Quo vadis.
Часть третья.
Глава XXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть третья. Глава XXVII. (старая орфография)

XXVII.

На другой день Виниций проснулся совсем слабый, но с спокойной головой и без жара. Ему казалось, что разбудил его шепот разговора, но когда он открыл глаза, Лигии не было при нем, - только один Урс, согнувшись перед очагом, разгребал серый пепел и искал под ним жар; найдя его, он стал раздувать угли с такой силой, как будто работал кузнечным мехом, а не ртом. Вспомнив, что этот человек вчера задушил Кротона, Виниций стал с любопытством заправского гладиатора присматриваться к его исполинской спине, достойной циклопа, и могучим, как колонны, бедрам.

"Хвала Меркурию за то, что он не сокрушил мне шеи, - подумал он в душе. - Клянусь Поллуксом! если все лигийцы похожи на него, то дунайским легионам когда-нибудь будет не мало работы с ними".

- Гей, раб! - окликнул он Урса.

Урс высунул голову из очага и, улыбнувшись почти с приязнью, сказал:

- Дай Бог тебе, господин, добрый день и хорошее здоровье, но я человек свободный, а не раб!

Виницию, которому очень хотелось разспросить Урса о родине Лигии, эти слова доставили большое удовольствие, так как беседа с свободным человеком, хотя-бы и простым, меньше оскорбляла его римскую и патрицианскую гордость, чем беседа с рабом, в котором ни закон, ни обычай не признавали человека.

- Значит ты не из семьи Авла? - спросил он.

- Нет, господин, я служу Каллине, как служил её матери, но по доброй ноле.

И он опять спрятал голову в очаг, чтобы раздуть угли, предварительно положив туда дрова; потом снова вынул ее и сказал:

- У нас нет рабов.

Но Виниций спросил:

- Где Лигия?

- Она только что вышла, а я должен приготовить тебе еду, господин. Она всю ночь бодрствовала возле тебя.

- Почему-же ты не заменил ее?

- Она так хотела, мое дело слушать.

Он нахмурил брови - и через мгновенье прибавил:

- Если-бы я не слушал ее, то тебя-бы, господин, не было в живых.

- Разве ты жалеешь о том, что не убил меня?

- А Атидин? а Кротон?

- Я не мог иначе, - пробурчал Урс.

И он стал глядеть с сожалением на свои руки, оставшияся очевидно языческими, несмотря на то, что душа их приняла крещенье.

Потом он поставил горшок на очаг и, согнувшись перед ним, устремил задумчивый взгляд на пламя.

- Это твоя вина, господин, - сказал он наконец; - зачем поднял ты руку свою на нее, на дочь царскую?

В первую минуту у Виниция мелькнула мысль, как смеет простолюдин и варвар не только так свободно разговаривать с ним, но и осуждать его. К тем необыкновенным и невероятным событиям, которые случились с ним с прошлой ночи, прибавилось еще одно. Но, чувствуя себя слабым и не имея под рукой своих рабов, Виниций обуздал себя, особенно в виду того, что желал узнать какие-нибудь подробности жизни Лигии.

Поэтому, успокоившись, он стал разспрашивать Урса о войне лигийдев против Ванния и свевов. Урс рассказывал охотно, но не мог прибавить много нового к тому, что еще раньше сообщил Виницию Авл Плавций. Урс в битвах не был, потому что сопровождал заложников в стан Ателия Гистера. Он знал только то, что лигийцы побили свевов и язигов, но вождь их, король, пал от стрелы язига. Вскоре затем получились известия, что семноны зажгли леса на своих границах и быстро возвратились, чтобы отомстить за обиду, а заложники остались у Ателия, который сначала повелел воздавать им царския почести. Потом мать Лигии умерла. Римский вождь не знал, что делать с ребенком. Урс хотел возвратиться с ним на родину, но путь был не безопасен от зверей и диких племен; когда-же пришло известие, что какое-то посольство лигийцев находится у Помпония, предлагая ему помощь против маркоманов, Гистер отослал их к Помпонию. Едва они прибыли к нему, как оказалось, что никаких послов не было, и таким образом они остались в его лагере, откуда Помпоний привез их в Рим, а по окончании триумфа отдал царское дитя Помпоний Грецине.

