Quo vadis.
Часть четвертая.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть четвертая. Глава II. (старая орфография)

II.

На это письмо Виниций уж не получил ответа, Петроний не отвечал, очевидно разсчитывая, что цезарь каждый день может отдать повеление о возвращении в Рим. И действительно, эта весть распространилась по городу и возбудила великую радость в сердцах толпы, жаждавшей игр, раздачи хлеба и оливок, огромные запасы которых были нагромождены в Остии. Гелий, вольноотпущенник Нерона, наконец, объявил в сенате об его возвращении. Но Нерон, сев вместе со своим двором на суда у Мпзенского мыса, возвращался не торопясь, высаживаясь в прибрежных городах для отдыха или для выступления в театрах. В Минтурнах, где он опять пел публично, он прожил несколько дней и снова подумывал - не возвратиться-ли ему в Неаполь и не ожидать-ли там наступления весны, которая, впрочем, обещала быть более ранней, чем обыкновенно, и более теплой.

Впродолжение всего этого времени Виниций жил замкнуто в своем доме, думая о Лигии и о всех тех новых вещах, которые занимали душу его и вносили в нее чуждые ей понятия и чувства. Он виделся только от времени до времени с Главком лекарем, каждое посещение которого наполняло его глубокой радостью, так как он мог разговаривать с ним о Лигии. Главк действительно не знал, где она нашла убежище, но уверил его, однако, что старшины окружали ее заботливостью. Однажды, взволнованный печалью Виниция он даже рассказал ему, что апостол Петр порицал Криспа за то, что он упрекал Лигию за её земную любовь. Услышав это, молодой патриций побледнел от волненья. И ему не раз казалось, что она не вполне равнодушно относится к нему, но также часто впадал он в сомнения и неуверенность, теперь-же в первый раз он услышал подтверждение своих упований и надежд из уст чуждых, да к тому-же и христианских. В первую минуту он хотел бежать благодарить Петра, но узнав, что его нет в городе и что он учит в окрестности, заклинал Главка проводить его к нему, обещая за это щедро одарить бедные общины. Ему казалось, что если Лигия любит его, то этим самым все препятствия устранены, так как он готов был каждую минуту поклониться Христу. Но Главк, хотя очень уговаривал его принять крещение, но не смел ручаться за то, обретет-ли он сейчас-же, благодаря этому, Лигию, и сказал ему, что к крещению надо стремиться ради самого крещения и ради любви ко Христу, а не ради других целей. "Нужно иметь и душу христианскую", сказал он ему, и Внпиций, - хотя всякое препятствие сердило его, начинал уж понимать, что Главк, как христианин, говорит то, что должен говорить. Сам он не отдавал себе хорошенько отчета в том, что одной из самых основных перемен в его натуре была та, что раньше он измерял людей и вещи только своим эгоизмом, теперь он понемногу приучался к мысли, что другие глаза могут смотреть иначе, другое сердце иначе чувствовать - и что справедливость не всегда значит то-же, что личная выгода.

