Quo vadis.
Часть седьмая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть седьмая. Глава I. (старая орфография)

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

Народ расположился лагерем в великолепных садах цезаря, когда-то принадлежавших Домицию и Агриппине, на Марсовом поле, в садах Помпея, Саллюстия и Мецената. Портики и здания, предназначенные для игры в мяч, роскошные дома и сараи, построенные для зверей - были полны. Павлины, фламинго, лебеди и страусы, газели и антилопы из Африки, олени и серны, составляющие украшения садов, были зарезаны толпой и съедены. Съестные припасы привозились из Остии, в таком изобилии, что по баркам и различным кораблям можно было перейти с одной стороны Тибра на другую, как по мосту. Хлеб продавался по неслыханно низкой цене трех сестерций, а беднейшим его раздавали даром. Присланы были огромные запасы вина, оливкового масла и каштан; с гор пригонялись ежедневно целые стада волов и овец. Нищие, скрывавшиеся до пожара в закоулках Субуры и в обыкновенное время перемиравшие от голода, жили теперь лучше, чем раньше. Онасения голода были совершенно устранены, - но тем труднее было остановить грабежи, разбои и насилия. Кочевая жизнь обезпечивала безнаказанность ворам, тем более, что они громко заявляли о себе, как о почитателях цезаря и не щадили рукоплесканий в его честь, если он где-нибудь показывался. А так-как при этом все правительственные учреждения, в силу положения вещей, пришлось закрыть и, вместе с тем, ощущался недостаток в вооруженной силе, которая могла-бы воспротивиться безчинству, в городе, населенном подонками с целого света, творились дела, превосходящия человеческое воображение. Каждую ночь происходили побоища, убийства, похищение женщин и подростков. У Porta Mugtonis, где устроена была стоянка пригнанных из Кампании стад, дело доходило до боя, в котором гибли сотни людей. Каждое утро берег Тибра оказывался усыпанным утопленниками, которых никто не погребал и которые вследствие жаров быстро разлагались и наполняли воздух смрадом. В лагерях начались болезни и более трусливые предвидели появление заразы.

А город все горел. Только на шестой день, пожар, дойдя до пустого пространства Эсквилина, на котором нарочно разрушено было много домов, стал ослабевать. Но груды тлеющого угля светились еще очень сильно, и народ не хотел верить, что бедствию пришел конец. И действительно, на седьмую ночь пожар вспыхнул с новой силой в домах Тигеллина, но, по недостатку пищи, продолжался не долго. Только там и сям еще разваливались обгоревшие дома, выбрасывая в воздух снопы пламени и искр. Понемногу совершенно раскаленные развалины стали сверху чернеть. Небо, после захода солнца, перестало озаряться кровавым заревом - и только изредка ночью, на огромной черной пустыне кое-где сверкали синеватые огоньки, вырывающиеся из груды угля.

Из четырнадцати кварталов Рима едва уцелело четыре, в том числе и заречная часть. Остальные пожрало пламя. Когда, наконец, груды угля обратились в пепел, город от Тибра до Эсквилина оказался превратившимся в огромное, серое, мрачное, мертвое пространство, на котором торчали ряды труб, как надгробные колонны на кладбищах. Днем между этими колоннами мрачно сновали люди, разыскивая драгоценности и кости близких людей. А ночью на пепелищах и на развалинах прежних домов выли собаки.

