Quo vadis.
Часть третья.
Глава XXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть третья. Глава XXVIII. (старая орфография)

XXVIII.

С этой минуты Лигия реже показывалась в общем помещении и реже подходила к его ложу. Она видела, что Виниций бросает на нее вероломные мольбы, ловит каждое слово её, страдает и не смеет жаловаться, боясь оттолкнуть ее от себя. Она понимала, что для него она все - и радость, и счастье, - и сердце ее наполнялось жалостью. Она скоро поняла, что чем больше старается она избегать его, тем больше жалеет его и тем большую нежность питает к нему. Она лишилась спокойствия. Временами она говорила себе, что должна была-бы быть постоянно при нем, во-первых потому, что божественное учение повелевает платить добром за зло, а во-вторых потому, что, разговаривая с ним, она могла-бы обратить его к этому учению. Но, вместе с тем, чувство подсказывало ей, что она обманывает себя и что тянет ее к нему не что иное, как его любовь и его привлекательность. Душевная борьба, которую она переживала, становилась со дня на день все тяжеле и тяжеле. Минутами ей казалось, что она окружена какой-то сетью и, желая разорвать ее, она закутывалась в нее все больше и больше. Она должна была сознаться, что с каждым днем свиданья с ним становились для нея все необходимее, его голос делался милее, и что со всей энергией души, должна она бороться против искушения оставаться возможно дольше у ложа его. Когда она приближалась к нему и лицо его прояснялось - сладость наполняла и её сердце. Однажды она увидала следы слез на его ресницах - и в первый раз ей пришла мысль осушить их поцелуями. Испуганная этими мыслями и полная презрения к самой себе, она проплакала всю следующую ночь.

Он был терпелив, как будто поклялся все вытерпеть. А когда минутами глаза его загорались необузданным гневом, нетерпением, он старался скорее погасить их блеск и с безпокойством глядел на нее, как-бы желая попросить у нея прощенья, - ее охватывало еще более сильное чувство к нему. Она никогда не предполагала, что ее так любят, и когда она думала об этом, она чувствовала себя и виновной, и счастливой. Виниций тоже совершенно изменился. В разговорах его с Главком было меньше надменности. Ему часто приходило в голову, что этот бедный лекарь и чужеземка, старуха Мириам, окружавшая его заботами, этот Крисп, которого он видел постоянно погруженного в молитву - тоже люди. Он удивлялся этим мыслям, - однако-же оне являлись у него. Урса он с течением времени полюбил и разговаривал с ним теперь целыми днями, потому что он мог говорить с ним о Лигии, - исполин был неистощим в рассказах и, исполняя при больном самые простые обязанности, также стал высказывать к нему нечто в роде привязанности. Лигия все еще была для Виниция существом, как-бы принадлежащим к другому миру, неизмеримо высшим всех окружающих ее, - тем не менее, он стал присматриваться к простым и бедным людям - чего никогда еще в жизни не делал, - и стал открывать в них черты, достойные уважения, о существовании которых никогда до тех пор не подозревал.

Он не выносил только Назария, так как ему казалось, что молодой человек осмелился влюбиться в Лигию. Он долго удерживался выказывать ему неприязнь, но раз, когда Назарий принес девушке двух перепелок, купленных на рынке за свои собственные трудовые деньги, в Виниции сказался потомок квиритов, для которого случайный пришлец из чужой страны меньше значил, чем самый последний нищий. Услышав благодарность Лигии, он страшно побледнел и, когда Назарий вышел за водой для птиц, сказал ей.

- Лигия, неужели ты можешь позволить, чтобы он делал тебе подарки? Разве ты не знаешь, что его единоплеменников греки называют собаками жидовскими?

- Я не знаю, как называют их греки - отвечала она, - но знаю, что Назарий - христианин и брат мой.

Сказав это, Лигия взглянула на Виниция с удивлением и горем, потому что он почти отучил ее от таких выходок, - а он стиснул зубы, чтобы не сказать ей, что этого брата её он охотно велел бы забить палками или сослал-бы его в деревню, чтобы он как "compeditus" {Раб, который работает со скованными ногами.} копал землю в его сицилийских виноградниках... Но он сдержался, задушил гнев и через минуту промолвил:

- Прости мне, Лигия. Ты для меня царская дочь и приемная дочь Плавциев.

И он пересилил себя до того, что, когда Назарий снова появился в помещении, он пообещал ему по возвращении в свою виллу подарить пару павлинов или фламингов, которыми были наполнены его сады.

