Quo vadis.
Часть девятая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть девятая. Глава I. (старая орфография)

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. 

I.

Прежде чем Флавии воздвигли Колизей, амфитеатры в Риме строились преимущественно из дерева, а потому они почти все сгорели во время пожара. Но Нерон для устройства обещанных им игр повелел выстроить несколько амфитеатров, а между ними один громадных размеров, дли постройки которого тотчас после прекращения пожара по морю и Тибру стали привозить огромные стволы деревьев, вырубленные в лесах Атласа. Так как игры великолепием и обширностью должны были превзойти все предыдущия, то пришлось прибавить более обширные помещения для людей и зверей. Тысячи людей днем и ночью работали над постройками. Строили и украшали без устали. В народе рассказывали чудеса о колонах, выложенных бронзой, янтарем, слоновой костью, перламутром и черепахой. Бегущие вдоль сидений каналы, наполненные ледяной водой с гор, должны были поддерживать свежесть в здании даже во время наибольшого зноя. Огромные пурпурные "velarim'ы" ограждали от солнечных лучей. В проходах между сиденьями были поставлены кадильницы для куренья арабских благовоний; на верху помещены были снаряды для окропления зрителей шафранной водой и вервэной. Знаменитые архитектора Север и Целлер напрягли все свое искусство, чтобы воздвигнуть амфитеатр ни с чем несравнимый и вместе с тем могущий вместить такое число любопытных, которое до сих пор ни один амфитеатр вместить не мог.

И в тот день, когда должны были начаться "ludus matutinus", целые толпы черни с разсвета ждали открытия ворот, с восторгом прислушиваясь к рычанью львов, хриплому реву пантер и завыванью собак. Зверям два дня не давали есть, и вместо этого, мимо них проносили кровавые куски мяса, чтобы этим самым еще больше возбудить в них голод и бешенство. И минутами подымалась такая буря диких голосов, что народ, стоящий перед цирком, не мог разговаривать, а более впечатлительные бледнели от страха. Но с восходом солнца внутри цирка задрожали песни, громкия, но спокойные, к которым народ прислушивался с изумлением, повторяя: "христиане, христиане!" Действительно, множество христиан было пригнано в амфитеатр еще ночью; и не только из одной темницы, как намеревались раньше, но из всех темниц понемногу. Народ знал, что зрелища протянутся целые недели и месяцы, но теперь возгорались споры о том, удастся-ли покончить за один день с теми христианами, которые были предназначены на сегодня. Голоса мужские, женские и детские, поющие утреннюю песнь были так многочисленны, что знатоки утверждали, что если даже на арену будут высылать сразу по сто и двести человек, то звери утомятся, насытятся и не смогут всех разорвать. Другие говорили, что слишком большее количество жертв, выступающих одновременно на арене, развлекает вниманье и не позволяет, как следует, любоваться зрелищем. По мере того, как приближалась минута открытия коридоров, ведущих внутрь. здания и называемых комиториями, народ оживлялся, веселел и спорил о различных вещах, касающихся зрелища. Начинали образовываться партии: одни утверждали, что львы лучше разрывают людей, другие стояли за тигров. Там и сям начинали биться об заклад. Наконец третьи разговаривали о гладиаторах, которые должны были выступить на арене раньше христиан - и снова образовывались партии, стоящия одни за самнитов, другие за галлов, третьи за мирмиллонов, за фракийцев и за ретиариев. Еще рано утром большие и маленькие отряды их стали, под предводительством ланистов, стекаться в амфитеатр. Не желая утомлять себя раньше времени, они шли без оружия, иногда совершенно нагие, иногда с зелеными ветками к руках, или украшенные цветами, молодые, прекрасные, полные жизни. Тела их, блестящия от масла, могучия, и как-бы высеченные из мрамора, приводили в восторг людей, обожающих красоту форм. Многие из них были хорошо знакомы толпе и каждую минуту раздавались возгласы: "Здравствуй Фурний! Здравствуй Лео! Здравствуй Максим! Здравствуй Диомид!" Молодые девушки обращали к ним глаза свои, полные любви, а гладиаторы высматривали тех, что были красивее других и обращались к ним с шутками, посылали им поцелуи или кричали: "Обойми меня, прежде чем смерть обнимет меня", как будто никакой беды не висело над ними. И после этого они исчезали за воротами, из которых большинству не суждено было уж выйти. Но все новые поводы отвлекали внимание толпы. За гладиаторами шли мастиготиоры, т. е. люди, вооруженные бичем, обязанность которых была стегать и возбуждать борющихся. Потом мулы тащили по направлению к "сполиариуму" целые обозы телег, на которых сложены были целые кучи деревянных гробов. Их вид радовал народ, который по их числу мог заключить о размерах зреница. Потом потянулись люди, переодетые Хароном или Меркурием, которые должны были добивать раненых, потом люди, наблюдающие за порядком в цирке, разводящие по местам, рабы, разносящие явствия и холодные напитки и, наконец, преторианцы, которых каждый цезарь в амфитеатре всегда имел под рукой.

