Quo vadis.
Часть шестая.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть шестая. Глава IV. (старая орфография)

IV.

А тем временем огонь достигал via Nomentana, а от нея с переменой ветра повернул к via Lata и к Тибру, окружил Капитолий, разлился по Forum Boarium и уничтожая все, что пощадил при первом напоре, снова приблизился к Палатинскому холму. Тигеллин, собрав всех преторианцев, гонца за гонцом посылал к приближающемуся цезарю, с известиями что он ничего не упустит из великолепного зрелища, так как пожар еще усилился. Но Нерон хотел прибыть ночью, чтобы сильнее насладиться видом гибнущого города. С этой целью он остановился в окрестностях Aqua Albana и позвав в свой шатер трагика Алитура, совещался с ним о том, какую фигуру принять ему, какое сделать лицо, какое ему придать выражение и учился соответственным движениям, споря с ним о том, должен-ли он при словах "О святый град, который казался крепче, чем Ида", поднять обе руки или только одну, а в другой держать формингу. И этот вопрос казался важнее всех остальных. Пустившись в путь только в сумерки, он еще потребовал у Петрония совета, не включить-ли ему в стихи, посвященные бедствию, несколько великолепных богохульств и не должны-ли они с точки зрения искусства сами вырваться из уст человека, теряющого отечество. Около полуночи он приблизился к стенам, вместе со своей огромной свитой, состоящей из целых отрядов царедворцов, сенаторов, воинов, вольноотпущенников, рабов, женщин и детей. Шестнадцать тысяч преторианцев, уставленных по дороге в боевом порядке охраняли спокойствие и безопасность его въезда, удерживая вместе с тем на соответственном разстоянии возбужденный народ. Люди действительно проклинали, кричали и свистали при виде процессии, но никто не посмел напасть. Во многих местах раздавались рукоплескания черни, которая, не имея ничего, ничего и не потеряла в пожаре, и надеялась на более чем когда либо щедрую раздачу хлеба, масла, одежды и денег. Но, в конце-концов, и крики, и свист, и рукоплесканье заглушены были звуками труб и рогов, в которые велел играть Тигеллин. Нерон, проехав Остийския ворота, на минуту остановился и сказал: "Бездомный властелин бездомного народа, где преклонишь ты на ночь несчастную голову свою?" и потом, перейдя Clivus Delphini, поднялся по нарочно приготовленным для него ступеням на Аппийский водопровод, а за ним поднялись его приближенные и хор певчих, несущих цитры, лютни и другие музыкальные инструменты.

И все затаили в груди дыханье, ожидая, не промолвит-ли он каких нибудь знаменательных слов, которые, для собственной безопасности, необходимо было запомнить. Но он стоял торжественный, немой, одетый в пурпуровый плащ и украшенный венком из золотых лавров, и вглядывался в бушующее море пламени; и когда Териннос подал ему золотую лютню он поднял глаза к небу, как-бы ожидая вдохновенья.

Народ издалека показывал на него пальцами. Вдали шипели огненные змеи и пылали вечные, святейшие памятники: пылал храм Геркулеса, который построил Эвандер, и храм Юпитера, и храм Лупы, построенный еще Сервием Туллием, и дом Нумы Помпилия, и местопребывания Весты, с пенатами римского народа, среди огненных языков показывался иногда Капитолий, - пылали прошлое и душа Рима, а он, цезарь, стоял с лютней в руке, с лицом трагического актера и с думой не о гибнущем городе, но о внешности и о патетических словах, которыми он мог-бы лучше всего передать размеры бедствия, возбудить наибольшее удивление и стяжать наибольшие рукоплескания.

Он ненавидел этот город, ненавидел его жителей, любил только свои песни и стихи, а потому радовался в глубине сердца, что, наконец, увидал трагедию, похожую на ту, которую он описывал. Стихотворец чувствовал себя счастливым, декламатор вдохновленным, искатель сильных ощущений упивался страшным зрелищем и с наслаждением думал, что даже гибель Трои была ничем сравнительно с гибелью этого огромного города. Что оставалось ему еще желать? Рим, всесильный Рим, - пылает, а он стоит на арках водопровода, с золотой лютней в руке, видимый всеми, одетый в пурпур, возбуждающий всеобщее изумление, великолепный и поэтичный. А где-то там, внизу, во мраке, ропщет и волнуется народ. Пусть ропщет! Века протекут, пройдут тысячелетия, а люди будут помнить и славить этого поэта, который в такую ночь воспевал падение и пожар Трои. Что такое Гомер в сравнении с ним? Что такое сам Аполлон со своей формингой? И он поднял руку и ударив в струны, заговорил словами Приама:

- О, гнездо отцов моих, о, колыбель дорогая!..