Виниций мог каждую минуту разсердиться на него, но не мог ревновать его. Сын Мириамы немного больше значил в его глазах, чем собака, и кроме того это был еще ребенок, хотя и любивший Лигию, но безсознательно и как-то по-рабски. Гораздо больше усилий должен был употребить молодой трибун, чтобы переносить молчаливо то поклонение, которое эти люди оказывали имени Христа и его учению. В этом отношении, Виниций испытывал странные ощущения. Как-бы то ни было, а то было учение, в которое верила Лигия, и по одному тому он готов был терпеть его. По мере выздоровления он все ярче припоминал весь ход событий, случившихся после ночи в Острании, те мысли, которые роились в его голове за это время, тем чаще задумывался он над этим удивительным ученьем, сверхъестественная сила которого перерождала совершенно души людей. Он понимал, что в этом учении было что-то необыкновенное, что-то такое, чего до сих пор не существовало на свете - и чувствовал, что если-бы оно охватило весь мир, если-бы привило ему свою любовь и свое милосердие, то настало-бы время похожее на то, когда еще Сатурн, а не Юпитер правил миром. Он не дерзал сомневаться в сверхъестественном происхождении Христа, в воскресении Его из мертвых и в других чудесах. Очевидцы, которые рассказывали об этом, были так достоверны, так гнушались лжи, что не могли рассказывать небылицы. Наконец, римский скептицизм позволял не верить в богов, но верил в чудеса. Виниций стоял перед чудесной загадкой, которую не умел разгадать. С другой стороны, все учение гало до такой степени в разрез с существующим порядком вещей, казалось ему таким непригодным к жизни, таким безумным, как ни одно другое. Вокруг него люди, и в Риме, и в целом свете, могли быть очень дурными, но самый порядок вещей был хорош. Если-бы, например, цезарь был хороший человек, если-бы сенат состоял не из негодных распутников, а из таких людей, каким был Трацей, - чего-же большого можно было-бы желать? Ведь мир, поддерживаемый Римом, его главенство, были делом хорошим, неравенство между людьми таким законным и справедливым. А между тем новое учение, думал Виниций, должно было разрушить всякий порядок, всякое главенство и уничтожить всякое неравенство между людьми. И что стало-бы тогда хотя-бы с мировым могуществом римлян? Неужели отказаться от власти и признать все стадо покоренных народов за равных себе? Но это не умещалось в голове патриция. Сверх того, новое учение противоречило всем его понятиям о жизни, его привычкам и характеру. Он не мог себе совершенно представить, как-бы, например, он мог существовать, приняв это учение? Он боялся его и удивлялся ему, но вся натура его протестовала против возможности принять это учение. Наконец, он понимал, что только оно одно разделяло его с Лигией, и когда он думал об этом, он ненавидел его всеми силами души.

Вместе с тем он сознавал, что именно это учение придавало Лигии ту исключительную, неизъяснимую прелесть, которая породила в сердце его не только любовь, но и уважение, не только страсть, но и обожание; оно одно сделало Лигию самым дорогим для него существом. Тогда ему снова хотелось любить Христа, И он ясно понимал, что должен или полюбить его, или возненавидеть - равнодушным-же остаться не может. Его толкали как-бы две враждебные друг другу волны, мысли и чувства его раздваивались. Не умея сделать выбора, он склонял голову в молчаливом почтении перед этим непонятным для него Богом, потому только, что это был Бог Лигии.

Лигия видела, что делалось с ним, как он склонялся то в одну, то в другую сторону, как натура его отказывалась постичь новое учение - и если с одной стороны ее это смертельно огорчало, то с другой стороны чувство симпатии, жалости к нему и благодарности за молчаливое уважение, которое он оказывал Христу, склоняло к нему её сердце с непреодолимой силой. Она вспомнила Помпопию Грецину и Авла, Для Помпонии источником безпрестанного огорчения и никогда не высыхающих слез была мысль, что по смерти она никогда не встретится с Авлом. Теперь Лигия стала лучше понимать горечь и такого страдания. И она пошла дорогое существо, с которым ей грозила вечная разлука. Иногда она действительно убеждала себя, что душу его озарит свет Христова учения, истины Христовой, но это самообольщение не могло быть продолжительным. Она слишком хорошо понимала его. Виниций - христианин! Эти два понятия не могли поместиться вместе даже в её неопытной головке. Если разсудительный и мудрый Авл не сделался им под влиянием умной и добродетельной Помпонии, как-же мог им сделаться Виниций? Ответа на это не было, или, лучше сказать, существовал только один: нет для него ни надежды, ни спасенья! С ужасом Лигия увидела, что этот смертный приговор, который висит над ним, вместо того, чтобы оттолкнуть ее от Виниция, делал его еще более дорогим для нея из одного чувства жалости. Минутами являлось у нея желание поговорить с ним откровенно об ег.о печальном будущем, и когда раз, сидя у его ложа, она сказала ему, что вне учения христианского нет жизни, он, будучи уже более сильным, поднялся на своем здоровом плече и вдруг склонив свою голову на колени к ней, сказал ей: "ты моя жизнь!" Её дыханье замерло, она чувствовала, что теряет сознание, какое-то волнение страсти пробежало по всему телу. И охватив руками его голову, она силилась поднять его, но только еще более склонилась к нему, устами своими дотронулась до его волос - и одно мгновение они упивались своей любовью, которая толкала их друг к другу.

