Quo vadis.
Часть четвертая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть четвертая. Глава I. (старая орфография)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. 

I.

Петроний писал Виницию:

"Сжалься, carissime, не подражай в письмах своих ни лакедемонцам, ни Юлию Цезарю. Если бы ты, по крайней мере, мог как он написать: "veni, vidi, vici" {Пришел, увидел, победил.} - я бы еще понял твой лаконизм. Но твое письмо означает, в конце концов: "veni, vidi, fugi" {Пришел, увидел, бежал.}, такой конец дела прямо противен твоей натуре. Ты был ранен: наконец, с тобой происходили необыкновенные вещи, - поэтому письмо твое требует объяснений. Я не верил глазам своим, когда читал, что этот лигиец задушил Кротона с такой-же легкостью, с какого каледонский пес душит волка в ущельях Гибернии.

" Этот человек стоит столько золота, сколько весит сам и только от него самого зависело-бы стать любимцем цезаря. Когда я возвращусь в город, нужно будет с ним поближе познакомиться, я велю отлить себе его бронзовую статую. Меднобородый лопнет от любопытства, когда я скажу ему, что она с натуры.

"Настоящия атлетическия тела становятся все реже и в Италии, и в Греции; о Востоке нечего и говорить; у германцев, хотя они рослый народ, все мускулы покрыты жиром, в них больше внушительности, чем силы. Узнай от Лигии, составляет-ли он исключение, или в его крае найдется много людей, похожих на него? Может быть, тебе или мне придется когда-нибудь по обязанности устраивать игры - хорошо было-бы знать, где искать лучшия тела.

"Но слава богам, восточным и западным, что ты вышел живым из таких рук. Ты уцелел, конечно, потому, что ты патриций и сын бывшого консула, но все то, что случилось с тобой, в высшей степени изумляет меня: и это кладбище, на котором ты находился среди христиан, и они сами, и их поведение с тобой, и вторичное бегство Лигии, и, наконец, эта грусть и тревога, которыми дышит твое короткое письмо. Объясни все это мне, потому что многого я не понимаю, а если хочешь знать правду, так я, говоря откровенно, - не понимаю ни христиан, ни тебя, ни Лигии. И ты не удивляйся, что я, которого мало что на свете интересует, кроме моей собственной особы, так подробно разспрашиваю обо всем; виновник всего того, что произошло - я; значит, отчасти это все и мое дело. Пиши скорее, потому что я не могу сказать наверно, когда мы увидимся. В голове меднобородого намерения меняются, как весенний ветер. Теперь, сидя в Беневенте, он имеет желание ехать прямо в Грецию и не возвращаться в Рим. Тигеллин, однако, советует ему возвратиться хоть на некоторое время, потому что народ, стосковавшийся по нем (читай: по хлебу и зрелищам), может возмутиться. Вот я и не знаю, на чем будет решено. Если Ахайя перевесит, то, может быть, нам захочется Египта. Я настаивал-бы, чтобы ты приехал, так как полагаю, что при твоем душевном состоянии путешествие и наши развлечения были-бы для тебя лекарством, но ты можешь не застать нас. Все-таки, подумай, не лучше-ли было-бы тебе, в таком случае, отдохнуть в твоих сицилийских землях, чем сидеть в Риме. Пиши мне подробнее о себе - и прощай. Пожеланий никаких, - кроме желанья быть здоровым - на этот раз не добавляю, так как клянусь Полуксом! - не знаю, чего тебе желать".

не распутает. Его охватило равнодушие и сознание тщеты жизни. При этом ему казалось, что Петроний ни в каком случае не поймет его и что произошло нечто такое, что отдалило их друг от друга. - Он даже сам с собой не мог поладить. Возвратившись из-за Тибра в свою роскошную "писулу" в Каринах, он чувствовал себя еще слабым, истощенным, - и первое время испытывал некоторое удовольствие в отдыхе среди удобств и роскоши, окружавших его. Но это довольство было непродолжительно. Он скоро почувствовал, что живет в пустыне, что все то, что до сих пор было для него интересом его жизни, все это или совершенно не существует для него, или уменьшилось до едва заметных размеров. Он испытывал такое чувство, как будто в душе его подрезали те струны, которые до этого времени связывали его с жизнью, а никаких других не натянули; он мог-бы поехать в Беневент, а потом в Ахайю и вновь окунуться в омут безумных наслаждений. Но эта мысль казалась ему пустой и суетной. - "Зачем? - Зачем мне все это?" Вот что сейчас-же промелькнуло в его голове. Точно также, в первый раз в жизни он подумал, что если-бы он поехал, то беседа с Петронием, его остроумие, блеск его цветистых, старательно закругленных фраз, могли-бы надоесть ему. С другой стороны его начинало томить и одиночество. Все его знакомые жили с цезарем в Беневенте - он должен был сидеть один дома, с головой полной мыслей, и сердцем, переполненным чувствами, в которых он не мог дать себе отчета. Бывали минуты, когда он думал, что если-бы он мог поговорить с кем-нибудь о всем том, что творилось внутри его, - то, может быть, ему удалось-бы самому охватить все, привести в порядок. Под влиянием этой надежды, после нескольких дней колебаний, он решил ответить Петронию; и хотя он сам не был уверен, пошлет-ли он ему этот ответ, однако - набросал его в следующих выражениях:

