Quo vadis.
Часть четвертая.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть четвертая. Глава IX. (старая орфография)

IX.

В Риме было известно, что цезарь хочет по дороге навестить Остию, или лучше сказать самое большое судно на свете, который только что привез хлеб из Александрии, - и оттуда побережной дорогой {Via Littaralis.} отправится в Антий. Приказания были отданы уже несколько дней тому назад и поэтому у Porta Ostensis собиралась толпа, состоящая из городской черни и всех народов света, чтобы насытить очи свои видом цезарской процессии, на которые римский плебс никогда не мог в волю насмотреться. До Антия дорога не была ни тяжела, ни далека; в самом городе, состоящем из великолепных палацов и вилл, можно было найти все, что необходимо было для удобства и даже для самой изысканной роскоши того времени. Но цезарь имел обыкновение забирать с собой в дорогу все предметы, которые могли ему понадобиться, начиная с музыкальных инструментов и домашних вещей, и кончая статуями и мозаиками, которые укладывали даже тогда, когда он в дороге хотел остановиться на короткое время, для отдыха, или для еды. Поэтому в каждое путешествие его сопровождало целое полчище слуг, не считая отрядов преторианцев и приближенных, из которых каждый имел отдельную свиту рабов.

В этот день, ранним утром, компанийские пастухи, с козлиными шкурами на ногах и лицами, обожженными солнцем, прогнали вперед через ворота пятьдесят ослиц, чтобы Поппея на другой-же день по прибытии своем могла принять по обыкновению ванну из их молока. Чернь со смехом и радостью глядела, как среди клубов пыли колыхались длинные унта стада - и с радостью слушала свист бичей и дикие окрики пастухов. Когда стадо прошло, на дорогу бросилась толпа отроков-рабов и, старательно очистив ее, стали посыпать цветами и хвоем пиний. В толпе повторялось с некоторой гордостью, что вся дорога до Аптия должна была быть осыпана цветами, которые были собраны в частных садах, в окрестностях, или даже куплены за дорогия деньги у торговок при Porta Migionis. По мере того, как протекали утренние часы, теснота все больше и больше увеличивалась. Некоторые привели всю семью, чтобы время не показалось им слишком долгим, раскладывали съедобные припасы на камнях, предназначенных для нового храма в честь Цереры, и ели "prandium", под чистым небом. Кое-где образовались группы, в которых главное место заняли люди бывалые. Беседы шли об отъезде цезаря и об его прошлых путешествиях и о путешествиях вообще, при чем заслуженные солдаты и матросы рассказывали чудеса о странах, о которых слыхали во время своих далеких странствиях и на которые еще не ступала римская нога. Горожане, которые во всю свою жизнь нигде не были, кроме на via Арриа, с изумлением слушали о чудесах Индии и Аравии, об архипелагах, окружающих Британию, на одном из островков которого Бриарий схватил и заточил заснувшого Сатурна и на котором жили духи, о странах гиперборейских, об отверделых морях, о свисте и реве, который издавали воды океана, в, те минуты, когда заходящее солнце погружалось в его глубину. Этим рассказам чернь легко верила, в них верили даже такие люди, как Плиний и Тацит. - Говорили также и о том, что корабль, который цезарь собирался навестить, везет на два года пшеницу, не считая четырехсот путешественников, стольких-же заложников и множество диких зверей, которые должны были быть употреблены в дело во время летних игр. Всех объединяла общая приверженность к цезарю, который не только кормил, но и веселил народ, готовившийся также к восторженной встрече Нерона.

