Quo vadis.
Часть четвертая.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть четвертая. Глава V. (старая орфография)

V.

Петроний пошел домой, пожимая плечами и очень недовольный. Теперь и он увидал, что они с Виницием перестали понимать друг друга. Когда-то Петроний имел огромное влияние на Виниция. Он был для него образцом во всем и часто нескольких иронических слов с его стороны было достаточно, чтобы удержать Виниция от того или другого поступка, или подвинуть на него. Теперь от всего этого ничего не осталось, так что Петроний даже не пробовал прибегать к прежним приемам, чувствуя, что его остроумие и ирония разобьются, не оставив никакого следа на той броне, которую наложила любовь и столкновение с непонятным миром христианским на душу Виниция. Опытный скептик понимал, что потерял ключ к этой душе. Его охватило недовольство и даже страх, который усиливался при воспоминании о событиях последней ночи. - "Если это со стороны Августы не минутная прихоть, а более сильная страсть, - думал Петроний, - то будет одно из двух: или Виниций не противустоит ей - и тогда всякая случайность может погубить его, или он противустоит, а это теперь похоже на него и, в таком случае, он наверно погибнет, а с ним, может быть, и я, хотя-бы потому, что я его родственник, - и что Августа, возненавидев всю семью, перенесет силу своего влияния на сторону Тигеллина..." И так, и иначе было плохо. - Петроний был человек храбрый и не боялся смерти, но, ничего от нея не ожидая, он не хотел вызывать ее. - После долгого размышления он решил, наконец, что лучше и безопаснее всего будет выпроводить Виниция из Рима путешествовать. - Ах, если-бы он мог дать ему Лигию на дорогу, он с радостью сделал-бы это. Но он думал, что ему и так не трудно будет уговорить его. А он сам сейчас-же распустил-бы на Палатинском холме слух о болезни Виниция, - и отстранил-бы этим опасность как от него, так и от себя. Августа, в конце концов, не была уверена - узнал-ли ее Виниций; она могла допустить, что нет, а следовательно её самолюбие не слишком пострадало. В будущем могло быть иначе и это следовало предупредить. Петроний прежде всего хотел выиграть время, потому что он понимал, что, как только цезарь отправится в Ахайго, Тигеллин, который ничего не понимал в деле искусства, сойдет на второй план и утратит свое влияние. - В Греции Петроний был уверен в победе над всеми соперниками.

А пока он решил приглядывать за Виницием и уговаривать его отправиться путешествовать. Несколько дней подряд он думал даже о том, что если-бы теперь он добыл от цезаря эдикт, который изгонял-бы христиан из Рима, то и Лигия покинула-бы его вместе с другими последователями Христа, а за ней уехал-бы и Виниций. Тогда не пришлось-бы его и уговаривать. Дело это само по себе было вполне возможно. Ведь еще не так давно, когда евреи подняли бунт из ненависти к христианам, Клавдий цезарь, не умея отличить одних от других, изгнал евреев. Отчего-же после этого Нерон не мог изгнать христиан? В Риме сделалось-бы просторнее. После плавучого пира, Петроний каждый день видался с Нероном на Палатинском холме и в других домах. Подсказать ему подобную мысль было-бы легко, так как цезарь никогда не противился внушениям, приносящим кому-нибудь вред или погибель. После зрелого размышления, Петроний составил себе целый план: он устроит у себя пир и на нем уговорит цезаря издать эдикт. - Он даже твердо надеялся, что выполнение его цезарь поручит ему. Тогда он сейчас-же выслал-бы Лигию со всеми почестями, надлежащими избраннице Виниция, хотя-бы например в Бай, - и пусть-бы они там любили друг друга и играли в христианство, сколько им захочется. Тем временем, он часто навещал Виниция, во-первых потому, что несмотря на весь свой римский эгоизм, не мог освободиться от привязанности к нему, а во-вторых для того, чтобы уговаривать его отправиться путешествовать. Виниций сказывался больным и не показывался на Палатинском холме, где ежедневно одни планы сменяли другие. Однажды Петроний услыхал из собственных уст цезаря, что он собирается через три дня в Антий - и Петроний на другой-же день пошел известить об этом Виниция. Но этот последний показал ему список лиц приглашенных в Антий, который еще утром принес ему вольноотпущенник цезаря.