Вся щедрость цезаря и помощь, оказанная им народу, не могла удержать злословий и волнений. Довольны были только толпы воров, разбойников и бездомных нищих, которые могли теперь в волю пить, есть и грабить. Но люди, потерявшие близких и все имущество, не позволили подкупить себя ни открытием садов, ни раздачей хлеба, ни обещанием игр и подарков. Несчастие было слишком велико и слишком необычайно. Те, в которых еще тлела искра любви к городу - родине, приходили в отчаяние, когда им передавали весть, что старое название "Roma" должно исчезнуть с поверхности земли, и что цезарь имеет намерение возстановить из пепла новый город, и назвать его "Neropolis". Волна недовольства подымалась и росла - и, несмотря на лесть приближенных августа, несмотря на клеветы Тигеллина, Нерон, более чуткий к расположению толпы, чем кто-либо из предшествующих" цезарей, с безпокойством размышлял о том, что в глухой борьбе на жизнь и смерть, какую он вел с патрициями и сенатом, у него может оказаться недостаток в поддержке. Сами приближенные его были не меньше встревожены, - так-как каждое утро могло принести им гибель. Тигеллин замышлял о вызове нескольких легионов из Малой Азии. Ватиний, который смеялся даже тогда, когда его ударяли по щеке, утратил свою веселость, Вителий потерял апетит. Некоторые совещались друг с другом, как-бы им отвратить от себя несчастье, потому что ни для кого не было тайной, что если-бы какой-нибудь взрыв смел цезаря, то, за исключением, может быть, одного Петрония, ни один из них не останется в живых. Ведь их влиянию приписывались безумства Нерона, их наушничеству - все преступления, совершенные им. Ненависть против приближенных августа была, пожалуй, сильнее, чем против цезаря.

Все они начали думать, как-бы сбросить с себя ответственность за пожар города. Но, желая сбросить ее с себя, надо было и цезаря очистить от подозрений, потому что иначе никто не поверил-бы, что они не были виновниками всего несчастья. С этой целью Тигеллин советовался с Домицием Афрой и даже с Сенекой, хотя ненавидел его. Поппея, также понимая, что гибель Нерона была-бы и её смертным приговором, спрашивала совета у своих приближенных и еврейских священников, так-как повсюду ходили слухи, что она уже несколько лет поклонялась Уегове. Нерон сам придумывал различные средства, иногда страшные, иногда просто шутовския и попеременно то впадал в страх, то радовался как ребенок, - но прежде всего жаловался на всех и на вся.

Однажды, в уцелевшем от пожара доме Тигеллина шло долгое и безуспешное совещание. Петроний был того мнения, чтобы, не обращая вниманья на неприятности ехать в Грецию, а потом в Египет и Малую Азию. Путешествие это было задумано давно, зачем-же теперь откладывать его, когда в Риме и грустно, и опасно?

Цезарь с восторгом принял этот совет, - но Сенека, подумав минуту, сказал:

- Поехать легко, но возвратиться будет труднее.

- Клянусь Гераклом! - отвечал Петроний, - возвратиться можно было-бы во главе азиатских легионов.

- Я так и сделаю! - закричал Нерон.

Но Тигеллин начал возражать. Он ничего не умел изобрести сам и если-бы мысль Петрония пришла ему в голову, он, конечно, провозгласил-бы ее как спасительное средство, по теперь ему нужно было чтобы Петроний вторично не оказался единственным человеком, который может угодить в тяжелую минуту и спасти всех.

- Слушай меня, божественный! - сказал Тигеллин, - этот совет гибельный! Прежде чем ты доедешь до Остии, начнется междуусобная война. Кто знает, не объявит-ли себя цезарем кто-нибудь из живущих еще побочных потомков божественного августа, а тогда что сделаем мы, если легионы перейдут на его сторону?

- Прежде всего мы постараемся, чтобы не осталось потомков августа. Их уж немного, а потому от них легко освободиться.

- Сделать это можно, но разве только в этом дело? Люди мои, не дальше как вчера, слышали в толпе, что цезарем должен быть такой муж, как Тразеа.

Нерон закусил губы, но потом поднял глаза к небу и сказал:

- Ненасытные и неблагодарные. Муки и углей у них достаточно для того, чтобы печь себе хлеб, - чего-ж им больше?

А Тигеллин отвечал на это:

- Мщения.

"Сердца жаждут мщения, а мщение - жертвы".