Ему теперь часто хотелось повидаться с Павлом из Тарса, слова которого интересовали и волновали его. Он обдумывал про себя доказательства, которыми будет опровергать его учение - противился ему в душе, но, однако, хотел его видеть и слышать. Но Павел уехал в Арицию, а так как и посещения Главка становились все более и более редкими, то Виниций очутился в полном одиночестве. Тогда он снова стал бегать по переулкам, прилегающим к Субуре, и узким улицам Ватибрия, надеясь хоть издалека увидеть Лигию, но когда эта надежда обманула его, в сердце стала накопляться тоска и нетерпение. И в конце концов пришло время, когда прежняя натура его отозвалась в нем еще раз с такой силой, с какою волна в минуту прилива возвращается на берег, от которого она только что отступила. Ему показалось, что он был глупцом, что напрасно набил себе голову вещами, которые довели его до печали, и что он должен брать от жизни то, что она дает. Он решил забыть о Лигии, и, по крайней мере, искать развлечений и наслаждений помимо нея. Но он чувствовал, что это последняя проба и потому кинулся в вихрь жизни, со всей, присущей ему, слепой энергией и запальчивостью; казалось, сама жизнь поощряла его к этому. Замерший и опустевший за зиму город стал оживляться надеждой близкого приезда цезаря. Ему готовили торжественный прием. Притом - приближалась весна; покрылись фиалками лужайки в садах, под дуновением африканских ветров, на вершинах Албанских гор растаял снег, на Форуме и Марсовом поле зароился народ, пригреваемый солнцем. На via Арриа, которая была обычным местом для загородных прогулок, задвигались богато убранные колесницы. Устраивались уже поездки в Альбанския горы. Молодые женщины под видом поклонения Юноне в Лавиниуме, или Диане в Ариции, убежали из домов для того, чтобы за городом искать новых впечатлений, общества, любовных встреч и наслаждений. Тут-то Виниций среди роскошных колесниц увидал в один прекрасный день нарядную "карруку" Хризотемиды, впереди которой бежали два молосса {Собаки.}, окруженную целой толпой молодежи и старых сенаторов, которых обязанности задержали в городе. Хризотемида, которая сама правила четырьмя корсиканскими малорослыми лошадьми, дарила вокруг себя улыбки и легкие удары золотого бича; увидав Виниция, она остановила лошадей и забрала его в карруку, а потом домой на пиршество, которое продолжалось целую ночь. Виниций до того напился на этом пиру, что даже не помнил, когда его отвезли домой, - он помнил только то, что когда Хризотемида спросила его о Лигии, он обиделся и, будучи уже пьяным, вылил ей на голову чашу фалернского вина. Но и протрезвившись, он, вспоминая об этом, испытывал гнев. Перез день Хризотемида, очевидно забыв об обиде, навестила его в его доме и снова повезла его на Аппиеву дорогу, а после приехала к Виницию на ужин, во время которого призналась, что ей надоел не только Петроний, но и его лютнист, и что сердце её свободно. Всю неделю они показывались вместе, но связь эта не обещала быть продолжительной. Хотя после случая с фалернским вином имя Лигии больше не упоминалось, но Виниций не мог освободиться от дум о ней. Он постоянно чувствовал, что глаза её глядят на него, и чувство это наполняло его страхом. Он удивлялся самому себе - не будучи в силах освободиться от мысли, что он огорчает Лигию, и грусти, порождаемой этим. - После первой сцены ревности, которую ему устроила Хризотемида по поводу двух сирийских девушек, купленных им, он грубо выгнал ее. Правда, он сразу не перестал погружаться в разврат и наслажденье, напротив, он делал это как-бы на зло Лигии, - но в конце, концов понял, что мысль о ней ни на минуту не покидает его, что она - единственная причина как дурных, так и добрых дел его - и что, действительно, ничто на свете не интересует его, кроме нея. И им овладели утомление и пресыщение. Наслаждения опротивели ему и оставили по себе только укоры совести. Ему казалось, что он нищий - и это последнее чувство крайне изумляло его, потому что прежде он считал хорошим все то, что ему нравилось. А теперь он утратил свободу, уверенность в себе, впал в полное оцепенение, из которого его не могла пробудить даже весть о возвращении цезаря. Ничто уж не интересовало его и даже к Петронию он не зашел до тех пор, пока этот последний не прислал за ним своих собственных носилок.

Встреченный радостно Петронием, Виниций неохотно отвечал на его вопросы, но, наконец, долго подавляемые чувства и мысли вырвались наружу и потекли из уст обильным потоком слов. Он еще раз подробно рассказал историю своих поисков Лигии и пребывания между христианами, все что там видел и слышал, все, что проходило через его голову и сердце и, в конце концов, стал жаловаться на то, что погрузился в хаос, в котором утратил спокойствие, способность различать вещи и судить о них. Ничто не привлекает его, ничто не нравится, он не знает, чего держаться, и как поступать. Он готов уверовать в Христа и следовать за Ним, он понимает высоту Его учения и вместе с тем чувствует к Нему непреодолимое отвращение. Он понимает, что если-бы даже обладал Лигией, то не обладал-бы ею вполне, потому что должен был-бы делиться ею с Христом. Наконец, он живет так, как будто-бы и не жил: без надежды, без завтрашняго дня, без веры в счастье, и кругом его тьма, из которой он ощупью ищет выхода и не может найти.

Во время этого рассказа, Петроний глядел на его изменившееся лицо, на руки, которые Виниций как-то особенно странно вытягивал перед собой, как будто действительно искал дорогу среди тьмы, и думал. Вдруг, он встал, и подойдя к Виницию, стал пальцами разбирать волосы над его ухом.

- Знаешь-ли ты, - спросил он, - что у тебя есть несколько седых волос на голове?