- В этом списке стоит и мое имя, - сказал он, - и твое тоже. Когда ты возвратишься домой, ты застанешь такой-же у себя.

- Если-бы меня не было между приглашенными - это значило-бы, что мне пришло время умирать, - я не думаю, что оно наступит перед путешествием в Ахайю. Нерону я буду там очень нужен.

Потом, просмотрев список, он сказал:

- Не успели мы прибыть в Рим, как нужно снова покидать дом и тащиться в Антий. - Но это необходимо! потому что это не только приглашение, - это приказ.

- А если-бы кто нибудь ослушался?

- Тот получил-бы другого рода приглашение: отправиться в несколько более длинное путешествие, в такое, из которого не возвращаются. Какая досада, что ты не послушался моего совета и не уехал, пока было время. Теперь - ты должен ехать в Антий.

- Да, теперь я должен ехать в Антий... Подумай-же, в, какое время мы живем и что мы за подлые рабы!

- Ты это только теперь заметил?

- Нет. Но видишь, ты доказывал мне, что христианское учение есть враг жизни, так как налагает на нее оковы. Разве могут быть более тяжелые, чем те, которые носим мы? Ты сказал: Греция создала мудрость и красоту, а Рим силу. Где-же наша сила?

- Позови к себе Хилона, у меня сегодня нет ни малейшого желания философствовать. Клянусь Геркулесом! не я создал это время и не мне отвечать за него. Поговорим об Антии. Знай, что тебя ждет там большая опасность и что, может быть, для тебя было-бы лучше помериться силами с этим Урсом, который задавил Кротона, чем ехать туда; но, однако, не ехать ты не можешь.

Виниций небрежно махнул рукой и сказал:

- Опасность! Мы все бродим в мраке смерти и каждую минуту чья-нибудь голова погружается в этот мрак.

- Должен-ли я тебе перечислить всех, у которых было хоть немного разума и потому, несмотря на времена Тиверия, Калигулы, Клавдия и Нерона дожили до восьмидесяти лет? Пусть примером тебе послужит хоть-бы этот Домиций Афер. Он спокойно состарился, хотя всю жизнь был злодеем и разбойником.

- Может быть потому! может быть, именно потому! - отвечал Виниций.

И он стал просматривать список и сказал:

- Тигеллин, Капний, Секот Африкан, Аквплин Регул, Сулей Нерулин, Энтий Марцел, и так дальше! что за сброд сволочи и мерзавцев!.. И подумаешь, что они управляют миром!.. Не лучше ли было-бы им водить по городам какое-нибудь симерское или сирийское божество и зарабатывать хлеб гаданьем или прыганьем?..

- Или показывать ученых обезьян, летающих собак, или осла, играющого на флейте, - прибавил Петроний, - все это правда, но поговорим о чем-нибудь более важном. Сосредоточь свое вниманье и слушай меня: я сказал на Палатинском холме, что ты болен и не можешь выходить из дому, но несмотря на это - имя твое находится в списке, что доказывает, что кто-то не поверил моим рассказам и нарочно постарался о твоем приглашении. Нерону это безразлично, так как ты для него воин, с которым, в крайнем случае, можно говорить о ристаньях в цирке, - и который о музыке и о поэзии не имеет понятия. И потому о включении твоего имени в список постаралась наверно Поппея, - а это значит, что её страсть к тебе не была мимолетной прихотью - и что она стремится овладеть тобой.

- Она храбрая, Августа!

уж надоедать, - он уж теперь предпочитает Рубрию или Пифагора, но ради своего самолюбия он страшно отомстил-бы вам.

- В лесу я не знал, что она говорит со мной, но ты подслушивал и ты знаешь, что я отвечал ей: что люблю другую и ее любить не хочу.

- А я заклинаю тебя всеми подземными богами, не теряй последних крох разума, которые оставили тебе христиане. Как можно колебаться перед выбором возможной и верной гибели? разве я не говорил тебе, что если-бы ты оскорбил самолюбие Августы, спасения для тебя не было-бы. Клянусь Гадесом! Если жизнь опротивела тебе, то лучше открой себе сейчас-же жилы или бросься на острие меча, так как если ты оскорбишь Поппею - тебя может постигнуть менее легкая смерть.