Хотя Виницию все это было известно, за немногими мелкими подробностями, но он слушал Урса с большим удовольствием: его родовую гордость приятно щекотало то обстоятельство, что очевидец подтверждал царское происхождение Лигии. Как царская дочь, она могла при дворе цезаря занять положение, одинаковое с дочерями самых родовитых семейств, тем более, что народ, над которым владычествовал её отец, до тех пор никогда не воевал с Римом, и хотя он был и варварским, но мог быть и опасным, так как, по свидетельству самого Ателия, владел "несчетным количеством" воинов.

Урс подтвердил вполне это свидетельство, потому что на вопрос Виниция о лигийцах отвечал:

- Мы живем в лесах, но земли у нас столько, что никто не знает, где конец ей, и людей на ней много. Там также есть и деревянные города, в которых богатое имущество, так как все то, что заберут на войне семноны, маркоманы, вандалы и квады, мы все отбираем. Они не смеют итти на нас, только когда ветер от них, то они поджигают наши леса; но мы не боимся ни их, ни римского цезаря.

- Боги даровали римлянам власть над миром, - сказал Виниций сурово.

- Боги - это злые духи, - просто ответил Урс, - а где нет римлян, там нет и власти.

Он поправил огонь и промолвил как-бы про себя:

- Когда цезарь взял Каллину в свой двор, и я думал, что ее встретит там оскорбление, то хотел итти туда в леса и послать лигийцев в защиту царской дочери. И лигийцы двинулись-бы к Дунаю, так как это добрый народ, хотя и языческий. Вот! принес-бы им "радостную весть!" Но я и так, когда Каллина возвратится к Помпонии, упрошу ее, чтобы она позволила мне пойти к ним, потому что Христос родился далеко от них, и они даже и не слыхали про Него... Он лучше меня знал, где Ему родиться, но если* бы Он пришел в мир у нас, в наших степях, Его-бы наверно не замучили, вскормили-бы и заботились-бы о том, чтобы у Него всегда была дичина, грибы, бобровые шкуры и янтарь. Мы отдавали-бы Ему все то, что отбираем у свевов или маркоман, чтобы Он жил в добре и довольстве.

Говоря это, Урс пододвинул к огню чашку с похлебкой, предназначенной для Виниция, и замолк. Мысль его очевидно блуждала некоторое время по лигийским пущам, и только тогда, когда жидкость стала кипеть, он вылил ее в плоскую миску и, хорошенько остудивши, сказал:

- Главк советует, господин, чтобы ты как можно меньше двигал даже и той рукой, которая осталась здоровой, поэтому Каллина приказала мне кормить тебя.

Лигия приказала! на это ничего нельзя было возразить. Виницию даже в голову не пришло сопротивляться её воле, если-бы даже она была не царской дочерью, а божеской. Он не ответил ни одного слова, а Урс, сев около него, черпал похлебку из миски небольшим ковшиком и подносил к губам больного. Он делал это так заботливо, с такой доброй усмешкой в своих голубых глазах, что Виниций не верил своим собственным очам; неужели это тот страшный титан, который вчера, задушив Протона, набросился на него самого, как буря и, вероятно, разорвал-бы его, если-бы не Лигия. Молодой патриций первый раз в своей жизни задумался над тем, что может происходить в душе простолюдина, слуги и варвара.

Но Урс оказался нянькой столько-же неуклюжей, сколько и заботливой. Ковшик совершенно исчезал в его геркулесовых пальцах, так что для губ Виниция не оставалось места.

После нескольких неудавшихся проб исполин очень обезпокоился неудачей и сказал:

Виниция забавляло безпокойство лигийца и столько-же занимала его заботливость. Ему случалось видеть в цирках страшных зубров, привезенных из северных лесов, на которых самые сильные "bestiarii" охотились со страхом и которые только одним слонам уступали в величине и силе.

- Разве ты пробовал брать таких зверей за рога? спросил он.

- До тех пор, пока над моей головой не прошло двадцать зим, я боялся, - отвечал Урс, - а потом - бывало!