"Ты хочешь, чтобы я написал тебе подробное письмо, хорошо; но будет-ли оно оттого яснее - не знаю, потому что и сам не легко разбираюсь в своих мыслях. Я сообщил тебе о своем пребывании среди христиан, об их отношении к врагам, к которым они имели право причислять и меня, и Хилона и, наконец, о доброте, с которой они ухаживали за мной и об исчезновении Лигии. Нет, дорогой мой, меня пощадили не потому, что я сын бывшого консула. Такия соображения не существуют для них, потому что они и Хилона простили, хотя я сам поощрял их зарыть его в саду. Это люди, которых мир еще не видал до сих пор, и учение, о котором мир еще не слышал. Ничего другого рассказать о них не могу, а кто хочет мерить их нашей меркой - тот ошибается. Вместо этого, скажу тебе, что если-бы я лежал со сломанной рукой в собственном доке и за мной ухаживали слуги или даже мои родные, я-бы, конечно, имел больше удобств, но зато не знал-бы и половины той заботливости, какою они окружали меня. Знай также и то, что и Лигия такая-же, как остальные. Если-бы она была моей сестрой или женой, она не могла-бы с большей заботой ухаживать за мной. Не раз радость наполняла сердце мое, так-как я думал, что только любовь может внушить такую нежность. Не раз читал я ее и на лице Лигии, и во взгляде её; а иногда, поверишь-ли, среди этих простых людей, в убогой комнате, которая служила им и кухней и триклинием, я чувствовал себя счастливее, чем когда-бы то ни было? Нет, она не была ко мне равнодушна - и теперь еще я не могу думать иначе. Но, однако, та-же самая Лигия тайно от меня покинула жилище Мириам. Я теперь целые дни думаю, подперев руками голову: зачем она сделала это? Писал-ли я тебе, что я сам предлагал ей возвратить ее в дом Авла? Правда, она ответила мне, что это уж невозможно, и потому что Авл с семьей уехал в Сицилио, и потому, что весть об её приезде, переходя через рабов из дома в дом, дойдет до Палатинского холма. И цезарь снова отнял-бы ее у Авла - правда! Но она ведь знала, что я больше не буду навязываться ей, что я не пойду больше на путь насилия; но я не могу ни перестать любить ее, ни жить без нея, и готов ввести ее в дом свой, через украшенные венками двери и посадить на освященной шкуре у семейного очага... А она все-таки бежала! - Зачем? Ничто уж не угрожало ей. Если она не любила меня, она могла отвергнуть меня. За день перед тем я познакомился с странным человеком, некиим Павлом из Тарса, который говорил со мной о Христе и его учении, он говорил так сильно, что каждое слово его, помимо его воли повергало в прах все основания нашей жизни. Этот-же самый человек известил меня после её побега и сказал мне: "когда Бог откроет тебе очи твои на свет и снимет с них пелену, так-же как снял ее с моих очей, ты тотчас-же поймешь, что она поступила правильно и тогда ты, может быть, обретешь ее". И вот я ломаю голову над этими словами, как будто я услышал их от пифии в Дельфах. Минутами мне кажется, что я уж начинаю понимать что-то. Они, любя людей, враждебны нашей жизни, нашим богам и... нашим злодеяниям, она убежала от меня, потому что я человек, принадлежащий к другому миру, со мною ей пришлось-бы разделить жизнь, которую христиане считают преступной. Ты скажешь, что если она могла отвергнуть меня, то ей незачем было бежать! - А если она любит меня? В таком случае она бежала от любви. При одной мысли об этом мне хочется разослать рабов во все закоулки Рима и велеть кричать им по всем домам: "Лигия возврата!" Но я перестаю понимать, зачем она сделала это. Я-бы не запрещал ей верить в её Христа и сам поставил-бы Ему алтарь в атриуме. Нем мог-бы мне повредить еще один новый бог - и почему-бы и я не уверовал в него, я ведь и в старых не очень-то верю. Я знаю, что христиане никогда не лгут, а между тем утверждают, что Он возстал из мертвых. Ведь человек не мог этого сделать. Этот Павел из Тарса, римский гражданин, но, как еврей, знает древния еврейския книги, и он сказал мне, что пришествие Христа было предсказано пророками несколько тысяч лет тому назад. Все это вещи сверх естественные, но разве сверхъестественное не окружает нас со всех сторон? Ведь до сих пор еще не перестали говорить об Аполлонии Тианском. То, что говорил Павел, будто множества богов не существует, а существует только один, кажется мне разумным. Ведь и Сенека, кажется, того-же мнения и до него многие думали то-же. Христос был, отдал себя на распятие и воскрес из мертвых. Все это совершенно верно, а потому я не вижу причины, почему-бы я держался другого мнения или почему-бы я не поставил Ему алтаря, если я был готов сделать это, например, в честь Сераписа. Мне даже было-бы не трудно отречься от других богов, потому что, все равно, ни один разумный человек не верит в них. Но оказывается, что христианам этого мало. Не достаточно почитать Христа, нужно еще жить по его учению - и тут ты как-бы приходишь к берегу моря, которое ты должен перейти пешком.