Наконец, открыли комитории и толпа хлынула внутрь. Но собравшихся было такое множество, что они текли и текли в продолжение нескольких часов. Можно было удивляться, что амфитеатр может поглотить такое неисчислимое количество людей; рев зверей, чтящих испарения человеческих тел, еще усилился. Народ шумел, занимая места, как волна во время бури.

Наконец, прибыл префект города, окруженный "вигилиями", - а после него непрерывною цепью потянулись, сменяя одни других, носилки консулов, сенаторов, преторов, эдилов, правительственных и дворцовых чиновников, преторианских старшин, патрициев и нарядных женщин. Некоторые носилки сопровождались ликторами, несущими секиры и пучки розог, другия были окружены толпой рабов. На солнце сверкала позолота носилок, белые и разноцветные платья, перья, серьги, драгоценности и сталь топоров. Из цирка доносились возгласы, которыми народ приветствовал могущественных сановников. И, кроме того, от времени до времени прибывали еще небольшие отряды преторианцев.

Но жрецы из различных храмов прибыли несколько позднее и только после них принесли светлую деву Весты, которой предшествовали ликторы. - Для того, чтобы начать зрелище ждали только цезаря, который не желая слишком долгим ожиданием возбуждать против себя народ, - и думая поспешностью привлечь его на свою сторону, прибыл скоро, вместе с августой и своими приближенными.

Петроний прибыл вместе с другими приближенными августа, в одних носилках с Виницием. Этот последний знал, что Лигия больна и лежит в безсознательном состоянии, но так как в последние дни вход в темницу был строжайшим образом охраняем, прежняя стража заменена новой, которая не имела даже права разговаривать со сторожами, а также не могла ничего сообщить о заключенных тем, кто приходил справляться о них, то Виниций не был уверен, не находится-ли она среди жертв, предназначенных для первого дня зрелищ. На растерзанье львам могли прислать и больную, хотя-бы и безсознательную. Но так как жертвы должны были быть обшиты в звериные шкуры и целыми толпами выгоняться на арену, то никто из зрителей не мог знать, находится-ли среди этих жертв тот, кто их интересует. Сторожа и все служители в амфитеатре были подкуплены, с бестиариями был заключен договор, что они скроют Лигию в каком-нибудь темпом уголке амфитеатра, а ночью выдадут ее в руки верного слуги Виниция, который сейчас-же отвезет ее в Альбанския горы. - Петроний, посвященный в эту тайну, советовал Виницию, чтобы он вместе с ним открыто отправился в амфитеатр и только при входе, во время толкотни спустился-бы вниз и во избежание могущих быть ошибок отдельно указал-бы сторожам на Лигию.

Сторожа впустили его через маленькия дверки, через которые они выходили сами. Один из них, по имени Сир, сейчас-же провел Виниция к христианам. Дорогой он сказал:

- Не знаю, господин, найдешь-ли ты то, что ищешь. Мы разспрашивали о девушке, именуемой Лигия, но никто не дал нам ответа, но, может быть, нам не верят!

- Их много? спросил Виниций.

- Многие, господин, должны будут остаться на завтра.

- Есть-ли между ними больные?

- Таких, которые не могли-бы держаться на ногах, нет.