А потом, забыв обо всем, с прояснившимся лицом закричал.

- Пусть кто-нибудь подаст мне досчечки и стиль, чтобы записать этот стих. Лукан никогда еще не сочинил ничего подобного. Вы заметили, что я нашел его в одно мгновенье.

- О! несравненный! - отозвалось несколько голосов.

Нерон записал стих и сказал:

- Да! мщение жаждет жертвы.

И он окинул взглядом всех окружающих.

- А если-бы пустить слухи, что это Ватиний поджег город и пожертвовать его гневу народному?

- О божественный! Что я такое? - закричал Ватиний.

- Правда! Нужно кого-нибудь поважнее тебя... Вителия, что-ли?..

Вителий побледнел, но все-таки разсмеялся.

- Мой жир, - отвечал он, - только возобновил-бы пожар.

Но у Нерона на уме было что-то другое, потому что в душе он искал жертвы, которая действительно могла-бы успокоить гнев народа, - и он нашел ее.

- Тигеллин, - сказал он через минуту, - это ты сжег Рим.

Присутствующие содрогнулись. Они поняли, что цезарь перестал теперь шутить и что подошла минута, богатая событиями.

А лицо Тигеллина сжалось, как пасть собаки, готовой укусить.

- Я сжег Рим по твоему приказанию! - сказал он.

И они стали глядеть друг на друга, как два демона. Наступила такая тишина, что слышно было, как мухи пролетают через атрий.

- Тигеллин, - отозвался Нерон, - любишь ты меня?

- Пожертвуй собой, ради меня!

- Божественный цезарь, - отвечал Тигеллин, - зачем подаешь ты мне сладкий напиток, который я не могу поднести к губам. Народ ропщет и волнуется, - разве ты хочешь, чтобы и преторианцы стали волноваться?

Предчувствие грозы сжало сердца всех присутствующих. Тигеллин был префектом преторианцев и слова его имели просто значение угрозы. Сам Нерон понял это и лицо его побледнело.

В эту минуту вошел Эпофродит, вольноотпущенник цезаря, и объявил, что божественная августа желает видеть Тигеллина, так, как к ней пришли люди, которых префект должен выслушать.

Тигеллин поклонился цезарю и вышел с спокойным и презрительным лицом. Когда его захотели ударить, он показал зубы; он дал понять - кто он и, зная трусость Нерона, был уверен, что властитель мира никогда не посмеет поднять на него руку.

Нерон некоторое время сидел молча, но, видя, что окружающие ждут от него какого-нибудь слова, сказал:

- Я на груди отогрел змею.

Петроний пожал плечами, как-бы желая сказать, что такой змее не трудно оторвать голову.

- Что ты скажешь? Говори, посоветуй! - закричал Нерон, увидев его движение, - тебе одному я доверяю, потому что у тебя больше разума, чем у всех их, и ты любишь меня.

У Петрония уж на языке было: "Назначь меня префектом претории, и я выдам Тигеллина народу - и в один день успокою жителей", по природная лень превозмогла. Быть префектом - это значило, собственно говоря, носить на плечах особу цезаря и тысячи общественных дел. И на что ему этот труд? Не лучше-ли читать в роскошной библиотеке стихи, осматривать вазы и памятники, или держать на груди божественное тело Эвники, перебирать пальцами её золотые волосы и прижимать свои губы к её коралловым устам. И он сказал:

- Я советую ехать в Ахайю.

- Ах! - сказал Нерон, - я ожидал от тебя чего-нибудь большого. Сенат меня ненавидит. Если я выеду, кто поручится мне за то, что он не возстанет против меня и не назовет цезарем кого-нибудь другого? Прежде народ был мне предан, но теперь пойдет за ним... Клянусь Гадесом! если-бы у этого сената и у этого народа была одна голова...

- Позволь сказать тебе, божественный, что для того, чтобы сохранить Рим, надо сохранить хоть несколько римлян, - сказал Петроний с усмешкой.