- Когда-то с тобой было приятно разговаривать. - Что тебе собственно говоря надо? Убудет тебя, что-ли? или помешает это тебе любить твою Лигию? Помни притом, что Поппея видала ее на Палатинском холме и ей не трудно будет догадаться, ради кого ты отталкиваешь столь высокую милость. И тогда она добудет ее хоть из-под земли. Ты погубишь не только себя, но и Лигию, - понимаешь?

Виниций слушал так, как будто думал о чем-то другом и, наконец, сказал:

- Я должен увидать ее.

- Кого? Лигию?

- Лигию.

- Ты знаешь, где она находится?

- Нет.

- Значит, ты снова начнешь разыскивать ее по старым кладбищам заречной части города?

- Не знаю, но я должен увидать ее.

- Хорошо. Хотя она христианка, но, может быть, окажется разсудительнее тебя, и это наверное так, если она не хочет твоей погибели.

Виниций пожал плечами.

- Она спасла меня из рук Урса.

- В таком случае спеши, так как меднобородый не будет мешкать с выездом. - Смертные приговоры можно подписывать и из Антия.

Но Виниций не слушал. Его занимала только одна мысль: свиданья с Лигией, - а потому он стал размышлять над способами исполнения этого.

Тем временем случилось одно обстоятельство, которое могло отстранить все затруднения. На другой день к нему неожиданно пришел Хилон.

Он пришел худой и оборванный, голодный, в лохмотьях, - но прислуга, которой прежде было приказано впускать его во всякое время дня и ночи, не посмела удерживать его, так что он прямо вошел в атрий и, став перед Виницием, сказал:

- Да даруют тебе боги безсмертие и да поделятся с тобой своею властью над миром!

Первую минуту Виницию хотелось вышвырнуть его за двери. Но ему пришло в голову, что грек может быть знает что-нибудь о Лигии, и любопытство превозмогло отвращение.

- Плохо, сын Юпитера, - отвечал Хилон. - Истинная добродетель это товар, на который теперь нет спроса и истинный мудрец должен быть рад, если раз за пять дней ему можно будет купить у мясника баранью голову и глодать ее на чердаке, запивая слезами. Ах! господин! Все, что ты дал мне, я истратил на книжки у Атракта, а потом меня обокрали, ограбили; раба, которая должна была записывать мое учение, убежала, забрав остаток того, чем одарило меня твое великодушие. Я нищий, но подумал про себя: к кому-же мне идти, как не к тебе, Серапис, которого люблю, обоготворяю и ради которого подверг жизнь свою опасности!

- Зачем ты пришел и что принес?

- Я пришел за помощью, а принес тебе свою нищету, свои слезы, свою любовь и, наконец, сведения, которые собрал из любви к тебе. Ты помнишь-ли, господин, что я говорил тебе однажды, что я уступил рабыне божественного Петрония одну нитку из пояса Венеры Пафосской?.. Теперь я узнал, помогло-ли ей это, - и ты, сын солнца, который знаешь, что делается в этом доме, знаешь также, чем стала теперь Эвника. У меня есть еще одна такая нитка. Я спрятал ее для тебя, господин.

И он остановился, заметив, что брови Виниция гневно сдвигаются, и желая отвратить грозу, поскорее сказал:

- Я знаю, где живет божественная Лигия, - и покажу тебе, господин, и дом, и переулок...

Виниций подавил волнение, которое охватило его при этом известии и сказал:

- Где она находится?

- У Линна, старшого жреца христианского. Она находится там вместе с Урсом, а этот последний попрежнему ходит к мельнику, которого зовут так-же, как и твоего диспенсатора, господин, Демасом... Да, Демасом!.. Урс работает по ночам, а потому, окружив дом ночью, его не найдешь... Линн стар... а в доме, кроме него, есть только две еще более старые женщины.

- Откуда знаешь ты все это?