И он начал снова кормить Виниция, еще неловче, чем прежде.

Но в это время белая головка Лигии высунулась из-за двери.

- Я сейчас помогу, - сказала она.

И через минуту она вышла из cubikulum, куда собиралась итти на покой, так как одета была только в узкую тунику, которая у древних называлась "capitium" и которая совершенно закрывала грудь, и волосы её были распущены. Виниций, у которого при виде её сердце забилось сильнее, стал упрекать ее за то, что она раньше не подумала о сне; но она весело ответила:

- Я хотела сейчас это сделать, но прежде я заменю Урса.

к нему на грудь, и он бледнел от волнения; охваченный сильным порывом страсти и особого сладостного смущения, Виниций чувствовал, что она - самое дорогое для него обожаемое существо, и рядом с ней весь мир - ничто. Прежде он жаждал обладания его, теперь начинал любить ее всей душой. Раньше, и по своему поведению и по мыслям он был просто себялюбцем, заботившимся только о себе, теперь он стал думать и о ней. И через некоторое время он отказался от пищи и, несмотря на то, что глядеть на нее доставляло ему неистощимое наслаждение, он сказал:

- Будет. Иди отдохни, богиня моя.

- Не называй меня так, - отвечала она, - я не должна это слушать.

Но, однако, она улыбалась ему и потом сказала, что сон её прошел, что утомления она не чувствует и что не пойдет отдыхать, пока не придет Главк. Он слушал её слова, как музыку, и сердце его билось все сильнее и сильнее, все больше наполняясь благодарностью, а ум его терзала мысль, как лучше доказать ей эту благодарность.

- Лигия, - сказал он, помолчав немного. - Я не знал тебя раньше. Но теперь я знаю, что хотел приблизиться к тебе ложной дорогой и говорю тебе: возвратись к Помпонии Грецине и будь уверена, что никто не поднимет на тебя руку.

- Я счастлива была-бы, - отвечала она, - если-бы хоть издалека могла увидать ее, но возвратиться к ней уж не могу.

- Почему? с удивлением спросил Виниций.

- Мы, христиане, знаем через Актею, что делается в Палатине. Разве ты не слышал, что цезарь вскоре после моего побега, еще перед своим выездом в Неаполь, позвал Авда и Помпонию и, думая, что они помогали мне, грозил им своим гневом. К счастью, Авл мог ответить ему: "Ты знаешь, господин, что никогда еще не пропускал я ложь через уста свои; я присягаю тебе, что мы не помогали ей бежать и так-же, как и ты, не знаем, что с ней!" И цезарь поверил, а потом забыл, - я-же по совету старшин ни разу не писала матери, где я, чтобы она всегда могла смело отвечать, что не знает, что со мной. Ты, может быть, не поймешь этого, Виниций, но мы не имеем права лгать, даже если-бы дело шло о нашей жизни. Таково наше учение, к которому хотим склонить все сердца; и так я не видалась с Помпонией с того времени, как покинула её дом, - но до нея долетали отдаленные вести время от времени о том, что я жива и в безопасности.

При этих словах сердце её сжалось от грусти, глаза заволоклись слезами, но она вскоре успокоилась и сказала:

- Да, - ответил Виниций, - ваше утешение - Христос, но я не понимаю этого.

- Взгляни на нас: для нас нет вечной разлуки, нет болезней и страданий; они делаются для нас радостью. Сама смерть, которая для вас есть конец жизни, для нас только начало её, замена худшого счастья лучшим, менее покойного на более покойное и вечное. Подумай, каково должно быть то учение, которое внушает нам милосердие, даже к врагам запрещает нам ложь, очищает души наши от гнева и обещает вечное блаженство после смерти.

- Я слыхал об этом в Острании и видел, как вы поступили со мной и Хилоном. Но когда я об этом думаю, мне кажется, что это был сон, и что я не должен верить ни ушам, ни глазам своим. Но ты ответь мне на иной вопрос: ты счастлива?

- Да, - отвечала Лигия, - кто уверовал в Христа, не может быть несчастным.

- И ты не хотела-бы возвратиться к Помпонии?

- Хотела-бы, всей душой, и возвращусь, если такова будет воля Божья...