Но Нерон начал жаловаться:

- Что мне за дело до Рима и до римлян? Меня слушали-бы в Ахайе. Тут меня окружает только измена. Все меня покидают¹ и вы готовы покинуть меня! Я знаю это... знаю!.. Вы даже не подумаете о том, что скажут о вас грядущие века, если вы покинете такого артиста, как я.

Тут он ударил себя по лбу и закричал:

- Правда!.. среди этих забот, я сам забываю, кто я!

Сказав это, он с совершенно уж прояснившимся лицом обратился к Петронию:

их этим пением, как некогда Орфей усмирял диких зверей?

На это Тулий Синецион, который давно спешил возвратиться к своим рабыням, привезенным из Антия, сказал:

- Без сомнения, цезарь, если-бы только тебе позволили начать.

- Едем в Элладу! - с неудовольствием воскликнул цезарь.

Но в эту минуту вошла Поппея, а за ней Тигеллин. Глаза всех присутствующих невольно обратились к нему, так как никогда еще ни один триумфатор не въезжал в капитолий с такой гордостью, с какой он предстал перед цезарем.

И он заговорил медленно и раздельно, голосом, в котором слышался лязг железа:

- Выслушай меня, господин, так как теперь я могу сказать тебе: я нашел! Народ требует мщения и жертвы и не одной, а сотни и тысячи. Разве ты никогда не слыхал, господин, кто был Христос, тот, кого распял Понтий Пилат? - и знаешь-ли ты, что такое христиане? Разве я не говорил тебе о их преступлениях и безчинных обрядах, о их предсказаниях, о том, что огонь положит конец миру? Народ ненавидит и подозревает их. Никто никогда не видал их в храмах, так как богов наших они считают злыми духами; они не бывают и на стадиуме, так как пренебрегают ристалищами. Никогда еще ни одне христианския руки не почтили тебя рукоплесканиями. Никогда еще, ни один из них не признал в тебе бога. Они враги рода человеческого, враги народа - и твои. Народ ропщет против тебя, по не ты, цезарь, повелел мне сжечь Рим, и не я сжег его... Народ жаждет мщения, - пусть он удовлетворит свое желание. Народ жаждет крови и игр, - пусть получит их. Народ подозревает тебя, - пусть его подозрения обратятся в другую сторону.

Сначала Нерон слушал его с изумлением. Но по мере того, как Тигеллин говорил, актерское лицо Нерона менялось и поочередно принимало гневное, грустное, сочувственное или негодующее выражение. Он вдруг встал и, сбросив с себя тогу, которая упала к его ногам, воздел обе руки к небу и минуту оставался так в волнении.

Наконец, он сказал трагическим голосом:

- Зевс, Аполлон, Гера, Афина, Персефон и вы все безсмертные боги, отчего вы не пришли нам на помощь? Что этот несчастный город сделал этим злодеям, для того, чтобы они так безчеловечно сожгли его?

- Они враги рода человеческого и твои, - сказала Поппея.

А другие стали кричать:

- Окажи справедливость. Покарай поджигателей. Сами боги требуют мщения.

А Нерон сел, опустил голову на грудь и снова, замолчал, как будто гнусность, о которой он услыхал, оглушила его. Но потом он потряс руками и сказал:

- Какие муки и какие кары достойны такого преступления?.. Но боги вдохновят меня, и с помощью темных сил Тартара я представлю бедному народу моему такое зрелище, что спустя целые века он будет вспоминать обо мне с благодарностью.

Лицо Петрония вдруг омрачилось. Он подумал об опасности, которая будет грозить Лигии и Виницию, которого любил, и всем тем людям, учение которых он отрицал, но в невинности которых был уверен. Он подумал также о том, что теперь начнется одна из тех кровавых оргий, каких не выносили его глаза эстетика. Но прежде всего он сказал себе: "я должен спасти Виниция, который сойдет с ума, если эта девушка погибнет" - и это соображение превозмогло все остальные, так как Петроний хорошо понимал, что теперь он начнет такую опасную игру, в какую еще не играл никогда в жизни.