Тем временем показался отряд нумидийских всадников, принадлежащих к преторианским войскам. Они были одеты в желтые одежды, красные пояса и громадные серьги, бросающие желтый блеск на их черные лица. Острия их бамбуковых копий вспыхивали на солнце, как огоньки. Когда они прошли, началось нечто похожее на процессию. Толпы теснились, чтобы ближе взглянуть на все, но подошли отделы пеших преторианцев и, встав вдоль по обеим сторонам ворот, закрыли доступ к дороге. - Сначала потянулись возы с красными и лиловыми шатрами из пурпура, и из белого, как снег, - бисса, затканного золотыми нитями, - с восточными и кипарисовыми столами, с кусками мозаики и кухонными сосудами, с клетками птиц, привезенных с востока, юга и запада, мозги или язык которых должны были пойти на стол цезарю, - амфоры с вином и корзины с овощами.

Предметы, которые не хотели подвергать порчи на колесницах несли пешие рабы. Виднелись целые сотни людей, несущих сосуды и статуи из меди коринфской; этрусския вазы несли отдельно от греческих, и от сосудов из золота, серебра или александрийского стекла - их отделяли друг от друга небольшие отряды пеших и конных преторианцев; над каждой группой рабов надзирали надсмотрщики, вооруженные бичами с наконечниками из олова и железа. Шествие, состоящее из людей, несущих с почтением столько различных предметов, походило на какую-то торжественно-религиозную процессию и сходство сделалось еще большим, когда стали показываться музыкальные инструменты цезаря и его придворных. Там были арфы, еврейския и египетския лютни, лиры, форминги, цитры, дудки, длинные изогнутые трубы и цимбалы. Глядя на это море инструментов, сверкающих на солнце своей бронзой, золотом, дорогими камнями и перламутром, можно было подумать, что Аполлон или Вакх собрались в путешествие по белому свету. Засим появились великолепные колесницы, с акробатами, танцовщиками и танцовщицами, живописно-сгрупированными с тирсами в руках. За ними ехали рабыни, предназначенные не для услуг, а для наслаждений: мальчики и девочки из Греции и Малой Азии, длинноволосые или с вьющимися волосами, собранными в золотые сетки, похожие на амуров с чудными личиками, совершенно покрытыми густым слоем косметиков, из страха, чтобы ветер Кампании не опалил их нежные лица. И снова появился преторианский отряд огромных сикаморов, бородатых белокурых или рыжеволосых и светлооких. Впереди них хорунжий, называемые imaginarii, несли римские орлы, таблицы с надписями, статуэтки богов германских и, наконец, статуэтки и бюсты цезаря. Из под шкур и солдатских панцирей виднелись загорелые руки, сильные, как военные машины, которым под силу было носить тяжелую броню этого войска. Земля, казалось, колебалась под их ровным тяжелым шагом, а они, уверенные в своей силе, которую могли употребить против самого цезаря, свысока глядели на уличную чернь, очевидно забывая, что многие из них пришли в этот город также в лохмотьях. Но их здесь была незначительная горсть, а главные преторианския силы остались дома, чтобы наблюдать за спокойствием города и держать его в подчинении. За этим отрядом вели упряжных тигров и львов Нерона, для того, чтобы было что запрягать в дорожные колесницы в том случае, если ему придет охота подражать Дионисию. Их вели индусы и арабы на стальных цепочках, так обвитых цветами, что оне, казалось, были свиты из одних цветов. Прирученные умелыми бестиариями, звери глядели на толпу своими зелеными, как-бы сонными глазами, но иногда подымали свои громадные головы, храпя втягивали в себя испарения тел человеческих и облизывали пасти жестким языком.

Затем потянулись цезарские колесницы и носилки, большие и малые, золотые или пурпуровые, украшенные слоновой костью, жемчугом, или сверкающие блеском драгоценных камней; за ними снова шел небольшой отряд преторианцев в римском вооружении, состоящий только из одних италийских солдат-охотников {Жители Италии еще Августом были освобождены от военной службы, вследствие чего так называемая cohors italica, стоящая обыкновенно в Азии, составлялась из охотников. Так точно и в страже преторианской служили охотники, по скольку она не слагалась из чужеземцев.}; и снова толпы разряженных прислуг и мальчиков, и наконец сам цезарь, приближение которого возвещалось издалека криками толпы.

В толпе находился и Петр апостол, который хотя раз в жизни хотел увидать цезаря. Его сопровождала Лигия, закутанная в густое покрывало, и Урс, сила которого была лучшей охраной для Лигии среди безпорядочной и распущенной толпы. Лигиец поднял один из камней, предназначенных для постройки храма и принес его апостолу, чтобы тот, встав на него мог видеть лучше других все, что происходило. Сначала толпа роптала, когда Урс стал расталкивать ее, как корабль, который разрезывает воду, но когда он один поднял камень, которого и четырем силачам не удалось-бы подвинуть, ропот сменился удивлением и крики: "macte"! раздались кругом. Но в это время приблизился цезарь. Он сидел на колеснице, в которую были запряжены шесть белых идумейских жеребцов, подкованных золотом. Колесница имела вид шатра, полы которого были приподняты с боков, для того, чтобы толпа могла видеть цезаря. В колеснице могло поместиться несколько человек, но Нерон, желая чтобы внимание всех было сосредоточено исключительно на нем ехал по городу один и только у ног его сидели двое карликов. Он был одет в белую тунику и аметистовую тогу, которая бросала синеватый отблеск на лицо его. На голове у него был лавровый венок. Со времени отъезда в Неаполь он сильно потолстел. Лицо его налилось, под нижней челюстью свешивался двойной подбородок, вследствие чего губы его, которые и без того расположены слишком близко к носу, теперь казались вырезанными под самыми ноздрями. Его толстая шея была по обыкновению обвернута шелковым платком, который он поправлял каждую минуту белой жирной рукой, поросшей на суставах рыжими волосами, похожими на кровавые пятна; эти волосы он не позволял выщипывать эпиляторам, после того, что ему сказали, что это производит дрожанье в пальцах и мешает, играть на лютне. Безпредельное тщеславие, как всегда, было написано на лице его, вместе с утомленьем и скукой. В общем лицо это было и страшно и смешно. Он поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, прищуривая глаза и внимательно прислушиваясь к приветствиям. Его встретила буря рукоплесканий и крики: "Да здравствует божественный цезарь, император! Да здравствует победитель! да здравствует несравненный сын Аполлона, Аполлон! Слыша эти слова, Нерон улыбался, но по временам лицо его как-бы омрачалось, римская толпа была насмешлива, уверенная в своей численности позволяла себе глумиться даже над теми великими триумфаторами, которых действительно любила и уважала. Ведь известно было, что когда-то, при въезде в Рим Юлия цезаря, раздавались возгласы: "граждане, спрячьте жен, потому что идет лысый негодяй"! Но чудовищное самолюбие Нерона не выносило ни малейших порицаний, ни острот, а между тем в толпе, среди хвалебных возгласов раздавались крики: "Меднобородый!.. меднобородый!.. Куда везешь свою огненную бороду? Разве боишься, чтобы Рим от нея не сгорел?" И те, которые кричали это - не сознавали, что шутка их скрывает в себе ужасное пророчество. Цезаря не особенно сердили такие возгласы, тем более, что бороды он не носил, так как давно в золотом ящичке принес ее в жертву Юпитеру капитолийскому. Но другие, скрытые за кучами камней и за стенами храмов кричали: "Matricida! Koro! Orestes! Alcmaeon"! другие: "где Октавия?" "Отдай пурпур"! Навстречу едущей за ними Поппее раздавалось: "Flava coma!"; что означало публичная женщина. Музыкальное ухо Нерона схватывало и эти возгласы и он сейчас-же подносил к глазу свой полированный изумруд, как будто желал увидеть и запомнить лица тех, кто издавал эти крики. Таким образом взгляд его остановился на стоящем на камне апостоле. Одно мгновение эти двое людей глядели друг на друга, и никому из этой блестящей свиты и безчисленной массы не пришло в голову, что в эту минуту глядят друг на друга два властелина земли, из которых один скоро исчезнет, как кровавый сон, а другой - этот старец, одетый в бедную лацерну, захватит в вечное владение город и весь мир.

Тем временем цезарь проехал, а за ним восемь афров пронесли великолепные носилки, в которых сидела ненавистная народу Поппея. Одетая как и Нерон в тунику аметистового цвета, с толстым слоем косметиков на лице, неподвижная, задумчивая и равнодушная, она казалась каким-то божеством, и прекрасным, и злым, которое несли, как на религиозной процессии. За ней тянулась целая свита женской и мужской прислуги и целые отряды колесниц с принадлежностями удобств и нарядов. Солнце уже низко опустилось за полдень, когда начался проезд приближенных августа, блестящей, сверкающей свиты, извивающейся как змея и бесконечной.

Ленивый Петроний, сочувственно приветствуемый толпой, велел нести себя в носилках вместе со своей богоподобной рабыней. Тигеллин ехал в карруке, в которую запряжены были небольшие лошадки, украшенные белыми и красными перьями. Видно было, как он вставал, вытягивал шею, высматривал, скоро-ли цезарь подаст ему знак, чтобы он пересел к нему. Толпа приветствовала рукоплесканиями Лициниапа Пизона, смехом Вителия, свистом Ватиния. Лициний и Леканий, консулы, были встречены равнодушно, по Тулий Сепецион, которого любили неизвестно за что, так же как и Вестиний, удостоились рукоплесканий толпы. Свита была неисчислима. Казалось, что все, что есть богатого и блестящого в Риме эмигрирует в Антий. Нерон никогда иначе не путешествовал, как в сопровождении тысячи колесниц, а число спутников его превышало число солдат в легионе {Во время цезарей в легионе числилось почти 12,000 людей.}. Толпа обратила вниманье и на Домиция Афра и на престарелого Люция Сатурнина; на Веспасиана, который еще не отправился в свою экспедицию в Иудею, откуда он только что возвратился для получения царской короны, - и на его сыновей, и на молодого Нерву - и на Лукана, Анния Галлона и Квинтиана, и на множество женщин, известных своим богатством, красотой, роскошью и развратом. Глаза толпы переходили с знакомых лиц на упряжь, на колесницы, на лошадей, на удивительные одежды придворных, состоящих из всех народов мира. В этом наводнении роскоши и величия не знали на что глядеть и не только глаза, но и мысли ослеплял этот блеск золота эти яркия пурпуровые и фиолетовые цвета, эта игра драгоценных камней, это сверканье бус, перламутра и слоновой кости. Казалось, даже солнечные лучи растапливались в этом блестящем наводнении.

И хотя в толпе не было недостатка в бедняках с пустыми животами и голодными глазами, но это зрелище не только зажигало их желаньем и завистью, по вместе с тем наполняло их восторгом и гордостью, давая им почувствовать ту силу и мощь Рима, перед которыми преклонялся весь мир. Действительно во всем мире не было никого, который бы смел подумать, что сила эта не переживет все века и народы, и что на земле что-нибудь может ей воспротивиться.

терять время.

- Ты пришла! Не знаю, как я должен благодарить тебя, о Лигия!.. Бог не мог послать мне лучшого предзнаменования. Разставаясь с тобой, приветствуя тебя еще раз, но мы разстаемся не на долго. По дороге я разставлю парфянских лошадей и в каждый свободный день я буду у тебя, пока не выхлопочу себе разрешения возвратиться. - Будь здорова!

- Будь здоров, Марк! - отвечала Лигия и потом тише прибавила: да хранит тебя Христос и да откроет душу твою для речей Павла.

А Виниций обрадовался, видя в этих словах её желанье, чтобы он сделался скорее христианином и отвечал:

- Ocelli mi! пусть будет так, как ты говоришь! Павел захотел ехать с людьми моими, но он со мной и будет моим учителем и товарищем... Приподними покрывало, радость моя, дай еще раз взглянуть на тебя перед дорогой. Зачем ты так закрылась?

- Это не хорошо?

И в улыбке её было что-то в роде детского задора, а Виниций, глядя на нее, с усмешкой отвечал:

- Не хорошо для глаз моих, которые до самой смерти хотели-бы глядеть на одну тебя. - А потом он обратился к Урсу и сказал:

- Урс, береги ее, как зеницу ока, потому что это не только твоя, но и моя - domina!

одетой в простой наряд, чуть-ли не рабыни.

- Будь здорова...

Потом Виниций быстро удалился, так как вся процессия цезаря уже значительно подвинулась вперед. Апостол Петр осенил его незаметным крестным знаменем, а добрый Урс стал сейчас расхваливать его, довольный тем, что молодая госпожа с жадностью слушает его и с благодарностью глядит на него.

Процессия удалялась и скрывалась в клубах золотистой пыли, но апостол Петр и спутники его еще долго глядели ей вслед, пока к ним не подошел Демас, мельник, тот самый, у которого по ночам работал Урс.

Демас поцеловал руку апостола и стал просить его, чтобы они зашли к нему подкрепиться, говоря, что дом его недалеко от Эмпория, а они должно быть голодны и утомлены, так как провели большую часть дня у городских ворот.

Авентинского холма, между храмами Дианы и Меркурия. Апостол Петр глядел с высоты на окружающие его здания исчезающия в отдалении и, погрузившись в молчанье, отдался мыслям о величине и власти этого города, в который пришел проповедывать слово Божие. До сих пор он видел римское владычество и легионы в разных краях, по которым путешествовал, но то были как-бы отдельные члены этой силы, олицетворение которой он сегодня увидал в первый раз в лице цезаря. Этот город, неизмеримый, хищный и жадный и вместе с тем разнузданный, сгнивший до мозга костей и вместе с тем непоколебимый в своей нечеловеческой силе, - этот цезарь, братоубийца, матереубийца и женоубийца, за которым тянулась целая цепь кровавых деяний, цепь столь-же длинная, как и цепь его придворных; этот развратник и шут и вместе с тем властелин тридцати легионов, а с помощью их и всей земли; эти придворные, покрытые золотом и пурпуром, неуверенные в своем завтрашнем дне и, вместе с тем, более могущественные, чем многие цари - все это, вместе взятое, казалось ему каким-то адским царством зла и несправедливости. И удивился он простым сердцем своим, как Бог может давать такое непонятное всемогущество сатане, - как может отдавать ему землю, чтобы он ее месил, переворачивал, топтал ее, выжимал слезы и кровь, рвал ее как вихрь, ревел как буря, жег как пламя. - И от мыслей этих встревожилось сердце его апостольское и стал он мысленно говорить с Учителем: "Господи, что могу я сделать в этом городе, в который Ты послал меня? Ему принадлежат моря и суша, ему и зверь земной и тварь водная, - ему принадлежат и другия царства, грады и тридцать легионов, которые стерегут их, а я, Господин, простой рыбак с озера! Что мне делать? и как превозмогу зло его?"

Он поднял свою седую дрожащую голову к небу, молился, из глубины сердца взывая к своему Божественному Учителю, полный горя и тревоги.

Но голос Лигии прервал его молитву, она говорила:

- Город весь, как в огне!..

взгляд их мог охватить значительное пространство. Немного направо виднелись вытянувшияся стены circus Maximus, над ним возвышались дворцы на Палатинском холме, а прямо перед ним за Terum Воагини и Uelabrum вершины Капитолия с храмом Юпитера. Но стены, колонны и вершины храмов были как-бы погружены в этот блеск золота и пурпура. Издалека видневшаяся река текла точно кровавая, - и по мере того как солнце все больше закатывалось за холм, цвет становился все более багровым, все более похожим на зарево пожара, - он рос, расширялся, и наконец охватил все семь холмов, с которых казалось струился на всю окрестность.

А Петр прикрыл рукой глаза и сказал:

- Гнев Господень над городом этим.