Голос его на открытом воздухе, при шуме пожара и при отдаленном говоре нескольких тысяч людей, казался удивительно ничтожным, дрожащим и слабым, а звук аккомпанимента звучал, как жужжание мухи. Но сенаторы, сановники, приближенные его, собравшиеся на водопроводе, склопили головы, слушая в молчаливом восторг. Он долго пел, все больше настраиваясь на печальный лад. В те минуты, когда он останавливался для того, чтобы перевести дыхание, хор певчих повторял последния слова, а потом Нерон снова движением, заимствованным от Алитура, сбрасывал с плеча трагическую "сирму" {Длинная одежда, которую носили преимущественно трагические актеры.}, ударял в струны и пел дальше. Окончив, наконец, сочиненную заранее песню, он стал импровизировать, отыскивая живописные сравнения в том зрелище, которое открывалось перед ним. И лицо его изменялось. Его не трогала гибель родного города, но он упился и растрогался пафосом собственных слов до такой степени, что вдруг глаза его наполнились слезами, и наконец, лютня с звоном упала к его ногам и он обвившись "сирмой" застыл, как-бы окаменевший, похожий на одну из тех статуй Ниобидов, которые украшали двор на Палатинском холме.

После короткого молчания поднялась целая буря рукоплесканий. Но издали отвечал им вой толпы. Теперь никто уж не сомневался в том, что цезарь велел поджечь город для того, чтобы устроить себе зрелище и петь песни при виде его. Услыхав этот крик сотни тысяч голосов, Нерон обратился к приближенным с грустной, полной смирения усмешкой человека, к которому несправедливы и сказал:

- Вот как квириты умеют ценить меня и поэзию.

- Негодяи! - ответил Ватиний, - вели, господин, ударить на них преторианцам!

Нерон обратился к Тигеллину:

- Могу я разсчитывать на преданность солдат?

- Да, божественный! - отвечал префект.

Но Петроний пожал плечами:

- На их преданность, но не на их численность, - сказал он. - Останься пока здесь, так-как тут всего безопаснее. Этот народ надо успокоить.

Сенека и консул Люциний были того-же мнения. А тем временем внизу возбуждение все росло. Народ вооружился камнями, шестами от палаток, досками от колесниц и тачек и различными кусками железа. Через несколько времени пришли несколько предводителей когорт и заявили, что преторианцы под напором толпы, с большим усилием сохраняют строй и, не получив приказания ударить на толпу, не знают что делать.

- Боги! - сказал Нерон, - какая ночь! С одной стороны пожар, с другой волнующееся море народа.

И он стал подыскивать выражения, которые лучше всего могли-бы обрисовать опасность минуты, но видя вокруг себя бледные лица и безпокойные взгляды, также испугался.

- Дайте мне темный плащ с капюшоном! - закричал он. - Неужели дело, действительно, дойдет до битвы?

- Господин, - неуверенным голосом отвечал Тигеллин, - я сделал все, что мог, но опасность велика... Обратись к народу с речью, обещай ему что-нибудь!

- Цезарь должен разговаривать с толпой?! Пусть кто-нибудь другой сделает это от моего имени. Кто возьмется за это?

- Я! - спокойно отвечал Петроний.

- Иди, друг! ты самый верный в тяжелую минуту... Иди - и не скупись на обещанья!

Петроний обратился к свите с небрежным и насмешливом лицом.

- Сенаторы, здесь присутствующие, и, кроме них, Пизон, Нерва и Сенецион поедут со мной.

Потом он, не спеша, сошел с водопровода, а те, которых он перечислил, шли за ним, не без колебания, но с полным самообладаньем, которое внушило им его спокойствие.

в руке только тоненькую тросточку из слоновой кости, на которую он обыкновенно опирался.

И миновав преторианцев направил лошадь в толпу. Кругом, при свете пожара, видны были поднятые руки, - и в них всевозможное оружие, - горящие глаза, лица, покрытые потом, с пеной у рта. - Разъяренная волна тотчас окружила его и свиту, а кругом видно было только море голов, двигающееся, кипящее и страшное.