Но тем не менее он заговорил свободно и небрежно, как говорил всегда, когда критиковал или высмеивал недостаток эстетического замысла у цезаря и его приближенных:

- И так вы нашли жертву! Хорошо! Можете послать ее на арену, или облечь в "скорбную тупику"! Это также хорошо! Но послушайте меня: у вас есть власти, есть преторианцы, есть силы, - будьте-же искренни, хоть по крайней мере тогда, когда вас никто не слышит. Обманывайте народ, но не себя самих. Выдайте народу христиан, осудите их на какие угодно муки, но имейте смелость сказать себе, что не они сожгли Рим! Фи! Вы называете меня arbiter elegantiarum, а потому я скажу вам, что не выношу пошлых комедий. Фи! Ах, как все это напоминает мне балаганы у porta Asinaria, где актеры, для утехи пригородной сволочи, изображают богов и царей, а после представления кислым вином запивают лук или получают побои. Будьте на самом деле богами и цезарями, потому что я говорю вам, что вы можете себе позволить это. А что касается тебя, цезарь, то ты грозишь нам судом грядущих веков, но подумай, что они выскажут суждение и о тебе. Клянусь божественной Клио! Нерон - властитель мира, Нерон - бог, сжег Рим, потому что был так-же всесилен, на земле, как Зевс на Олимпе. Нерон - поэт так любил поэзию, что ей принес в жертву родину. С сотворения мира никто ничего подобного не делал, ни на что подобное не осмеливался. Заклинаю тебя именем девяти Либетрид, - не отрекайся от такой славы, потому что песни о тебе будут греметь до скончания веков. Чем в сравнении с тобой будет Приам? Агамемнон? Ахилл? сами боги? Мало того, что сжечь Рим было делом хорошим, это было делом великим и необычайным! А кроме того, я говорю тебе, что народ не поднимет на тебя руку! Это неправда! Будь отважен, остерегайся поступков, недостойных тебя, потому что тебе угрожает только одно, что потомки могут сказать: "Нерон сжег Рим, но как малодушный цезарь и как малодушный поэт из страха отрекся от великого дела и свалил вину на невинных!"

Слова Петрония всегда производили сильное впечатление на Нерона, но теперь сам Петроний не обманывал себя, он знал, что все то, что он говорил, было последним средством, которое при счастливом стечении обстоятельств может действительно спасти христиан, но еще легче может погубить его самого. Но он не колебался, когда дело касалось Виниция, которого он любил, а вместе с тем тут был и риск, который занимал его. "Кости брошены, - подумал он - посмотрим, на сколько в этой обезьяне страх перевесит любовь к славе ".

И в душе своей он не сомневался, что страх перевесит.

- и наконец на лице его выразились безпокойство и неудовольствие.

- Господин, - воскликнул Тигеллин, заметив это, - дозволь мне уйти, потому что твою особу хотят погубить и при том называют тебя малодушным цезарем, малодушным поэтом, поджигателем и комедиантом, - а слух мой не может вынести таких слов.

"Проиграл", - подумал Петроний; но обратившись к Тигеллину смерил его взглядом, в котором можно было прочесть презрение важного патриция и изящного человека к мелкому негодяю, а потом сказал:

- Тигеллин, - комедиантом я назвал тебя, так как даже и теперь ты - комедиант.

- Не потому-ли, что я не хочу слушать твоих оскорблений?

- Потому, что ты выказываешь цезарю безграничную любовь, а минуту перед тем угрожал ему преторианцами. Мы все поняли это и цезарь также.

Тигеллин, не ожидавший, что Петроний осмелится бросить на стол подобные кости, побледнел, потерялся и онемел. Но это была последняя победа arbiter'а elegintiarium над соперником, так как в эту минуту заговорила Поппея.

