Quo vadis.
Часть четвертая.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть четвертая. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Преторианцы окружали леса, ростущие по берегам пруда Агриппы, чтобы слишком большая толпа зрителей не мешала цезарю и его гостям; и так уж говорили, что все то, что отличалось в Риме богатством, умом или красотой, предстанет на этом пиру, равного которому еще не было в истории города. Тигеллин хотел вознаградить цезаря за отложенное путешествие в Ахайю и вместе с тем перещеголять всех тех, которые когда нибудь угощали Нерона пиром и доказать, что никто не сумеет так развлечь его, как он. С этой целью Тигеллин еще во время пребывания своего в Неаполе, а потом в Беневенте, делал приготовления и отдавал приказы, чтобы из самых отдаленных стран света были привезены звери, птицы, редкия рыбы и растения, не исключая и сосудов и тканей, которые должны были украсить пир. Доходи с целых провинций шли на выполнение безумных замыслов, но на расходы всесильный фаворит не обращал внимания. Его влияние с каждым днем росло. Может быть Тигеллин не был еще для Нерона самым дорогим человеком, но за то он становился все больше и больше необходимым. Петроний превышал его лоском, умом, остроумием и в разговорах умел лучше занимать цезаря, по на свое несчастье он превышал цезаря во всем этом, почему и возбуждал в нем зависть. Кроме того, Петроний не умел быть послушным орудием цезаря, и этот последний боялся его мнения, когда дело шло о вопросах вкуса, а с Тигеллнпом он никогда не чувствовал себя стесненным. Самый титул "arbiter elegantiarum", данный Петронию, раздражал самолюбие Нерона; кто-же больше, как не он сам должен был носить его? Тигеллин, однако, был настолько умен, что отдавая себе отчет в своих недостатках и понимая, что не может соперничать ни с Петронием, ни с Луканом, ни с другими, которых выделяли из ряда прочих рождение, талант или образование, решил затмить их неразборчивостью своих услуг, и прежде всего - такого роскошью, чтобы и воображение Нерона было поражено ею.

Он велел устроить пир на громадном плоту, сложенном из позолоченных балок. Края его были украшены красивыми раковинами, выловленными из Красного моря и Индийского океана и переливающимися всеми цветами радуги. Борта были покрыты купами пальм, целыми рощицами расцветших лотусов и роз, среди которых таились фонтаны, бьющие благовониями, статуи богов и золотые или серебряные клетки, наполненные разноцветными птицами. По средине возвышался огромный шатер, или, лучше сказать, чтобы не закрывать вида, только верх шатра из сирийского пурпура, упирающагося на серебряных подпорах, а под ними, как солнце, блестели столы, приготовленные для гостей и нагруженные александрийским стеклом, хрусталем и безценными сосудами, награбленными в Италии, Греции и малой Азии. Плот, имеющий, благодаря растениям, нагроможденным на нем, вид острова и сада, был соединен золотыми и пурпуровыми шнурами с лодками в виде рыб, лебедей, чаек и фламинго, в которых на разноцветных веслах сидели нагие гребцы мужчины и женщины, чудной красоты, с волосами, завитыми по восточному или заключенными в золотые сетки. Когда Нерон, прибыв вместе с Поппеей и приближенными причалил к главному плоту, возсел под пурпуровым шатром, эти лодки двинулись, весла начали мерно ударять по воде - золотые шнуры натянулись и плот, вместе с пирующими гостями, пришел в движение и стал описывать круги на пруду. Его окружали меньшия лодки и меньшие плоты, наполненные цитристками и арфистками, розовые тела которых, на фоне голубого неба и воды в отблеске золотых инструментов, казалось всасывали в себя эту лазурь и эти краски, меняясь и расцветая, как цветы.

Из прибрежных лесов, из фантастичных построек, нарочно воздвигнутых, нарочно и скрытых в чаще, стали также доноситься звуки музыки и пенья. Загремели окрестности, загремели леса, - эхо разносило звуки рогов и труб.