Крики еще усилились и обратились в нечеловеческое рычанье; толпа потрясала палками, вилами и даже мечами над головой Петрония, хищническия руки протягивались к поводьям его лошади, но он все глубже въезжал в толпу, хладнокровный, равнодушный и презрительный. От времени до времени он ударял тросточкой по голове слишком наглых так, как будто очищал себе дорогу в обыкновенной толпе, и эта уверенность, это спокойствие изумляли разбушевавшуюся толпу. Но Петрония узнали, наконец, и стали раздаваться возгласы:

- Петроний! arbiter elegantiarum! Петроний!

И по мере того, как повторялось это имя, окружающия лица становились менее угрожающими, крики менее ярыми, так-как этот изящный патриций никогда не заискивавший перед народом, был тем не менее любимцем его. Его считали человечным и щедрым, и популярность его увеличилась в особенности после дела Педания Секунды, когда Петроний хлопотал о смягчении сурового приговора, осуждавшого на смерть всех рабов префекта. В особенности рабы любили его с тех пор все возрастающей любовью, какую испытывают обыкновенно только угнетенные и несчастные по отношению тех, кто показал им хоть каплю сочувствия. Кроме того, теперь, им было любопытно узнать, что скажет посол цезаря, потому что никто не сомневался, что цезарь нарочно выслал его.

А он, сняв с себя свою белую отороченную красным тогу, поднял ее над головой и стал махать ею, в знак того, что он хочет говорить.

- Тише! тише! - кричали со всех сторон.

Через минуту все стихло. Тогда он выпрямился на лошади и заговорил ясным, спокойным голосом:

- Граждане! пусть те, которые услышат меня, повторят мои слова тем, кто стоит далеко, - и пусть все держат себя, как люди, а не как звери на аренах.

- Слушаем! слушаем!..

- Так слушайте же. Город будет отстроен. Сады Лукулла, Мецената, цезаря и Агриппины будут открыты для вас! С завтрашняго дня начнется раздача хлеба, вина и масла оливкового, так что каждый может наполнить себе живот по горло. Потом цезарь устроит вам такие игры, каких свет не видал еще никогда, а во время игр вас ждут пиры и подарки. После пожара вы будете богаче, чем до него.

Ему отвечал ропот, который от середины расходился во все стороны, как расходятся волны на воде, в которую кто-то бросил камень: то ближайшие повторяли его слова тем, кто стоял дальше. А потом там и сям раздались крики, гневные или поощрительные, которые сменились в один общий гигантский вопль:

- Panem, et circenses!!!..

Петроний закутался в тогу и некоторое время молча слушал, похожий на статую в своей белой одежде. Вопль все усиливался, заглушал шум пожара, раздавался со всех сторон, доносился издалека, но посол, очевидно, хотел сказать еще что-то, так-как ждал.

И вот, наконец, он махнул рукой, чтобы возстановить молчанье, и закричал:

- Обещаю вам "Panenieti circenses", а теперь закричите в честь цезаря, который вас кормит, одевает, - а потом идите спать, милая голытьба, потому что скоро начнет уж светать!..

Сказав это, он повернул лошадь и слегка ударяя тросточкой по головам людей, стоявших у него на дороге, медленно поехал к рядам преторианцев.

Через минуту он был уже у водопровода. Наверху он застал чуть-ли не смятенье. - Там не поняли крика: "Panem et circenses" и решили, что это новый взрыв бешенства. Не надеялись даже на то, чтобы Петроний мог спастись, и потому Нерон, увидав его, подбежал к лестнице с бледным от волнения лицом и стал разспрашивать его:

- Ну что? Что там? - уже дерутся?

Петроний глубоко вздохнул и отвечал:

- Клянусь Поллуксом! какая от них вонь! Пусть кто-нибудь подаст мне "эпилимму", иначе я упаду в обморок!

И потом он обратился к цезарю.

- Я обещал им, - сказал он, - хлеба, масла, открытие садов и игры. Они снова боготворят тебя и запекшимися устами кричат в твою честь. Боги! какой неприятный запах у этого плебса!

- У меня преторианцы были на готове! - закричал Тигеллин, - и если-бы ты не успокоил их, крикуны замолкли-бы на веки! Жаль, цезарь, что ты не позволил мне пустить в ход силу.

- Время еще не потеряно. Может быть, тебе придется завтра-же пустить ее в ход.

Сказав это, он положил руки на плечи Петрония, и после минутного молчанья, спросил:

- Скажи откровенно: каким я показался тебе, когда пел?

- Но поглядим еще, - сказал он, - и простимся с старым Римом!