- Может быть, - отвечал Виниций, - я не удивлюсь, если я скоро совсем поседею.

Наступило молчанье. Петроний был человек умный и не раз задумывался над человеческой жизнью и душой. Вообще, в тома, мире, в котором они оба жили, с внешней стороны жизнь могла казаться более или менее счастливой, но внутри души человека она всегда текла спокойно. Как гром или землетрясение могли разрушить святыни, так несчастье могло разрушить жизнь, - но, сама по себе, она складывалась из простых и гармоничных линий, свободных от всяких изворотов. А теперь в словах Виниция чувствовалось что-то другое, и Петроний в первый раз остановился перед рядом духовных узлов, которых ему никогда еще до сей поры не приходилось распутывать. Он был настолько умен, что чувствовал их важность, но при всей быстроте своих соображений не умел ничего ответить на заданные ему вопросы, и, наконец, после долгого молчания, сказали.:

- Уж не колдовство-ли это?

- И я так думал, - отвечал Виниций, - мне не раз казалось, что мы оба очарованы.

- А если-бы ты отправился, например, к жрецам Сераписа, - сказал Петроний. - Несомненно, между ними, как и вообще между жрецами, есть много обманщиков, но, конечно, есть и такие, которые постигли необыкновенные тайны.

Но он говорил это без всякого убеждения, нетвердым голосом, так как сам чувствовал, что этот совет в его устах должен были, показаться безплодным и даже смешным.

Виниций потер себе лоб рукой и сказал:

- Чары!.. я видел чародеев, которые вызывали для своей пользы подземные, неведомые силы, которые вызывали их на погибель своих врагов. Но ведь эти живут в бедности, врагам прощают, проповедуют покорность, милосердие и добродетель, что могут дать им чары, и зачем они будут вызывать их?

Петрония начинало сердить то, что его ум не мог найти ответа на эти вопросы, но, не желая сознаться в том, он отвечал только для того, чтобы сказать что-нибудь:

- Это новая секта...

И через минуту добавил:

- Клянусь божественной обитательницей Пафосских лесов {Венера. Прим. перевод.}, как все это портит жизнь! Ты рассказываешь о добре и милосердии этих людей, а я говорю тебе, что они зло, потому что они враги жизни, они зло так-же, как и болезнь, как сама смерть. У нас зла довольно и без христиан. Посчитай только: болезни, цезарь, Тигеллин, стихи цезаря, башмачники, которые управляют потомками древних квиритов, вольноотпущенники, которые заседают в сенате. Клянусь Кастором, с нас довольно! А пробовал ты стряхнуть с себя эту печаль и хоть немного насладиться жизнью?

- Пробовал, - отвечал Виниций.

А Петроний разсмеялся и сказал:

Виниций с отвращением махнул рукой.

- Во всяком случае, благодарю тебя, - сказал Петроний, - я пошлю ей пару башмаков, вышитых жемчугом; на моем языке любви это значит: "уходи". Я вдвойне должен быть тебе благодарен: во-первых, за то, что не принял Эвнику, во-вторых, за то, что освободил меня от Хризотемиды. Послушай меня: ты видишь перед собой человека, который всю жизнь вставал рано, принимал ванну, пировал, обладал Хризотемидой, писал сатиры, и даже иногда прозу переплетал стихами, но который скучал, как цезарь, и часто не умел отогнать от себя мрачных мыслей. А знаешь-ли ты почему? Потому, что я искал вдалеке то, что было рядом со мной.

Красивая женщина всегда стоит столько золота, сколько весит сама, а женщина, притом которая любит, просто не имеет цены. Этого ты не купишь за все сокровища Верресса. Теперь я вот что сказал себе: я наполню жизнь счастьем, как кубок самым лучшим вином, какое только породила земля, - и буду пить его, пока не онемеют у меня руки и не побледнеют уста. Что будет дальше об этом я не забочусь - вот моя новая философия...

- Ты и раньше признавал ее. В ней ничего нет нового!

- В ней есть содержание, его раньше не было! Сказав это, он позвал Эвнику, которая вошла, убранная в белую одежду, златокудрая; уж не прежняя раба, а как-бы богиня любви и счастья.

Петроний открыл ей свои объятия и сказал:

- Иди!

Она подбежала, села к нему на колени и, обвив руками его шею, положила свою голову к нему на грудь.

