляется, что не может найти его. Пламя очага, перед которым уже не грелся никто, возвратило его окончательно к действительности. При отблеске, очевидно, недавно подброшенных дров, Виниций увидел Лигию, сидевшую неподалеку от его ложа.

Вид её потряс его до глубины души. Он вспомнил, что молодая девушка провела прошлую ночь в Острании, а в течение всего дня хлопотала при перевязке; теперь же, когда все удалились отдохнуть, она одна бодрствует у его ложа. Не трудно было догадаться, однако, что Лигия очень устала: она сидела неподвижно, с закрытыми глазами. Виниций не знал, спит-ли она или углубилась в размышление. Он смотрел на её профиль, на руки, сложенные на коленях, и в языческом сознании его стало с трудом слагаться представление о том, что, наряду с тщеславной и горделивой эллинской и римской красотой форм, существует какая-то иная, дивно чистая, одухотворенная прелесть.

Он не решался назвать эту красоту христианской, думая, однако, о Лигии, не мог уже обособить её обаяние от исповедуемого ею вероучения. Он постиг даже, что Лигия, которой он нанес столько обид, бодрствует над ним в то время, когда все остальные ушли спать, потому именно, что так поступать предписывает христианская вера. Дивясь христианству, он вместе с тем чувствовал, что мысль эта огорчает его. Он предпочел бы, чтобы Лигия поступала таким образом из любви к нему, ради его лица, глаз, стройного тела, - словом, ради всех тех побуждений, вследствие которых столько раз обвивались вокруг его шеи белоснежные руки римлянок и гречанок.

в его душе зародились какие-то новые чувства и влечения, чуждые миру, среди которого жил он прежде.

- Я возле тебя.

Он ответил:

- Я видел во сне твою душу {Редакция вынуждена ограничиться на этот раз напечатанием столь незначительного отрывка романа вследствие болезни переводчика. Ред.}.