Сам цезарь, сидя между Поппеей и Пифагором, - удивлялся, и не жалел похвал Тигеллину, в особенности, когда между лодками появились молодые невольницы, в виде сирен, покрытые зелеными сетками, напоминающими чешую. По привычке он поглядывал на Петрония, желая узнать мнение "arbitra", но этот последний казался долгое время совершенно равнодушным и только после вопроса, обращенного к нему, сказал:

Но цезарю, однако, понравился "пловучий пир", так как это было нечто новое. Наконец, по обыкновению, стали подавать такия изысканные блюда, что даже воображение Аниция поразилось-бы при виде их, и вина стольких сортов, что Отон, который подавал их до восьмидесяти, скрылся-бы от стыда под водой, если-бы мог видеть эту роскошь. За стол, кроме женщин, сели одни августиане, среди которых Виниций затмевал всех своей красотой. Когда-то его фигура и лицо слишком напоминали воина по профессии, теперь внутренняя печаль и физическая боль, которую он перенес, так изменили его черты, как будто по ним прошла тонкая рука скульптора-художника. Цвет лица утратил прежнюю смуглость и сохранил только блеск нумидийского мрамора. Глаза его сделались больше и печальнее. Только торс его сохранил прежния могучия формы, как-бы сотворенные для панцыря, но над этим торсом солдата возвышалась голова греческого бога, или, по крайней мере, голова родовитого патриция, тонкая и прекрасная. Петроний, говоря ему, что ни одна из августианок не сумеет и не захочет противиться ему, говорил, как человек опытный. Теперь на Виниция глядели все, не исключая Поппеи, весталки Рубрии, которую цезарь пожелал иметь с собой на пиру.

Вина, мороженые в горном снегу, скоро возбудили сердца и головы пирующих. Из прибрежной чащи зарослей показывались все новые и новые лодки в виде стрекоз и куколок. Голубое стекло озера казалось усеянным лепестками цветов или разноцветными бабочками. Над лодками там и сям порхали привязанные серебряными и лазурными нитями или шнурками голуби и др. птицы из Индии и Африки. Солнце обежало уж большую половину неба, но день, несмотря на то, что пир происходил в начале мая, был теплый и даже жаркий. Пруд колыхался от ударов весел, которые погружались вглубь в такт музыки, - а в воздухе не было ни малейшого движения, и леса стояли недвижно, как-бы заслушавшись и заглядевшись на то, что делалось на воде. Плот безостановочно кружился на пруду, имея на себе все более и более пьянеющих и шумящих людей. Пир еще и но половины не дошел, а на порядок, в котором сели за столы, никто не обращал вниманья. Сам цезарь показал пример, приказав Виницию, который отдыхал рядом с весталкой Рубрией, уступить ему свое место; заняв его триклиний, стал шептать ей что-то на ухо. - Виниций очутился рядом с Поппеей, которая через минуту протянула к нему руку, прося, чтобы он застегнул ей разстегнувшееся запястье, а когда он стал делать это несколько дрожащими руками, она бросила на него как-бы стыдливый взгляд из под своих длинных респиц, и покачала своей золотой головкой, как будто отказываясь от чего-то. Тем временем солнце, медленно спускаясь к верхушкам леса, становилось все больше и краснее; гости были по большей части совершенно пьяны. Теперь плот кружился у самого берега, на котором в купах деревьев и цветов видны были люди, одетые фавнами или сатирами, играющие на флейтах, дудках и бубнах, и группы девушек, изображающих нимф, дриад и гамадриад. Наконец, наступил мрак среди пьяных выкриков в честь Луны, долетающих из шатра: в ту-же минуту леса осветились тысячами ламп. Из лупанарий, стоявших на берегах, полились струи света: на площадках показались новые, также обнаженные, группы, состоящия из жен и дочерей знатнейших: домов Рима. Оне криками и разнузданными движениями стали призывать пирующих. Наконец, плот причалил к берегу, цезарь и августиане бросились в лес, разсеялись по лупанариям, шатрам, скрытым в чаще, в гротах, искусственно устроенных среди источников и фонтанов. Безумство охватило всех; никто не знал, где делся цезарь, кто - сенатор, кто - воин, кто танцовщик, а кто - музыкант. Сатиры и фавны стали с криком гоняться за нимфами. Стали ударять пирсами по лампам, чтобы погасить их. Некоторые части леса погрузились в темноту. Но всюду слышались то громкие крики, то смех, то шепот, то тяжелое дыханье человеческой груди. Рим, действительно, никогда еще не видал ничего подобного.