Сказав это, Сир отворил дверь и они вошли как-бы в огромную залу, низкую и темную, так как свет достигал в нее только сквозь решетчатое отверстие, отделяющее ее от арены. Виниций сначала не мог ничего разглядеть, - он слышал только шум голосов и крики людей, доносящиеся из амфитеатра, но через минуту, когда глаза его освоились с мраком, он увидал целые толпы странных существ, похожих на волков и на медведей. То были христиане, зашитые в звериные шкуры. Некоторые из них стояли, другие молились на коленях. Там и сям, по длинным волосам, спускавшимся по шкуре, можно было отгадать, что то стоит женщина. Матери, похожия на волчиц, носили на руках таких-же косматых детей. Но из-под шкур виднелись светлые лица, глаза блестели в темноте радостно и лихорадочно.

Было ясно, что большей частью этих людей овладела одна мысль исключительная и неземная, которая еще при жизни сделала их нечувствительными ко всему тому, что творилось вокруг них и к тому, что могло с ними случиться. Некоторые из ник, к которым Виниций обратился с вопросом о Лигии, смотрели на него глазами людей, только-что пробудившихся от сна, и не отвечали на вопрос; другие улыбались ему, прикладывая палец к устам своим или указывали на железную решетку, через которую проникали яркие снопы лучей.

Только там и сям плакали дети, испуганные рычаньем зверей, ноем собак, шумом людских голосов и звериным обликом собственных родителей. Виниций, идя рядом со сторожем Сиром, вглядывался в лица, искал, разспрашивал, иногда спотыкался о тела тех, которые лишились чувств от толкотни, духоты и жара, - и протискивался дальше в темную глубину залы, которая, казалось, была такая-же обширная, как и амфитеатр.

Он вдруг остановился, так как ему показалось, что у решетки раздался какой-то знакомый ему голос. Прислушавшись с минуту, он повернул в ту сторону, откуда голос послышался ему, протолкался через толпу и стал поближе. Сноп света падал на голову говорившого и при этом свете, Виниций из-под волчьей шкуры узнал похудевшее и неумолимое лицо Криспа.

- Сокрушайтесь в грехах ваших, говорил Крисп, - так как минута близка. Но тот, кто думает, что смертью искупит вину свою, тот совершает новый грех и будет ввергнут в огнь вечный. Каждым грехом, который совершали вы при жизни вашей, вы возобновляли страдания Христа, а потому как смеете вы думать, что те страдания, которые ждут вас, могут искупить здешнюю жизнь? Одной смертью умрут ныне праведные и грешники, но Господь отличит своих праведников. Горе вам, так как клыки львов разорвут тела ваши, но не разорвут грехов ваших, ни счетов ваших с Богом. Господь был столь милостив, что позволил к кресту пригвоздить Себя, но теперь Он будет только судьей, который ни одной вины без наказанья не оставит! А потому, вы, которые мнили, что страданья искупят грехи ваши, вы грешите против справедливости Божьей и тем строже будете наказаны. Милосердие кончилось и наступил час гнева Божия. И через минуту вы предстанете пред страшным судом, перед которым и добродетельный едва-ли устоит. Сокрушайтесь о грехах ваших, так как пасть адская разверста - и горе вам, мужья и жены, горе вам, родители и дети!

И протянув костлявые руки, Крисп потрясал ими над склонившимися головами, безстрашный и неумолимый даже пред лицом смерти, на которую через минуту должны были итти все осужденные. После слов его послышались голоса. "Мы сокрушаемся огрехах наших!" и потом, наступило молчание; и слышен был только плач детский и удары рук г.ъ груди. У Виниция кровь застыла в жилах. Он, который него надежду свою возлагал на милосердие Христа, теперь услышал, что наступил день гнева, и что даже смерть на арене не вымолит милосердия. Правда, в голове его мелькнула быстрая, как молния, мысль о том, что Петр Апостол иначе говорил-бы с этими людьми, идущими на смерть, - но тем не менее грозные, полные фанатизма слова Криспа и эта темная зала с решетками, за которыми находилась арена мучений и близость её, и количество жертв, готовых уже на смерть, наполнили душу его страхом и ужасом. Все это разом взятое, казалось ему страшнее и во сто раз ужаснее, чем самые кровавые битвы, в которых ему приходилось принимать участие. Духота и жар начинали душить его. Холодный пот выступил у него на лбу. Им овладел страх, что он лишится чувств, как те, на тела которых он спотыкался, когда разыскивал Лигию, он подумал еще, что каждую минуту могут отвориться решетки и он стал громко звать Ливию и Урса, в надежде на то, что если не они, то кто-нибудь из знающих их ответит ему.