Виниций видел, как щеки её начали понемногу покрываться пурпурным отблеском, как глаза её постепенно затуманивались. Она и Петроний составляли вместе чудную группу любви и счастья. Петроний протянул руку к плоской вазе, стоявшей рядом на столе, и вынув оттуда полную горсть фиалок, стал осыпать ими голову, грудь и столу Эвники, а потом спустил тунику с её плеч и сказал:

- Счастлив тот, кто нашел любовь, заключенную в такия формы... Мне кажется иногда, что мы два божества... Взгляни сам: создавал-ли когда-нибудь Пракситель, Мирон, Скопас или Лизий более чудные линии?.. Существует-ли на Паросе, или на Пентеликоне такой мрамор, - теплый, розовый, любящий? Некоторые люди целуют края ваз, - а я хочу искать наслаждения там, где я действительно могу его найти.

и, обратившись к Виницию, сказал:

- А теперь подумай, что такое в сравнении с этим твои мрачные христиане? - и если ты не видишь разницы, или к ним... Но это зрелище должно излечить тебя.

Ноздри Виниция раздувались, он втягивал в себя запах фиалок, который наполнял всю комнату, и, весь побледнев, подумал, что еслибы когда-нибудь он мог также осыпать поцелуями плечи Лигии, то это святотатственное наслаждение было-бы так велико, что после него весь мир мог-бы погибнуть. Привыкнув уж к пониманию всех движений своей души, он сознал, что и теперь думает о Лигии - и только о ней.

А Петроний сказал:

- Эвника, прикажи, божественная, чтобы нам приготовили венки на головы и завтрак. Когда она вышла, он обратился к Виницию:

"я хочу лучше быть твоей рабой, чем женой цезаря". - И ни за что не хотела согласиться. Тогда я освободил ее без её ведома. Претор ради меня согласился сделать это в её отсутствие. Но она не знает об этом, точно так-же, как и о том, что этот дом и все мои драгоценности, исключая гемм, будут принадлежать ей, когда я умру.

Сказав это, он встал, прошелся по комнате и продолжал:

- Любовь изменяет одних больше, других меньше, но и меня она изменила. Когда-то я любил запах вервэны, теперь, так как Эвника предпочитает фиалки, и я полюбил их больше всех цветов, - и со времени наступления весны, мы дышем только фиалками.

Он остановился перед Виницием и спросил:

- А ты попрежнему придерживаешься нарда.

- Я хотел, чтобы ты пригляделся в Эвнике и говорю тебе об ней потому, что ты может быть тоже ищешь вдали то, что находится вблизи тебя. Может быть, и для тебя бьется где-нибудь в твоих кубикулах верное и простое сердце. Приложи этот бальзам к твоим ранам. Ты говоришь, что Лигия лгобит тебя. - Может быть. Но что это за любовь, когда отказываешься от нея. Не значит ли это, что есть что-то сильнее её? Нет, дорогой мой Лигия не Эвника.

Виниций отвечал на это:

как будто я покусился на весталку, или решился надругаться над божеством... Лигия не Эвника, только я не так, как ты, понимаю эту разницу. Твоя любовь изменила твой вкус, ты предпочитаешь фиалку вервэне, а мне она изменила душу я я, несмотря на всю свою скорбь и силу страсти, предпочитаю, чтобы Лигия была такою какого она есть, чем чтобы она была похожа на прочих.

Петроний пожал плечами.

А Виниций с жаром отвечал ему:

- Да! Да!.. Мы уж не можем понимать друг друга.

Снова настала минута молчанья, и, наконец, Петроний заговорил:

- Да поглотит Гадес твоих христиан! Они наполнили тебя тревогой и отняли у тебя смысл жизни. Да поглотит их Гадес! Ты ошибаешься, думая, что это учение добродетельно, так как добродетельным можно назвать то, что дает счастье людям: красоту, любовь и силу, - а они называют это суетным. Ты ошибаешься, если думаешь, что они справедливы, так-как если мы за зло будем платить добром, то чем-же будем мы платить за добро? И, кроме того, если за одно и за другое мы должны платить одним и тем-же, так зачем-же быть добрыми?

- Я не углубляюсь в это, потому что это мы, может быть, увидим когда-нибудь, если что-нибудь можно видеть... без глаз. - А пока все это просто немощные калеки. Урс задушил Кротона, потому что у него члены из меди, - а они просто мозгляки, будущее не может принадлежать мозглякам.

- Жизнь для них начинается в минуту смерти.