- Я говорю тебе: возвратись, и я клянусь тебе добрыми ларами {Лары, как и пенаты, добрые духи, боги домашняго очага. Пр. перев.

Лигия на минуту задумалась, а потом отвечала:

- Нет. Я не могу подвергнуть опасности своих близких. Цезарь не любит семьи Плавциев. Если я возвращусь - ты знаешь, как через рабов всякая новость становится известной в Риме, - весть о моем возвращении сейчас-же разнесется по городу. Нерон несомненно тоже узнает о нем. Он сейчас-же покарает Авла, а в лучшем случае все-таки отберет меня у них.

- Да, - отвечал Виниций, насупив, брови, - он мог-бы это сделать. Он сделал-бы это хотя-бы для того, чтобы доказать, что воля его должна быть исполнена. Конечно, он забыл о тебе, или не хотел о тебе думать, полагая, что не ему, а мне нанесено оскорбление. Может быть... отняв у Авла... он отдал бы тебя мне, - а я возвратил-бы тебя Помпонии.

Но Лигия с грустью спросила:

Он стиснул зубы и ответил:

- Нет. Ты права. - Я глупец, что сказал это. - Нет!

Словно бездонная пропасть вдруг раскрылась перед ним. Он был патриций, он был военный трибун, был человек могущественный. Но над всеми сильными мира, к которым принадлежал он, возвышался безумец, злобных намерений которого нельзя было предвидеть. Не считаться с ним и не бояться его могли разве только такие люди, как христиане, для которых весь этот мир, его страдания и даже смерть ничего не значили. Все другие должны были дрожать перед ним. Весь ужас этой грозной поры, в которой они жили, во всей её безпредельной чудовищности, раскрылся перед Виницием. Он не мог отдать Лигии Авлу из страха, чтобы чудовище не вспомнило о ней и не обратило на нее свой гнев; по той-же причине он не мог взять ее себе в жены, чтобы не повредить и ей, и себе, и Авлу. Одной минуты дурного настроения было-бы достаточно для общей гибели. В первый раз в жизни Виниций почувствовал что мир должен измениться и переродиться, иначе жизнь сделается невыносимой. Он понял также то, что за минуту перед тем было для него темно, - что в такое время только христиане могли быть счастливы.

Чувство глубокой скорби охватило его душу при мысли, что он сам испортил жизнь и свою, и Лигии, и что из этого не было выхода. Под впечатлением этого грустного сознания, он начал говорить:

я был похож на нищого без куска хлеба и крова. Ты для меня дороже всего на свете. Я разыскивал тебя, потому что жить без тебя не мог. Мне было не до еды и ни до сна. Если-бьт не надежда, что я найду тебя, я бросился-бы на острие меча. Но я боялся смерти, так как тогда я не мог-бы увидать тебя. Говорю тебе чистую правду, что не могу без тебя жить, и до сих пор жил только надеждой, что найду и увижу тебя. Помнишь ты наш первый разговор у Авла? Ты нарисовала мне рыбу на песке, а я не понимал, что это значит. Помнишь, как мы играли в мяч? Я уже любил тебя тогда больше жизни, и ты начинала понимать, что я люблю тебя... Подошел Авл, испугал нас либитиной {Богиня садов, богиня смерти, лихорадка.} и прервал наш разговор. Помпония сказала на прощанье Петронию, что Бог единый, всемогущий и милосердый, но нам и в голову не приходило, что ваш Бог - Христос. Пусть он отдаст мне тебя и я полюблю Его, хоть он кажется мне богом рабов, чужеземцев и нищих. Ты сидишь рядом со мной, но только и думаешь о нем... Думай и обо мне, иначе я возненавижу его. Для меня ты единственное божество. Пусть будут благословенны отец твой и мать твоя, благословенна земля, которая породила тебя. Я хотел-бы обнять твои ноги и молиться тебе, тебе воздавать понести, тебе приносить жертвы, тебе поклоняться, - ты трижды божественна! Ты не знаешь, ты не можешь знать, как люблю я тебя...