- Господин, как можешь ты дозволить, чтобы даже мысль такая пришла кому-нибудь в голову, а тем более, чтобы кто-нибудь мог громко высказать ее в твоем присутствии?

- Накажи наглеца! закричал Вителий.

Нерон снова поднял губы в ноздрям - и, обративши к Петронию свои стеклянные близорукие глаза, сказал:

- Так-то ты отплачиваешь мне за мою дружбу?

- Если я ошибаюсь, докажи мне это! - отвечал Петроний, - но я знаю, что говорю то, что повелевает мне моя любовь к тебе!

- Накажи наглеца!

- Сделай это! послышалось несколько голосов.

В атрии водворились шум и движение, так как все стали отодвигаться от Петрония. Отодвинулся от него даже Тулий Сенецион, его постоянный товарищ при дворе, и молодой Нерва, который до того выказывал ему большую дружбу.

Через минуту Петроний остался один с левой стороны атрия - и с улыбкой на устах, расправляя рукой складки тоги, ждал еще, что скажет или предпримет цезарь.

А цезарь сказал:

- Вы хотите, чтобы я наказал его, - но это мой товарищ и друг, а потому, хотя он ранил мое сердце, - пусть знает, что друзей это сердце может только... прощать.

- Я проиграл и погиб, - подумал Петроний.

А цезарь встал, - совещание было окончено.

Там было двое "равви" из-за Тибра, одетые в длинные торжественные одежды, с митрами на головах, молодой писец, их помощник, и Хилон. При виде цезаря, священники побледнели от волнения и, подняв руки до уровня плеч, склонили головы.

- Привет тебе, монарх монархов и царь царей, - сказал старший, - привет тебе властитель земли, покровитель избранного народа и цезарь, лев между людьми, господство которого аки свет солнечный и аки кедр ливанский и аки источник, и аки пальма, и аки бальзам иерихонский...

- Вы не называете меня богом? - спросил цезарь.

Священники еще больше побледнели; старший снова заговорил:

- Слова твои, господин, сладки, как плод виноградной лозы и как созревшая фига, ибо Иегова наполнил добротой сердце твое. Предшественник отца твоего, цезарь Кай, был жесток, но наши послы не называли его богом, предпочитая даже смерть оскорблению закона.

- И Калигула велел их бросить львам?

- Нет, господин, цезарь Кай испугался гнева Иеговы.

И равви подняли головы, как будто имя могучого Иеговы придало им храбрости. Веруя в его могущество, они смелее глядели в глаза Нерона.

- Вы обвиняете христиан в сожжении Рима? - спросил цезарь.

- Мы, господин, обвиняем их только в том, что они враги закона, враги человеческого рода, враги Рима и твои и в том, что они давно угрожали огнем городу и миру. Остальное разскажет тебе этот человек, уста которого не оскверняются клеветой, так как в жилах матери его текла кровь избранного народа.

Нерон обратился к Хилону:

- Кто ты?

- Твой почитатель, Озирис, - и, кроме того, убогий стоик...

- Я ненавижу стоиков, - сказал Нерон, - ненавижу Тразея, ненавижу Музония и Корнута. Мне противен их язык, их отвращение к искусству, их добровольная нужда и неряшество.

- Господин, у твоего учителя Сенеки есть тысяча столов из цитрового дерева. Пожелай только и я буду иметь их вдвое больше. Я стоик по необходимости. Укрась, о лучезарный, мой стоицизм венком из роз и поставь передо мной пашу с вином, и я буду воспевать Анакреона так, что заглушу всех эпикурейцев.

Нерон, которому очень понравился эпитет "лучезарный", усмехнулся и сказал:

- Ты мне нравишься!

- Этот человек стоит столько золота, сколько весит сам, - сказал Тигеллин.