И действительно, в ту-же минуту, какой-то человек, одетый медведем, потянул его за тогу и сказал:

- Кто ты? спросил Виниций.

- Землекоп, в хижине которого Апостол крестил тебя, господин. Меня схватили три дня тому назад, а сегодня я уж умру!

Виниций свободно вздохнул. Входя сюда, он даже хотел найти Лигию, а теперь он готов был благодарить Христа за то, что её нет здесь, и готов был видеть в этом знак Его милости.

А тем временем землекоп еще раз потянул его за тогу и сказал:

- Ты помнишь, господин, что я провел тебя в виноградник Корнелия, в сарай, где учил Апостол.

- Помню! - ответил Виниций.

- Я видел его позднее; за день до того, что меня схватили. Он благословил меня и сказал, что придет в амфитеатр, проститься с осужденными. Мне хотелось-бы смотреть на него в минуту смерти и видеть знак креста, так как тогда мне легче будет умирать, а потому если ты знаешь, господин, где он находится, то скажи мне!

Виниций понизил голос и отвечал:

- Он находится среди людей Петрония, переодетый рабом. Я не знаю, какое место они выбрали, но возвращусь в цирк и увижу. Ты гляди на меня, когда выйдешь на арену, а я подымусь и поверну голову в их сторону. А тогда ты глазами отыщешь его.

- Благодарю тебя, господин, и мир тебе.

- Да будет милостив к тебе Спаситель.

- Аминь.

Виниций вышел из "куникула" и отправился в амфитеатр, где у него было место рядом с Петронием, среди других приближенных августа.

- Здесь она? - спросил его Петроний.

- Нет. Она осталась в тюрьме.

- Слушай, что мне еще пришло в голову, но слушая гляди, ну хоть-бы на Нигиду, чтобы казалось, что мы говорим о прическе её... Тигеллин и Хилон глядят на нас в эту минуту... Слушай-же: пусть Лигию ночью положат в гроб и вынесут из тюрьмы, как мертвую, - остальное ты сам догадаешься.

- Да! - отвечал Виниций.

Дальнейший разговор их прервал Тулей Сенецион, который, наклонившись к ним, сказал:

- Не знаете-ли вы, дадут-ли христианам оружие?

- Не знаем! - отвечал Петроний.

Действительно, вид был превосходный. Низшия сидения, переполненные тогами, белели, как снег. В позолоченном "подиуме" сидел цезарь, в бриллиантовом ожерелье, с золотой короной на голове, а рядом с ним прекрасная и угрюмая августа, кругом весталки, важные сановники, сенаторы, в пурпуровых плащах, старшины войска в блестящих нарядах, одним словом - все, что к Риме было могущественного, блестящого и богатого. В задних рядах сидели воины, а выше кругом чернело море голов людских, над которыми от столба до столба свешивались гирлянды, свитые из роз, лилий, плюща и винограда.

Народ разговаривал громко, перекликался, пел, иногда раздавался взрыв хохота, вызванный какой-нибудь остротой, которая передавалась из одного ряда в другой, и стучал ногами от нетерпения, чтобы ускорить начало зрелища. Наконец, топот стал походить на гром и уже не прекращался. В то время префект города, который появился уж раньше с блестящей процессией, объехал арену, дал знак платком, на который в амфитеатре отвечало общее: "ах!.." вырвавшееся из нескольких тысяч грудей.

Обыкновенно зрелище начиналось облавой на диких зверей, в которой показывали свое искусство варвары с севера и юга, но теперь зверей должно было быть и без того много, а потому зрелище должно было начаться с "андобаров", т. е. людей, носящих шлемы без отверстий для глаз, а потому дерущихся на удачу. Несколько андобаров вышло сразу на арену и стали размахивать мечами по воздуху, а мастигофоры, с помощью длинных вил, подвигали их друг в другу, чтобы произвести столкновение. Более избалованные зрители хладнокровно и с презрением глядели на это зрелище, но народ забавлялся неловкими движениями андобаров, а когда случалось, что они сталкивались спинами разражался громким смехом и кричал: "вправо! влево! прямо!", часто умышленно, обманывая противников. Однако, несколько пар уже сцепились и борьба начинала делаться кровавой. Завзятые борцы бросали щиты и подавая друг другу левые руки, чтобы не разлучаться больше - правыми дрались на смерть. Тот, кто падал, поднимал вверх палец, этим знаком просил о жалости, но в начале зрелищ народ обыкновенно требовал смерти раненых, в особенности когда дело шло об андобарах, лица которых народ не мог различить. Число борцов становилось все меньше и меньше, а когда под конец их осталось только двое, их пододвинули так, что столкнувшись они оба, упали на песок и на нем закололи друг друга. Сейчас-же среди криков: "кончено!" {"Peractum est!"}, служителя убрали трупы, а мальчики заравняли кровавые следы и засыпали их листьями шафрана.