Но ведь не мог-бы я, даже по её просьбе, поднять на плечи Соракту или Везувий, ни поместить на свою ладонь Трасименское озеро, ни изменить черный цвет моих глаз на такой-же голубой, как глаза Лигии. Если-бы она пожелала этого - я желал-бы того-же - но оставался-бы безсильным попрежнему. Я не философ, по тоже и не так глуп, как тебе, может быть, не раз казалось. И я скажу тебе следующее: не знаю, как устраиваются христиане, чтобы жить, - но знаю, что там, где начинается их учение, кончается владычество римское, кончается Рим, кончается мирская жизнь, исчезает разница между победителем и побежденным, богатым и бедным, господином и рабом, нет правительства, цезаря, закона, существующого порядка вещей - и на место всего этого приходит Христос и такое милосердие, которого не было прежде, какая-то доброта, чуждая человеческим и нашим римским инстинктам, Меня, действительно, Ливия, интересует больше, чем весь Рим и его господство - пусть лучше весь мир разрушился-бы, только-бы я мог иметь ее в своем доме. Но это другое дело. - Для них, для христиан, недостаточно соглашаться на словах, надо еще чувствовать, что это хорошо, и не иметь ничего другого в душе. А я - боги мне свидетели - не могу: понимаешь-ли ты, что это значит? В моей натуре есть что-то такое, что противится этому учению - и если-бы даже уста мои прославляли его, если-бы я следовал их постановлениям - разум говорил-бы мне, что я делаю это ради любви, ради Лигии, - и если-бы не она, то ничего на свете не было-бы так противно мне! И что удивительно, так это то, что какой-нибудь Павел из Тарса понимает это; - и понимает это, несмотря на свою простоту и низкое происхождение, и старый теург, самый старший между ними, Петр, который был учеником Христа. И знаешь-ли ты, что они делают? Они молятся за меня и испрашивают для меня то, что называют благодатью, - а меня охватывает тревога и все большая тоска по Лигии. Хотя я и писал тебе, что она бежала, тайно, но уходя она оставила мне крест, который сама сплела из сучков букса. - Я нашел его у своего ложа, когда проснулся. Он теперь находится у меня в "лавариуме" и я сам не могу отдать отчета в том, почему я стремлюсь приблизиться к нему, как будто так в нем есть что-то божественное, то-есть с благоговением и страхом. - Я люблю его, потому что её руки сплели его - и ненавижу, потому что он разделяет нас. Мне иногда кажется, что во всем этом какое-то колдовство, и что теург Петр, хотя и называет себя простым рыбаком, больше Аполлона и больше всех, кто был до него, и что это он опутал их всех, и Лигию, и Помпонию, и меня самого. Ты пишешь, что в первом письме моем чувствуется безпокойство и печаль. Печаль должна быть, так как я снова потерял ее, - а безпокойство чувствуется потому, что что-то изменилось таки во мне. Искренно говорю тебе. что ничего нет менее соответствующого моей натуре, чем это учение, но, несмотря на это с тех пор, как я столкнулся с ним, я не узнаю себя. Что это, чары, или любовь?.. Цирцея своим прикосновением изменяла тела людей, а мне изменили душу. Разве Лигия могла сделать это одна, или, лучше сказать, Лигия с помощью того странного учения, которое она исповедует. Когда я от них возвратился к себе - никто не ожидал меня. Думали, что я в Беневенте и возвращусь оттуда не скоро, а потому дома я застал безпорядок, пьяных рабов и пиршества, которые они задавали в моем триклинии. Они скорее ожидали смерти, чем меня - и меньше-бы испугались её. Ты знаешь какой твердой рукою управляю я домом, - а потому все и вся бросилось на колени, а некоторым сделалось дурно от страху. - А знаешь ты, как я поступил? В первую минуту я хотел велеть принести розги и раскаленное железо, но мне сейчас-же сделалось стыдно, и поверишь-ли? у меня явилась какая-то жалость к этим несчастным; между ними есть и старые рабы, которых еще дед мой, Виниций, привел во времена Августа из-за Рейна. Я заперся один в библиотеке и там мне пришли в голову еще более странные мысли: что после того, что я видел и слышал между христианами, не годится поступать с рабами так, как я поступал с ними до этих пор и