А Хилон отвечал:

- Действительно, как-бы он не перетянул Вителия, - вставил цезарь.

- Увы! сребролукий, мое остроумие не из свинца.

- Я вижу, что твой закон не запрещает тебе называть меня богом.

- О! безсмертный, мой закон - в тебе; христиане грешили против этого закона и потому я возненавидел их.

- Что ты знаешь о христианах?

- Позволишь ли ты мне плакать, божественный?

- Нет, - сказал Нерон, - это будет мне скучно.

- И ты трижды будешь прав, так как очи, которые видели тебя, должны раз навсегда высохнуть от слез. Господин, защити меня от моих врагов!

- Разскажи о христианах, - сказала Поппея с оттенком нетерпения.

Услыхав о христианах, я решил, что это какая-нибудь новая школа, в которой я найду несколько зерен правды, и познакомился с ними на свое несчастие! Первый христианин, с которым свела меня злая судьба моя, был некий Главк - лекарь в Неаполе. От него я, с течением времени, узнал, что они почитают некоего Христа, который обещал им истребить всех людей и уничтожить все города на земле и оставить только их одних,-если они помогут ему истребить всех сынов Девкалиона. Вот почему, господин, они ненавидят всех людей, вот почему отравляют все источники, вот почему на своих сборищах они мечут проклятья на Рим и на все храмы, где воздаются почести богам нашим. Христос был распят, но обещал им, если Рим будет уничтожен огнем, прийти во второй раз в мир, - и отдать в руки их власть над землей...

- Теперь народ поймет, почему был сожжен Рим, - прервал Тигеллин.

- Многие уж понимают это, господин, - сказал Хилон, - так как я хожу по садам, по Марсову полю и учу. Но, если вы соблаговолите выслушать меня до конца, то вы поймете, какие у меня поводы к мщению. Лекарь Главк сначала не сознался передо мной в том, что их учение повелевает ненавидеть людей. Напротив того, он сказал мне, что Христос доброе божество и что основа Его учения есть любовь. Мягкое сердце мое не могло устоять против такой истины, и я полюбил Главка и поверил ему, я делился с ним каждым куском хлеба, каждым грошем, - и знаешь, господин. как он отплатил мне за это? По дороге из Неаполя в Рим он пырнул меня ножом, а мою жену, мою красивую и молодую Беренику, он продал работорговцу. Если-бы Софокл знал мою историю... но, что я говорю! меня слушает кто-то поважней Софокла.

- Несчастный человек! - сказала Поппея.

- Тот, кто увидал лик Афродиты не может быть несчастным, госпожа, - а я в эту минуту вижу его. Но тогда я стал искать утешение в философии. Приехав в Рим, я старался пробраться к старшим христианам, чтобы найти суд на Главка. Я думал, что его заставят отдать мне жену... Я познакомился с их первосвященником, познакомился и с другим, по имени Павел, который был заключен здесь в темницу, - но потом его освободили, - познакомился с сыном Заведеевым, познакомился с Линном и Клитом и многими другими, я знаю где они собираются, - могу указать одно подземелье в Ватиканском холме и одно кладбище за воротами Ноллитапскими, где они совершают свои безчинные обряды. Я видел там Петра апостола, видел, как Главк убивал детей, чтобы апостолу было чем окроплять головы присутствующих, и видел Лигию, воспитанницу Помпопии Грецины, которая хвалилась, что, не имея возможности принести детскую кровь, она приносит известие о смерти ребенка, так как она околдовала маленькую августу, твою дочку - о Озирис! и твою, о Изида!

- Может-ли это быть! - воскликнул Нерон.

- Я мог простить собственные обиды, - продолжал Хилон, по услыхав о ваших, мне захотелось пырнуть ее ножом. Увы! мне помешал благородный Виниций, который любит ее.

- Виниций? ведь она бежала от него?