Говоря это, он провел рукой по бледному лицу и закрыл глаза. Его натура не знала границ, ни в гневе, ни в любви. Он говорил с воодушевлением человека, переставшого владеть собой и не желавшого считаться в своих чувствах и речах с какой - либо меркой. Он говорил искренно, от глубины души. Все то, что наполняло и теснило его грудь, - боль восторга, страсть, обожание, - вылилось, наконец, неудержимым потоком слов. Слова Виниция показались Лигии богохульством, но сердце её билось с такою силою, как будто хотело разорвать тунику, стягивавшую грудь. Она не могла побороть в себе жалости к нему и к его страданью. Ее тронуло то уважение, с которым он говорил с ней. Она чувствовала себя любимой и обоготворяемой безгранично, понимала, что этот непреклонный и сильный человек теперь принадлежит ей душой и телом, как раб, и это сознание его покорности и собственной силы наполняло ее счастьем. Воспоминания её в одно мгновение ожили. Это был снова блестящий Виниций, как бог красивый, он говорил ей в доме Авла о любви, будил от сна её детское сердце, тот самый Виниций, поцелуи которого она еще и теперь чувствовала на своих устах и из объятий которого, как из пламени, вырвал ее Урс. Только теперь - с выражением страсти и вместе с тем страданья на своем орлином лице, с побледневшим лбом, с молящим выражением глаз, раненый, надломленный любовью, готовый боготворить, покорный - он показался ей таким, каким она хотела-бы видеть его всегда и какого готова была-бы полюбить всей душей, - и более дорогим, чем когда-либо. И она вдруг поняла, что может придти минута, когда его любовь охватит и унесет ее, как вихрь, и, сознав это, она почувствовала то-же, что и он за минуту перед тем: что она стоит над пропастью. И для этого она покинула дом Авла, для этого спаслась бегством, для этого укрывалась столько времени в самых бедных кварталах города. Кто был этот Виниций? Сторонник Августа, солдат и один из приближенных Нерона? Разве не участвовал он в его оргиях и распутстве, как свидетельствовал о том тот пир, о котором Лигия не могла забыть, разве не ходил он вместе с другими в храмы и не приносил жертв языческим богам, в которых, может быть, и не верил, воздавая им почести по обязанности. Разве не преследовал он ее с тем, чтобы сделать рабой и любовницей своей, вовлечь в этот ужасный мир роскоши, безчестных наслаждений, пороков и злодейств, взывающих о гневе Божием и возмездии. Правда, он показался сильно изменившимся, но ведь он сам только что говорил ей, что если она о Христе будет думать больше чем о нем, он возненавидит его. Лигии показалось, что даже помысл о какой-нибудь другой любви, кроме любви к Христу, есть уже грех против Него и против учения, - и когда она поняла, что на дне души её могут пробудиться другия чувства и стремления - ее охватил страх перед собственным будущим и собственным сердцем.

В эти минуты душевной борьбы неожиданно пришел Главк, навестить больного и узнать о его здоровья. На лице Виниция отразились мгновенно гнев и нетерпение. Его разсердило, что разговор с Ливией был так прерван - и, когда Главк стал задавать ему вопросы, он отвечал ему почти чуть-ли не с презреньем. Правда, он скоро овладел собой, но если Лигия имела какие-нибудь сомнения, что то, что он слышал в Острании могло иметь влияние на его суровую натуру, то сомнения эти должны были исчезнуть. Изменился он только по отношению к ней - для всех-же других в груди его осталось то-же суровое и себялюбивое, истинно римское, волчье сердце, неспособное и несклонное не только к воспринятию умиротворяющого света Христова учения, - но даже и к простому чувству признательности.

Лигия ушла, полная внутренней тоски и безпокойства. Когда-то в молитве она отдавала Христу сердце ясное и чистое, как слеза. Теперь это ясное спокойствие её души было омрачено, сердцевины цветка коснулась ядовитая муха и отравляла своим дыханием. Даже сон, несмотря на две безсонных ночи, не принес ей успокоения. Ей снилось, что в Острании Нерон с толпой придворных, вакханок, корибантов {Жрецы-фигляры, устраивавшие оргиастическия празднества в честь Цибелы. Пр. пер."Иди с нами".