Наконец, Лигия поднялась и убежала, чувствуя, что кровь её горит, голова кружится. Это была капля, которая переполнила и без того полную чашу. Виниций не понимал, как дорого придется ему заплатить за это счастливое мгновение, но за то Лигия поняла, что теперь ей самой необходимо спасенье. Всю ночь после этого вечера она провела без сна, в слезах и молитве, с сознаньем того, что она не достойна молиться и не достойна быть выслушана. На другое утро она рано вышла из спальни и, вызвав Приспа к садовой беседки, покрытой плющем и увядшими вьюнками, открыла ему душу свою, умоляя его позволить ей покинуть дом Мириамы, так как она не владеет уже собой и не может вырвать из сердца своего любовь к Виницию.

Старый и суровый Крисп, находившийся всегда в состоянии религиозного экстаза, согласился на то, чтобы Лигия покинула дом Мириам, но не нашел слов прощения для грешной по его понятиям любви. Сердце его возмущалось при одной мысли о том, что эта самая Лигия, которую он опекал с побега её, которую он полюбил, утвердил в вере, и на которую до этой минуты смотрел, как на белую лилию, выросшую на почве христианского учения и не испорченную ни одним земным помыслом - могла найти в душе своей место тобой, но я, пока не вырвешь змеи... я, который считал тебя избранницей...

Сквозь завядшие вьюнки и плющ, вечно зеленый и зимой и летом, он увидел двух людей, из которых один был апостол Петр. Другого он не мог сразу узнать, так как плащ из грубой волосяной ткани, которая называлась "cilicium" покрывал часть его лица. Криспу показалось, что это был Хилон.

Как только они услышали возвысившийся голос Криспа, они вошли в беседку и сели на каменную скамью. Спутник Петра сейчас-же открыл голову с небольшой лысиной, покрытой с боков курчавыми волосами, с покрасневшими веками, с горбатым носом - неприятное и вместе с тем вдохновенное лицо, в котором Крисп признал черты Павла из Тарса.

А Лигия, упав на колена, обхватила руками ноги Петра и прижав свою опущенную головку к складкам его плаща, молча осталась в таком положении.

И Петр сказал:

И, увидев девушку у ног своих, он спросил, что случилось. - Сейчас-же Крисп стал рассказывать все то, в чем созналась ему Лигия, её греховную любовь, её желание бежать из дома Мириамы - и свою печаль о том, что душа, которую он хотел отдать Христу чистою, как слеза, унижена земным чувством к человеку, принимающему участье во всяких преступлениях, в которых погружена) был языческий мир и которые взывали к мщению.

Пока он рассказывал, Лигия все сильнее обнимала ноги апостола, как-бы желая у них найти поддержку, или хоть немного сострадания.

Выслушав до конца, апостол нагнулся и положил морщинистую руку свою на голову Лигии, а потом поднял глаза на старого служителя и сказал:

- Крисп, разве ты не слышал, что наш возлюбленный Учитель в Кане благословил любовь между девой и мужем?

А этот последний, после минуты молчания, продолжал:

- Крисп, разве ты думаешь, что Христос, который позволял Марии Магдалине лежать у ног Его - и который простил грешницу, отвернулся-бы от этого ребенка, чистого как полевая лилия?

Лигия, рыдая, еще сильнее прижалась к ногам Петра, поняв, что не напрасно искала она у него поддержки. Апостол поднял её залитое слезами лицо и сказал ей:

- Пока очи того, кого ты любишь, не откроются к свету правды - избегай его, чтобы он не довел тебя до греха, но молись за него и знай, что ты не виновата в своей любви. А если ты хочешь беречься от искушения, то эта заслуга будет зачтена тебе. - Не огорчайся и не плачь, так как я говорю тебе, что милость Спасителя не покинула тебя и что молитвы твои будут услышаны, и после печалей придут и счастливые дни.

А огорченный Крисп стал с покорностью оправдывать себя.

- Я согрешил против милосердия, - сказал он, - но я думал, что, допустив в сердце свое любовь земную, она отреклась от Христа...

Петр ответил:

- Я трижды отрекся от Него, и Он все-таки простил мне и повелел пасти стадо его.

- Христос обращал еще более твердые сердца, - отвечал Петр.

- Я преследовал и убивал служителей Христовых. Я во время побиения камнями Стефана сторожил платье тех, которые бросали в него камни, я хотел уничтожить истину повсюду, где живут люди, а однако - мне Господь повелел, чтобы я распространял ее по всей земле. И я распространяю ее в Иудеи, Греции, на островах, в. том безбожном городе, где в первый раз я жил узником. А теперь, когда Петр, мой наставник, позвал меня, я пойду в дом этот, чтобы склонить эту гордую голову к ногам Христа и бросить зерно в эту каменистую почву, которую оживит Господь для того, чтобы она дала богатую жатву.

И он встал, - а Криспу этот маленький, сгорбленный человек показался в эту минуту тем, чем был в действительности, т. е. исполином, который увлечет за собою мир, покорит народы и землю.