Теперь должна была произойти более серьезная борьба, возбуждающая любопытство не только толпы, но также и людей с изящным вкусом, при которой молодые патриции бились не раз об заклад на огромные суммы и часто проигрывали все до последней нитки. Вместе с тем, из рук в руки стали уже передаваться таблички, на которых были написаны имена любимцев, а также и количество сестерций, которое каждый ставил за своего избранника. "Spectaci", т. е. борцы, которые уже выступали на арену и одерживали на ней победы, находили больше сторонников, но между бьющимися об заклад были и такие, которые ставили крупные суммы на новых и совершенно неизвестных гладиаторов, в надежде на то, что в случае их победы получат огромный выигрыш. Бился об заклад и сам цезарь, и жрецы, и весталки, и сенаторы, и воины, и простой народ. Когда у них недоставало денег, часто ставили свою собственную свободу. С биением сердца и с тревогой толпа ожидала появления борцов и многие громко давали обеты богам, чтобы привлечь их на сторону своего избранника.

И когда раздался резкий звук труб - в амфитеатре воцарилась тишина ожиданья. Тысячи глаз обратились к большим засовам, к которым приблизился человек, одетый Хароном, - и среди общого молчания он трижды ударил в них молотом, как-бы вызывая на смерть тех, которые были за ними скрыты. После этого медленно отворились обе половинки ворот, показывая черную пасть, из которой начали появляться гладиаторы на ярко освещенной арене цирка. Они шли отрядами, по двадцать пять человек в каждом: фракийцы, мирмилоны, самниты, галлы - каждые отдельно, все тяжело вооруженные; наконец появились ретиарии, держа в одной руке меч, в другой трезубец. При виде их там и сям послышались рукоплескания, которые вскоре обратились в одну общую и продолжительную бурю. С верху до низу виднелись разгоревшияся лица, хлопающия руки и открытые уста, из которых вырывались крики. А гладиаторы обошли всю арену ровным, твердым шагом, сверкая оружием и богатыми уборами, а потом остановились перед "подиумом" цезаря, гордые, спокойные, блестящие, резкий звук рога прекратил рукоплескания, и тогда гладиаторы, вытянув кверху правую руку и подняв глаза к цезарю, стали кричать, или вернее, запели протяжными голосами:

Потом они быстро разошлись, занимая на арене свои места. - Они должны были нападать друг на друга целыми отрядами, но сначала знаменитостям из них был разрешен ряд состязаний в единоборстве, в которых лучше всего выказывалась сила, ловкость и отвага противников. И вот из отряда "галлов" выделился гладиатор, хорошо известный любителям амфитеатра, под названием "мясник" (lanio), бывший победителем на многих играх.

С большим шлемом на голове и в панцыре, который обхватывал спереди и сзади его могучую грудь он в ярком свете на фоне желтой арены казался огромным блестящим жуком. Не менее сильный ретиарий Календион выступил против него.

Между зрителями началось битье об заклад.

- Пятьсот сестерций за галла!

- Пятьсот за Календиона!

- Клянусь Геркулесом! - тысяча!

- Две тысячи.