- Она бежала, но он искал ее, так как не мог жить без нея. За нищенское вознаграждение я помогал ему в его розысках и указал ему дом за Тибром, в котором она жила среди христиан. Отправились мы туда вместе, а с нами и твой борец - Кротон, которого благородный Виниций нанял для безопасности. Но Урс, раб Лигии, задушил Кротона. Это человек страшной силы, господин, который так-же легко скручивает головы быкам, как другие маковкам. Авл и Помпония любили его за это.

Виниций.

- Вот как люди обманывают богов. О господин! я сам видел, как ребры Кротона трещали в руках Урса, который повалил и Виниция. Он убил-бы его, если-бы не Лигия. Виниций долго болел потом, но она ухаживала за ним, надеясь на то, что он сделается христианином. И он сделался им.

- Виниций?..

- Да.

- Может быть и Петроний? - торопливо спросил Тигеллин.

Хилон начал ежиться, потирать руки и сказал:

- Я теперь понимаю, почему он защищал так христиан.

Но Нерон стал смеяться.

- Петроний христианин!.. Петроний враг жизни и наслаждений! Не будьте дураками, и не желайте, чтобы я поверил этому, потому что я теперь готов ничему но верить.

- Но благородный Виниций сделался христианином, господин. Клянусь тем светом, который исходит от тебя, я говорю правду, ничто не кажется мне таким противным, как клевета. Помпония - христианка, маленький Авл - христианин, и Лигия, и Виниций тоже. Я служил ему верно, а он в награду за это приказал хлестать меня по требованию Главка-лекаря, хотя я стар, а тогда был болен и голоден. О господин! отомсти им за мои обиды, - и я выдам вам Петра апостола, и Линна, и Клита, и Главка, и Криспа - самых старейших, и Лигию, и Урса, я укажу вам на сотни, тысячи христиан, укажу молитвенные дома, кладбища, все ваши темницы не вместят их!.. Без меня вам не удалось-бы найти их!.. До сих пор, во всех своих огорчениях, я искал утешения только в философии, пусть теперь я найду его в милостях, которые прольются на меня... Я стар, но еще не знал жизни, - отдохнуть-бы!..

- Кто оказывает тебе услугу, того чаша будет всегда полна.

- Ты не ошибаешься, философ.

Но Поппея не переставала думать о своих врагах. Её увлечение Виницием было действительно мимолетно и вспыхнуло под влиянием ревности, гнева и оскорбленного самолюбия. Но холодность молодого патриция глубоко уязвила ее и наполнила сердце её обидой; Уж одно то, что он осмелился предпочесть ей другую, казалось ей поступком; требующим мщения. А что касается Лигии, то она возненавидела ее с первой минуты, когда ее встревожила красота этой северной лилии, Петроний, который говорил о слишком узких бедрах девушки, мог внушить цезарю все, что ему было угодно, но не августе. Опытная Поппея с первого взгляда поняла, что во всем Риме одна Лигия могла соперничать с ней и даже победить ее. И с этой минуты она поклялась ее погубить.

- Господин, - сказала она, - отомсти за нашего ребенка!

- Я дам тебе десять человек, - иди сейчас-же, - сказал Тигеллин.

- Господин! ты не видал Кротона в руках Урса: если ты дашь пятьдесят, я только издалека укажу им на дом. Но если вы не заключите в темницу и Виниция, - я погиб.

Тигеллин взглянул на Нерона.

- Не лучше-ли, божественный, покончить сразу с дядей и племянником?

- Нет! не теперь!.. Народ не поверил-бы, если его станут убеждать в том, что Петроний, Виниций или Помпония Грецина подожгли Рим. У них были слишком красивые дома... Теперь нужны другия жертвы, а черед тех придет еще.

- Так дай мне солдат, господин, чтобы они охраняли меня.

- Тигеллин позаботится об этом.

- Ты пока поселишься у меня, - сказал префект.

- Я выдам всех! только спешите! Спешите! - кричал он охрипшим голосом.