Виниций не был пьян, как на прошедшем пиру во дворце цезаря, на котором была Лигия, - но и его ослепил и опьянил вид всего того, что делалось, и его охватила жажда наслаждений. Бросившись в лес он побежал вместе с другими, всматриваясь, которая из дриад покажется ему самой красивой. Каждое мгновение около него пролетала новая стая их, преследуемая фавнами, сатирами, сенаторами, воинами - и при звуках музыки. Увидав, наконец, толпу девушек, предводительствуемых одной из них, в одежде Дианы, он подскочил к ней, желая ближе взглянуть на богиню - и вдруг сердце его замерло в груди. Ему показалось, что в богине с полумесяцом на голове он узнает Ливию.

Оне сейчас-же окружили его бешеным хороводом и через минуту, желая, очевидно, склонить его к преследованию, разбежались как стадо серн. Но Виниций остался на месте с бьющимся сердцем, с захватившим дыханьем, так как, хотя он и увидал, что Диана была не Лигия и вблизи даже не походила на нее, но слишком сильное волнение лишило его сил. Его вдруг охватила тоска по Ливии, такая сильная, какой он еще никогда в жизни не испытывал, и любовь к ней новой, огромной волной залила его сердце. Никогда еще не казалась она ему более дорогой, чистой и любимой, как теперь в этом лесу безумства и дикого распутства. Еще за минуту он сам хотел хлебнуть из этого кубка и принять участие в разнузданности чувств и безстыдства, а теперь чувство отвращения охватило его. Он почувствовал, что его душит омерзение, что его груди необходим свежий воздух, глазам вид звезд, не заслоненных чащей листьев этого страшного бора - и он решил бежать. Но не успел он двинуться, пред ним встала какая-то фигура с головой, закутанной покрывалом и, оперевшись руками о плечи его, стала шептать, горячим дыханием своим обливая лицо его.

Виниций как-бы пробудился от сна:

- Кто ты?

Но она грудью прижалась к нему и продолжала шептать:

- Спеши! Взгляни, как пусто здесь, а я люблю тебя! Иди!

- Отгадай!..

Сказав это, она прижала свои уста через покрывало к его устам, притягивая к себе его голову, пока, наконец, у нея хватило дыханья и она оторвала от него лицо свое.

- Ночь любви!.. ночь забвения! - говорила она, быстро глотая воздух. - Сегодня можно!.. Возьми меня.

Но эти поцелуи обожгли Виниция и наполнили его новым чувством отвращения. Душа и сердце его были в другом месте и на всем свете для него не существовало никого, кроме Лигш.

- Кто-бы ты ни была, - я люблю другую и не хочу тебя.

А она приблизила к нему голову и сказала:

Но в эту минуту зашелестили листья ближайших миртов, - фигура исчезла - как сновиденье - только вдали раздался смех, её, какой-то странный и зловещий.

- Я все слыхал и видал, - сказал он.

И Виниций ответил:

- Пойдем отсида!..

И они пошли. Они миновали горящие огнями лупанарии, леса, цепи конных преторианцев и отыскали носилки.

И они сели вместе. Но всю дорогу оба молчали. И только когда они очутились в атриуме дома Виниция, Петроний сказал:

- Знаешь, кто это?

- Рубрия? - спросил Виниций, испугавшись при одной мысли, что Рубрия была весталкой.

- Нет.

Петроний понизил голос:

- Огонь Весты осквернен, так как Рубрия была с цезарем. С тобой-же говорила...

И он еще тише докончил:

- (Diva aitg'usta). Божественная Авидета.

- Цезарь, - сказал Петроний, - не сумел скрыть перед ней своей страсти к Рубрии, - может быть, она хотела отомстить, а я помешал вам потому, что, если-бы ты, узнав Августу, отказал ей - ты погиб-бы: ты, Лкгия, а может быть и я.

А Виниций вспыхнул:

- Будет с меня Рима, цезаря, пиршеств, Августы, Тигеллина и вас всех! Душно мне! Я не могу так жить! Не могу! Понимаешь?

- Ты теряешь голову, разсудок, чувство меры!.. Виниций!

- То, что я не хочу другой любви, не хочу вашей жизни, вашего безстыдства и ваших преступлений.

А молодой человек схватил голову руками и стал повторять как-бы с отчаянием: