Quo vadis.
Часть пятая.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть пятая. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Между тем Петроний одерживал каждый день новые и новые победы над приближенными августа, искавшими наперерыв друг перед другом благоволения цезаря. Влияние Тигеллина совершенно пало. В Риме, где нужно было кого-нибудь устранить, кого считали небезопасным, когда нужно было конфисковать их богатства, уладить какую-нибудь политическую историю, давать зрелища, поражающия своим безвкусием и роскошью в угоду чудовищным капризам цезаря, - Тигеллин, всегда на все готовый, усердный и расторопный, казался не безполезным. Но в Антии, среди глядевших в лазурное море роскошных дворцов, цезарь жил эллинской жизнью. С утра до вечера читались стихи, шли разсуждения о их достоинстве и форме, восторгались счастливыми выражениями, увлекались музыкой, театром, словом, всецело тем, что создал и чем украсил жизнь греческий гений. Конечно, в таких условиях Петроний, более образованный, чем Тигеллин и другие приближенные августа, красноречивый, остроумный, с своим тонким вкусом и литературным пониманием, должен был получить все преимущества. Цезарь искал его общества, справлялся о его мнениях, спрашивал советов, когда сам писал, и вообще оказывал приязнь более глубокую, чем когда-либо в другое время. Приближенным казалось, что влияние Петрония одержало окончательную победу, и что дружба его с цезарем упрочена и на много лет. Даже те, которые оказывали прежде нерасположение старому эпикурейцу, стали искать его внимания и милостей. Многие были искренне в глубине души рады тому, что победу одержал в сердце цезаря человек, который по крайней мере знал, что о ком думать, и с улыбкой скептика принимал льстивые речи своих вчерашних врагов, но вследствие-ли лени или, быть может, сознания превосходства, не мстил никому и не обнаруживал своей силы на пагубу или во вред другим. Были даже минуты, когда он мог погубить Тигеллина, но он предпочитал высмеивать его, выставляя напоказ его невежество и простоватость. Сенат в Риме отдохнул, так как в течение полутора месяца не было дано ни одного смертного приговора. Правда, и в Антии, и в Риме рассказывали по истине чудеса об утонченном разврате цезаря и его фаворита, но каждый, конечно, предпочитал утонченно-развращенного владыку - цезарю, озверевшему в руках Тигеллина. Сам Тигеллин потерял голову и колебался, не сознаться-ли в своем полном поражении, раз цезарь открыто заявлял, что во всем Риме, среди всех придворных - только две души, способных к взаимному пониманию, только два истинных эллина - он и Петроний.

Удивительный такт этого последняго утверждал всех в глубоком убеждении, что его влияние будет прочнее всех иных. Не могли даже представить себе, как-бы это цезарь сумел обойтись без Петрония, с кем-бы он мог разговаривать о поэзии, музыке, ристалищах, в чьи-бы глаза глядел он, желая убедиться в истинном достоинстве и всего того, что он творит. А Петроний со своим обычным видом равнодушного ко всему человека, казалось, не придавал никакого значения своему положению. Как всегда остроумный, лениво-медлительный, скептик, он часто производил на окружающих впечатление человека, который глумится над всеми, над самим собой, над цезарем и над целым миром. Временами он осмеливался порицать цезаря, прямо в глаза, и когда другие думали, что он слишком далеко заходит и просто готовит себе погибель, он ловким оборотом речи придавал порицанию такую окраску, что оно выходило только на пользу ему, вызывая в присутствующих вместе с изумлением и убеждение, что нет такого трудного положения, из которого-бы не вышел с торжеством Петроний. Раз как-то, неделю спустя после возвращения Виниция из Рима, цезарь читал в небольшом кружке отрывок из своей поэмы "Троя"; когда он кончил, раздались крики восторга, обычные похвалы; Петроний, спрошенный взглядом цезаря, сказал:

- Плохие стихи, достойные того, чтобы их бросить в огонь.

Присутствующие замерли от изумления: Нерон с детских лет не слыхал ни из чьих уст подобных приговоров, - только лицо Тигеллина осветилось радостью. Виниций страшно побледнел, полагая, что Петроний, который никогда не пил, на этот раз пьян.

А Нерон уже спрашивал медовым голосом, который, однако, дрожал от глубоко-уязвленного самолюбия:

- Что-же дурного находишь ты в них?

- Не верь им, - напал Петроний на цезаря, указывая рукою на присутствующих, - они ничего не понимают. Ты спрашиваешь, что дурного в твоих стихах? Вот что я тебе отвечу, если ты желаешь правды: они хороши для Виргилия, хороши для Овидия, даже для Гомера, но не для тебя. Тебе нельзя писать таких стихов. Пожар, который ты описываешь, недостаточно пылает, твой огонь недостаточно горит. Не слушай льстивых слов Лукана. За такие стихи я признал-бы гением его, но не тебя. А почему? Потому что ты выше их. Кому боги дали столько, сколько тебе, - от того больше можно и требовать. Но ты ленишься. Ты предпочитаешь спать до полудня, чем заниматься работой. Ты можешь создать произведение, о котором до сих пор свет еще не слышал, - и потому я в глаза тебе говорю - напиши лучше!

И он говорил это с неохотой, как-бы шутя, но вместе с тем и строго; а глаза цезаря от наслаждения заволоклись туманом и он сказал:

- Боги дали мне немного таланта, но, кроме того, они дали мне больше - хорошого знатока и друга, который один умеет говорить правду в глаза.

Сказав это, он протянул свою толстую, покрытую рыжими волосами руку к золотому канделябру, похищенному в Дельфах, чтобы сжечь стихи.

Но Петроний выхватил их прежде, чем пламя коснулось папируса.

- Нет, нет! - сказал он, - даже и такие плохие стихи принадлежат человечеству. - Оставь их мне.

- Позволь мне, в таком случае, отослать их в ящичке, сделанном по моему вкусу, - отвечал Нерон, обнимая Петрония.

И через минуту прибавил:

- Да! ты прав! Мой пожар Трои недостаточно пылает, мой огонь недостаточно жжет. Я думал, что если сравняюсь с Гомером, то этого будет достаточно; некоторая неуверенность и скромное понятие о себе самом всегда вредили мне. Ты открыл мне глаза. Но знаешь-ли ты, почему то, что ты говоришь, правда? Потому, что если скульптор хочет изваять изображение бога, то он ищет себе образец, а у меня не было образца. Я никогда не видал пылающого города, и потому в моем описании нет правды.

- А я скажу тебе, что надо быть великим артистом, чтобы понять это.

Нерон задумался и через минуту сказал:

- Ответь мне, Петроний, на один вопрос: жалеешь-ли ты, что Троя сгорела?

- Жалею-ли я?.. Клянусь хромым супругом Венеры - ничуть! И я скажу тебе почему! Троя не сгорела-бы, если-бы Прометей не даровал людям огня и если-бы греки не объявили Приаму войны; а если-бы не было огня - Эсхил не написал-бы своего Прометея, точно также не будь войны - Гомер не написал-бы Илиады; а я лучше хочу, чтобы существовали Прометей и Илиада, чем чтобы сохранился город, вероятно, дрянной и грязный, в котором теперь, в крайнем случае, сидел-бы какой-нибудь прокуратор и надоедал-бы тебе распрями с городским ареопагом.

- Вот что называется умно говорить, - отвечал цезарь. - Ради поэзии и искусства можно и должно всем жертвовать. Счастливы ахейцы, которые послужили темой для Илиады, - и счастлив Приам, которому удалось увидать гибель родины. А я? - я не видал горящого города.

Наступила минута молчанья, которое Тигеллин, наконец, прервал.

- Ведь я уж говорил тебе, цезарь, - сказал он, - прикажи, я сожгу Антий. Или знаешь что? если тебе жаль этих вилл и дворцов, прикажи сжечь корабли в Остии или вели выстроить на Албанском холме деревянный город, в который ты сам бросишь огонь. Хочешь?

- Я буду глядеть, как горят деревянные сараи? Твой ум сделался совершенно безплодным, Тигеллин! И притом я вижу, что ты не очень-то ценишь мой талант и мою Трою, если думаешь, что какая-нибудь другая жертва была-бы слишком велика для нея.

Тигеллин смутился, а Нерон, как-бы желая переменить разговор, через минуту сказал:

- Лето приближается... Ах! какое зловонье, должно быть, в этом Риме!.. А ведь на летния игры придется возвратиться туда.

Тогда Тигеллин сказал:

- Когда ты отпустишь приближенных, позволь мне на минуту остаться с тобой...

Час спустя, Виниций, возвращаясь с Петронием из виллы цезаря, говорил:

- Я одну минуту испугался за тебя. Я решил, что ты пьян и погубил себя безповоротно. Помни, что ты играешь смертью.

- Это моя арена, - небрежно ответил Петроний, - и меня тешит мысль, что я лучший гладиатор на этой арене. Взгляни, как все окончилось. Влияние мое еще выросло за этот вечер. Он пришлет мне свои стихи в ящичке, который (хочешь биться об заклад?) будет очень роскошный и совершенно безвкусный. Я прикажу моему лекарю хранить в нем слабительные средства. Я сделаю это и потому, что Тигеллин, видя, как удаются подобные вещи, захочет, конечно, следовать моему примеру, - и воображаю, что будет, если он начнет остроумничать. То же самое, как если-бы пиринейский медведь захотел-бы пройтись по канату. Я буду смеяться, как Демокрит. Конечно, если-бы я хотел этого, я мог-бы погубить Тигеллина и остаться на его месте префектом преторианцев. Тогда у меня в руках был-бы сам Агенобарб. Но мне лень. Ради скуки, я предпочитаю такую жизнь, какую веду теперь, - и даже стихи цезаря.

- Но что за ловкость, которая даже порицанье может обратить в похвалу! Но действительно-ли так плохи эти стихи? Я ведь ничего в этом не понимаю.

- Они не хуже других. У Лукана в одном пальце больше таланта, но и у меднобородого что-то есть. Прежде всего он чувствует необыкновенную любовь к поэзии и музыке. Через два дня я должен быть у него, чтобы прослушать музыку к гимну в честь Афродиты; он кончит его не сегодня, так завтра. Мы будем в тесном кружке. Только ты, я, Тулий Сенецион и молодой Нерва. А что касается стихов, так то, что я говорил тебе, что они служат мне после пира тем-же, чем служит Вителию перо фламинго, - так это неправда! Иногда они бывают красноречивы. Слова Гекубы трогательны... Она жалуется на родовые муки, и Нерон умел найти удачные выражения, может быть, потому, что он сам в муках рождает каждый стих... Мне иногда жаль его. Клянусь Поллуксом! какое удивительное смешенье! У Калигулы не хватало пятой клепки, однако, он не был таким чудодеем.

- Кто может сказать, до чего может дойти безумие Агенобарба? - сказал Виниций.

и скучаю иногда, как Юпитер Аммонский в пустыне, но я думаю, что при другом цезаре я скучал-бы еще сильнее. Твой иудей Павел - красноречив, - я этого от него не отымаю, - а если такие люди будут проповедывать это учение, наши боги должны будут не шутя остерегаться, как-бы не отправиться на чердак. Правда, что если-бы цезарь, например, был христианином, все чувствовали-бы себя безопаснее, но твой пророк из Тарса, применяя ко мне свои доводы, видишь, не подумал, что для меня эта неуверенность составляет главную прелесть в жизни. Кто не играет в кости, тот не проигрывает состояния, а однако люди играют в кости. В этом есть какое-то наслажденье и какое-то забвенье. Я знавал сыновей воинов и сенаторов, которые по своей воле делались гладиаторами. Ты говоришь - я играю жизнью, - это так, но я делаю это потому, что это развлекает меня, а ваши христианския добродетели надоели-бы мне в один прекрасный день, как разсуждения Сенеки. Вот почему беседа Павла пропала даром. Он должен понимать, что такие люди, как я, никогда не примут этого учения. Ты - дело другое! С твоими наклонностями ты мог-бы или возненавидеть даже название христианина, как заразу, или сделаться им. Я признаю их справедливость - и при этом зеваю. Мы безумствуем, стоим над пропастью, что-то неизвестное Приближается к нам из будущого, - что-то подламывается под нами, что-то умирает рядом с нами - согласен! но умереть мы сумеем, а пока нам зачем отягчать жизнь и служить смерти прежде, чем она возьмет нас. Жизнь существует для самой себя, а не для смерти!

- А мне жаль тебя, Петроний.

- Не жалей меня больше, чем я сам жалею себя. Когда-то ты не чувствовал себя плохо меж нами и, сражаясь в Армении, ты тосковал но Риме.

- Я и теперь тоскую по нем.

- Да! потому что полюбил христианскую весталку, которая сидит за Тибром. Я не удивляюсь этому и не осуждаю тебя. Я только кот чему удивляюсь: несмотря на это учение, о котором ты говоришь, что оно есть море счастья, и несмотря на эту любовь, которая должна быть вскоре увенчана, печаль не сходит с лица твоего. Помпония Гредина всегда печальна, ты, с тех пор, как сделался христианином, перестал улыбаться. Не убеждай-же меня, что это веселое учение. Из Рима ты возвратился еще более грустным. Если по христиански это значит любить, клянусь светлыми кудрями Вакха! я не пойду по вашим следам.

и что удивительно, когда я далеко от Лигии, мне кажется, что над ней висит какая-то опасность. Я не знаю - какая и не знаю, откуда она могла-бы прийти, но я предчувствую, как предчувствуется гроза.

- Через два дня я надеюсь получить для тебя разрешение оставить Антий на столько, сколько захочешь. Поппея как будто спокойнее и сколько я знаю, от нея ничто не угрожает ни тебе, ни Лигии.

- Еще сегодня она спрашивала меня, что я делал в Риме, хотя мой отъезд был тайной.

- Может быть, она велела следить за тобой. Но теперь и она должна считаться со мной.

Виниций остановился и сказал:

облегчить сердце свое. Мы сидели с Лигией в такую-же чудную ночь, как теперь, и устраивали свою будущую жизнь. Я не сумею сказать тебе, как мы были счастливы и спокойны. И вдруг начали рычать львы. Это вещь обыкновенная в Риме, а однако с этой минуты я лишился покоя. Мне кажется, что в этом, была какая-то угроза, точно предвестник несчастья... Ты знаешь, что тревога не легко овладевает мной, но в эту минуту со мной произошло что-то такое, что тревога затмила собой всю темноту ночи. Это случилось так странно и неожиданно, что и теперь в ушах моих постоянно звучат эти голоса, а в сердце моем непрестанное безпокойство, как будто Лигия нуждается в моей защите от чего то страшного... Хотя-бы от этих самых львов. И я мучусь. Выхлопочи-же мне разрешение уехать, потому что иначе я уеду без разрешения. Я не могу сидеть здесь, - повторяю тебе - не могу!

- До этого еще не дошло, - сказал он, - чтобы сыновей бывших консулов или жеп их отдавали львам на разстерзанье. Вас может встретить всякая другая смерть, но не эта. Наконец, кто знает, были-ли это львы, потому что германские туры рычат совершенно также. Что касается меня, то я смеюсь над судьбой и над предчувствием. Вчера ночь была темная и я видел, что звезды падали, как дождь. Многим делается не по себе при виде этого, по я подумал: если между ними находится и моя звезда, то, по крайней мере, в обществе мне недостатка не будет!

И он замолчал на минуту и подумав сказал:

- Наконец, видишь-ли ты, если ваш Христос возстал из мертвых, то Он может обоих вас защитить от смерти.