- Это все равно, если кто-нибудь сказал: день начинается, тогда когда наступает ночь. Ты имеешь намерение похитить Лигию?

- Нет. Я не могу платить злом за добро и я поклялся, что не сделаю этого.

- Хочу, но моя натура не противится тому.

- А сумеешь-ли ты забыть о Лигии.

- Нет.

- Так поезжай путешествовать.

- Ты изъездил изрядный кусок света, но как солдат, который спешит к месту назначения и не останавливается по дороге. Отправься с нами в Ахай". Цезарь не кинул еще мысли об этом путешествии. Ты будешь всюду по дороге останавливаться, петь, собирать венки, грабить храмы и, наконец, вернешься, как триумфатор, в Италию. Это будет нечто в роде похода Вакха и Аполлона в одной особе. Августиане, августианки, тысячи цитр, клянуся Кастором, стоит посмотреть все это, так-как мир не видал до сих пор еще ничего подобного.

Он возлег на ложе, перед столом, рядом с Эвникой, и продолжал говорить, между тем как раб возлагал ему на голову венок из анемонов:

- Ну, что ты видел на службе у Корбулона? Ничего! Осмотрелъли ты, как следует, греческие храмы, как я, переходя от одного проводника к другому в течение двух лет. Был ты на Родосе? Осматривал-ли ты место, где стоял Колосс? Видал-ли ты в Паноне Фокидской глину, из которой Прометей лепил людей, или в Спарте яйца, снесенные Ледой, а славный сарматский панцырь в Афинах, сделанный из конских копыт, а корабль Агамемнона в Эвбее или чашу, для которой формой служила левая персь Елены? Видел-ли ты Александрию, Мемфис, пирамиды, волоса Изиды, которые вырвала она с горя по Озирису? Слышал-ли стон Мемнона? Свет велик и не всему конец по ту сторону Тибра. Я буду сопровождать цезаря, а потсм, на обратном пути, оставлю его и поеду на Кипр, потому что вот эта моя златовласая богиня хочет, чтобы мы вместе принесли в Пафосе в жертву Кпириде пару голубей, а нужно тебе сказать, что чего она захочет, то уж так и будет.

- Я твоя раба, - сказала Эвника.

- Тогда я раб рабыни. Божественная, я чту тебя от головы до ног.

- Поезжай с нами на Кипр. Но помни, однако, что перед этим ты должен видеться с цезарем. Скверно, что ты до сих пор у него не был, Тигеллин может воспользоваться этим к твоей невыгоде. Правда он не питает в тебе особенной ненависти, однако, и любить не может, хотя-бы потому, что ты мой племянник... Мы скажем, что ты был болен. Нужно подумать, что сказать ему, если он спросит о Линии. Лучше всего махни рукою и скажи, что ты бросил ее, потому что она надоела тебе. Он поймет это. Скажи ему также, что болезнь задержала тебя в постели, что горячку увеличило огорчение, что ты не мог быть в Неаполе и слушать его пение, и только надежда, что ты услышишь его, подняла тебя на ноги. Не бойся пересолить! Тигеллин обещает выдумать для цезаря что-то не только великое, но и грубое... Боюсь, как-бы он не подкопался под меня... Боюсь и твоего настроения...

- А знаешь-ли, - сказал Виниций, - что есть люди, которые не боятся цезаря и живут так спокойно, как будто его вовсе не существовало на свете?

- Да. О них... А что такое наша жизнь, как не вечный страх за свое существование? Оставь ты меня в покое со своими христианами. Не боятся цезаря, потому что, может быть, он о них и не слыхал и во всяком случае ничего о них не знает, и ему до них так-же мало дела, как до увядших листьев. А я уверяю тебя, что они калеки, ты сам это чувствуешь, и если ты противишься их учению всем своим существом, то именно потому, что чувствуешь их убожество. Ты вылеплен из иной глины, и потому что нам за дело до них. Мы сумеемч. и жить, и умереть, сумеют-ли они, кто знает.

Слова эти поразили Виниция, и вернувшись домой, он стал размышлять, не в самом-ли деле эта доброта христиан и милосердие - просто доказательства убожества их душ? Люди мужественные и закаленные, казалось ему, не стали-бы так прощать. Ему, наконец, пришло в голову, что, может быть, именно потому его римская душа питает отвращение к этому учению. - "Сумеем жить и умереть!" - сказал Петроний. А они? Они умеют только прощать, но не понимают ни истинной любви, ни истинной ненависти.