- Ты помнишь, господин, христиане держали меня в своих руках и пощадили. Главк ошибается, правда, думая, что я причина его несчастья, но несчастный верил в это и верит и по-сейчас, - и все-таки они пощадили меня. А поэтому, не удивляйся, господин тому, что благодарность наполнила мое сердце. Я человек - старого доброго времени. А потому подумал: могу-ли я забыть моих друзей и благодетелей? Разве это не жестокосердие, если-бы я не спросил о них, не узнал, что с ними делается, как их здоровье и где они живут? Клянусь Цибелой Пессинунской, неспособен я к этому. Сначала меня удерживал страх, чтобы они не истолковали ложно моих намерений. Но любовь к ним оказалась сильнее, чем страх, а в особенности придала мне смелости та легкость, с которой они прощают все обиды. Но, прежде всего, я думал о тебе, господин! Последнее дело наше окончилось поражением, а разве сын фортуны может помириться с подобной мыслью? Вот я и подготовил тебе победу. Дом стоит особняком. Ты можешь окружить его рабами так, что даже и мышь не проскользнет. О господин! о господин! от тебя только зависит - то, чтобы уже сегодня ночью та великодушная царевна очутилась в доме твоем. И если это совершится, то вспомни, что помог этому бедный и голодный сын отца моего.

У Виниция кровь прилила к голове. Искушение еще раз овладело всем существом его. Да! вот способ и на этот раз способ верный! Раз он будет иметь Лигию у себя, кто может отнять ее у него? Раз он сделает Лигию своей любовницей, что ей делать, как не остаться ею навсегда? И пусть пропадают все учения! Что для него будут значить все христиане вместе со своим милосердием и мрачной верой? Разве не пришло время отряхнуться от всего этого? разве не время начать жить, как все живут? Что затем сделает Лигия, как согласит свою судьбу с учением, которое исповедует, - это также дело второстепенное. Это все не важно! Прежде всего она будет принадлежать ему - и это не дальше как сегодня. И еще вопрос: устоит-ли она с этим учением при соприкосновении с новым для нея миром, с роскошью и наслаждением, которым она должна поддаться? И это может случиться еще сегодня. Достаточно будет остановить Хилона и в сумерки отдать приказания. А потому радость без конца! "Чем была моя жизнь? - думал Виниций, - одним страданьем, неудовлетворенной страстью, и вечным вопросом без ответа". А таким образом все разрешится и окончится. Правда, от вспомнил, что поклялся ей, что не подымет на нее руки своей. Но чем клялся он? Не богами, потому что уже не верил в них, ни Христом, потому что в него еще не верил. И в конце-концов, если она почувствует себя обиженной, он женится на ней и таким образом вознаградит ее за обиду. Да! он чувствует себя обязанным сделать это, так как она спасла ему жизнь. И он вспомнил тот день, в который он вместе с Кротоном ворвался в её убежище, вспомнил поднятый над ним кулак Урса и все что случилось после. Он снова увидал ее нагнувшуюся над его ложем, одетую в платье рабы, прекрасную, как божество, добродетельную и обожаемую. Глаза его невольно обратились в ларариум и он увидал тот крестик, который уходя она оставила ему. Неужели за все это он заплатит ей новым покушением? неужели он потащит ее за волосы в свой кубикул, как рабу? И как он сделает это, если он не только жаждет обладать его, но любит ее, и любит ее за то, что она именно такова, какою она есть? И он вдруг почувствовал, что ему недостаточно того, чтобы иметь ее у себя в доме, недостаточно насильно заключить ее в свои объятия, и что любовь его требует чего-то большого, а именно - её согласия, её любви, её душу. - Да будет благословенна эта кровля, если она войдет под нее добровольно; да будут благословенны минута, день, жизнь. И тогда счастье их обоих будет безбрежно - как море и ярко - как солнце. А схватить ее силой значило-бы на веки разрушить такое счастье, - и вместе с тем уничтожить и осквернить то, что есть самого дорогого и любимого в жизни.

Негодование охватило его при одной мысли об этом. Он взглянул на Хилона, который, глядя на него, засунул руки под лохмотья и безпокойно почесывался, и неизъяснимое отвращение охватило Виниция и желание растоптать своего прежнего помощника, как топчут гада или ядовитую змею. Через минуту он знал уже, что он должен делать. Но, ни в чем не зная меры и следуя побуждению своей безжалостной римской натуры он обратился к Хилону и сказал:

- Я не сделаю того, что ты советуешь мне, но для того, чтобы ты не ушел от меня без награды, которую ты заслуживаешь, я велю дать тебе триста розог в моем домашнем эргастуде.

Хилон побледнел.

На красивом лице Виниция было выражение такой холодной жестокости, что Хилон ни одну минуту не мог обманывать себя надеждой, что обещанная награда была только жестокой шуткой.