что и они тоже люди. Несколько дней они ходили в смертельной тревоге, думая, что я медлю для того, чтобы придумать более строгое наказание, а я и не наказывал и не наказал, потому что - не мог! Позвав их на третий день, я сказал им: "я вам прощаю, а вы старайтесь загладить свою вину более усердной службой". И они упали на колени, заливаясь слезами и рыдая протягивали ко мне руки, и называли меня господином и отцом; - и я, сознаюсь тебе в этом к стыду своему, тоже был взволнован. Мне казалось в эту минуту, что я вижу кроткое лицо Лигии, и что глаза её, наполненные слезами, благодарят меня за этот поступок. И, - proh pudor! {О стыд!} я чувствовал, что и мои глаза сделались влажными... Знаешь, что я тебе скажу: что я не могу обойтись без нея, что мне нехорошо одному, что я просто несчастлив и что мое горе больше, чем ты предполагаешь... А что касается моих рабов, то я выяснил одну вещь. Прощение, которое они получили, не только не испортило их, не только не ослабило порядка, - но никогда еще страх не побуждал их к такой старательной службе, к какой побудила благодарность. Они не только служат, но наперерыв стараются отгадывать мои мысли. Я рассказываю тебе об этом потому, что, когда накануне того как я покинул христиан, я сказал Павлу, что свет распался-бы, если-бы его учение было приведено в исполнение, как бочка без обручей, он ответил мне" - "Самые сильные обручи - это любовь, а не страх". - Я теперь вижу, что в некоторых случаях это мнение справедливо. Я проверил его и по отношению к моим клиентам, которые, узнав о моем возвращении, сбежались, чтобы приветствовать меня. Ты знаешь, что я никогда не был слишком скуп для них, но еще отец мой по убеждению держался с ними высокомерно и меня приучил к тому-же... И вот теперь, увидав эти потертые плащи и голодные лица, меня снова охватило чувство жалости. Я велел дать им есть и даже говорил с ними; некоторых из них я назвал по имени, некоторых спросил об их женах и детях - и я снова видел слезы на глазах у этих людей и снова мне показалось, что Линия видит это, радуется, и одобряет меня... Не знаю - разум-ли мой начинает мешаться, любо в-ли затемняет мои мысли - но я постоянно чувствую, что она глядит на меня издалека, и я боюсь сделать что-нибудь что-бы огорчило и обидело ее. Да, Кай! переменили таки мою душу - и порой мне хорошо, но порой эта мысль снова начинает терзать меня, потому что я боюсь, как-бы меня не лишили моего прежнего мужества, прежней энергии, может быть, я непригоден уже не только для советов, суда, пиров, но даже и для войны. Это несомненно чары! И я так изменился, что разскажу тебе и то, что приходило мне в голову еще тогда, когда я лежал больной: если-бы Лигия была похожа на Нигидию, на Поппею, на Криспиниллу и других наших разведенных жен, если-бы она была такая-же злая, такая-же немилосердая и такая же доступная, как оне, то я не любил-бы ее так, как люблю теперь. Но если я люблю ее за то, что разделяет нас, то подумай, какой хаос образовался в душе моей, какая тьма окружает меня, как неясен для меня мой путь, и я совсем не знаю, что мне делать. Если жизнь можно сравнить с источником, то в моем источнике вместо воды течет тревога. Я живу надеждой, что, может быть, увижу ее и мне иногда кажется, что это должно случиться... Но что будет со мной через год, через два, - не знаю и не могу отгадать. Я не мог-бы вынести общества и притом мое единственное утешение в моей печали и тревоге - это мысль, что я вблизи от Лигии, что, может быть, через Главка-лекаря, который обещал навестить меня, или через Павла из Тарса я что нибудь узнаю о ней. Нет! я не покину Рим, если-бы даже мне предложили управлять Египтом. Знай также, что я приказал скульптору отделать надгробный памятник Гулу, которого я убил в гневе. Слишком поздно вспомнил я, что он носил меня на руках и первый учил, как вкладывать стрелы в лук. Не знаю почему во мне проснулось теперь воспоминание о нем - воспоминание, похожее на сожаление и упрек... Если тебя изумит то, что я пишу, я отвечу тебе, что меня это изумляет не меньше, но пишу тебе правду истинную. Прощай.