Он мгновенно упал на колени и, съежившись, начал стонать прерывающимся голосом:

- Как, царь персидский? За что? Пирамида любви! Колосс милосердия! - за что?.. Я стар, голоден, нищий... Я служил тебе... Так-то ты воздаешь мне?..

- Как ты христианам - отвечал Виниций, и позвал диспенсатора.

Но Хилон подполз к ногам его и, конвульсивно охватив их, продолжал еще умолять, с лицом, покрытым смертельной бледностью:

- Господин, господин!.. Я стар! Пятьдесят, не триста... пятьдесят будет!.. Сто, - не триста!.. Сжалься! Сжалься!

В одно мгновение ока за диспенсатором вбежало два сильных квада, которые, схватив Хилона за остатки волос, окрутили ему голову его собственными лохмотьями и поволокли в эргастул.

- Во имя Христа!.. закричал Хилон уже в дверях коридора.

Виниций остался один.

Отданное приказание возбудило и оживило его. Он силился собрат разсеявшияся мысли и привести их в порядок.

Он чувствовал большое облегчение, и сознание победы, которую он одержал над собой, преисполнило его самодовольством. Ему казалось, что он сделал какой-то великий шаг навстречу Лигии и что за это его ожидает какая-то награда. В первую минуту ему даже не пришло на ум, какую тяжелую несправедливость сделал он по отношению к Хилону - повелев его высечь за то самое, за что раньше награждал его. Он был еще слишком римлянин, чтобы страдать чужим страданьем и чтобы обращать внимание на какого-то нищого грека. Если-бы даже он подумал об этом, он и тогда решил-бы, что поступил правильно, повелев наказать негодяя. Но он думал о Лигии и говорил ей: я не заплачу тебе злом за добро, - а если ты узнаешь когда-нибудь, как я поступил с тем, кто хотел подговорить меня поднять на тебя руку, ты будешь мне благодарна. - Но тут он остановился, - одобрила-бы Лигия его поступок с Хилоном? "Ведь учение, которое она исповедует, велит прощать; ведь христиане простили этого нищого, хотя имели больше основания мстить ему. И только теперь у него в душе отозвался крик: "во имя Христа"! Он вспомнил, что Хилон подобным-же возгласом выкупил себя из рук лигийца, - и Виниций решил прекратить его наказанье.

С этой целью он хотел позвать диспенсатора, когда этот последний сам вошел и сказал:

- Привести его в чувство и позвать его ко мне.

Судья атрия скрылся за занавеской, но, очевидно, привести Хилона в чувство было не так легко, так как Виниций еще долго ждал - и начинал уже выказывать нетерпенье, когда рабы ввели Хилона и по данному им знаку сейчас-же удалились.

Хилон был бледен, как полотно, и по ногам его стекали на мозаику атрия струйки крови. Но он был в полном сознании и, упав на колени, стал говорить, протягивая руки:

- Благодарю тебя, господин! Ты милосерден и велик!

- Я буду служить Ему и тебе, господин!

- Молчи и слушай. Встань! Ты пойдешь со мной и покажешь мне дом, в котором живет Лигия.

Хилон поднялся, но едва стал на ноги, как побледнел еще сильнее и сказал ослабевшим голосом:

- Господин, ведь я действительно голоден... Я пойду, господин, пойду! но у меня нет сил... Вели дать мне хоть остатки из миски твоей собаки, и я пойду!..

страха, чтобы Виниций не принял его слабости за отказ и не велел-бы снова сечь его.

- Может быть, вино согреет меня - повторял он стуча зубами, - тогда я мог-бы идти сейчас, хоть в великую Грецию.

Но понемногу силы возвратились к нему, и они пошли. Дорога была не близкая, так как Линн жил, как и большая часть христиан, за Тибром, неподалеку от дома Мириам. Наконец Хилон показал Виницию отдельный маленький домик, окруженный стеной, совершенно скрытой под плющем, и сказал.

- Вот здесь, господин!

месяц ты будешь приходить в мой дом и Денис, вольноотпущенник мой, будет выплачивать тебе по две золотых монеты. Но если ты и дальше будешь шпионить за христианами, я велю тебя засечь, или отдам в руки городского префекта.

- Забуду.

Но когда Виниций скрылся за поворотом улицы, он протянул к нему руки и грозя кулаками, воскликнул:

- Клянусь Атеей и Фурией, - не забуду!

И с ним опять сделался обморок.