Тем временем галл, дойдя до середины арены, начал отступать с выставленным мечом и, нагибая голову, сквозь отверстия шлема, внимательно присматривался к движениям противника, а ретиарий, легкий, с прекрасными, пластичными формами, совершенно голый, за исключениям повязки вокруг бедр - быстро кружился вокруг своего тяжелого противника, красиво размахивая сетью и распевая обычную песнь ретиариев:

Но галл не бежал; а через минуту остановился на одном месте и только едва заметным движением стал поворачиваться, чтобы иметь всегда врага перед собой. В его фигуре и уродливо огромной голове было нечто страшное. Зрители хорошо понимали, что это тяжелое, закованное в медь тело, подготовляется к неожиданному прыжку, который положит конец борьбе. А тем временем ретиарий то подскакивал к нему, то отскакивал, так быстро размахивая своими тройными вилами, что глаз человеческий с трудом мог уследить за ним. Звук зубцов о щит раздавался не раз, но галл даже не сдвинулся, доказывая этим всю величину своей силы. Все внимание казалось было обращено не на трезубец, а на сеть, которая кружилась непрестанно над головой его, как зловещая птица. Ланион, улучив минуту, бросился, наконец, на противника, а этот последний с такой-же быстротой проскользнул под его мечом и, поднявши руку, выпрямившись, бросил сеть.

Галл, повернувшись на месте, удержал ее щитом, и они разошлись. В амфитеатре загремели крики: "Macte!" и в нижних рядах устраивались новые заклады. Сам цезарь, который сначала разговаривал с весталкой Рубрией и до сих пор не слишком много обращал внимание на зрелище, теперь повернул голову к арене.

еще дважды вывернувшийся из сети, стал снова пятиться к краю арены. Тогда те, кто поставили против него, не желая дать ему отдохнуть, стали кричать: "Нападай!" Галл послушался и напал. Плечо противника вдруг обагрилось кровью - и сеть повисла в его руке. Ланион съежился и прыгнул, желая нанести последний удар. Но в эту минуту Календион, который умышленно сделал вид, что не может владеть сетью, перегнулся на бок, уклонился от нападения и всунувши трезубец между колен противника свалил его на землю.

Ланион хотел встать, но в одно мгновение ока его опутали роковые шнуры, в которых с каждым движением его все сильнее и сильнее запутывались его руки и ноги. А тем временем удары трезубца пригвождали его к земле. Он еще раз собрал все свои силы, оперся на руку и напрягся, чтобы встать, - напрасно! Он поднял к голове онемевшую руку, которая уже не могла удержать меча и упал навзничь. А Календион зубцами своих вил придавил шею его к земле и опершись обеими руками на древко их, - повернулся к ложе цезаря.

своей крови наполнил их карманы. Желания народа раздвоились. Одна половина требовала смерти Ланиона, другая желала помилования его, но Календион глядел только на ложу цезаря и весталок, ожидая, чем они решат.

К несчастьго, Нерон не любил Ланиона, так как на последних играх перед пожаром он поставил на него крупную сумму и проиграл ее Лицинию, а потому он высунул руку из подиума и обратил большой палец к земле.

Весталки тотчас-же повторили этот знак. Календион сейчас-же стал коленом на грудь галла, вытащил короткий нож, который носил за поясом, и отстранив панцырь около шеи противника, всадил ему в горло по рукоятку трехгранное острие.

- Peractum est! - раздались возгласы в амфитеатре. Ланион несколько времени вздрагивал, как зарезанный бык, и копал ногами песок, - а потом выпрямился и остался недвижим.

Меркурию не пришлось прижигать раскаленным железом, для того, чтобы убедиться в смерти его галла. Его вытащили и их место заступили другия пары и только после них начались сражения целых отрядов. Народ принимал в них участие всей душой, всем сердцем, глазами: он выл, рычал, свистал, рукоплескал, хохотал, подбодрял борцов, безумствовал. На арене гладиаторы, разделенные на два отряда, боролись с яростью диких зверей: грудь ударялясь о грудь, тела сплетались в смертельных объятиях, могучия кости трещали в своих суставах, мечи исчезали в груди, из побелевших губ потоками лилась на песок кровь. Нескольких новичков под конец охватил такой ужас, что они, вырвавшись из свалки, хотели бежать, но мастигофоры палками с оловянными наконечниками загнали их снова в битву. На песке образовались огромные черные пятна; кучи нагих и одетых в панцырь тел, как снопы валявшихся на песке, все увеличивались. Живые бились на трупах, спотыкались на панцыри, на щиты, разбивали в кровь ноги о поломанное оружие - и падали. Народ был вне себя от восторга, упивался смертью, дышал его, насыщал глаза её видом и с наслаждением вдыхал в легкия её испарения.

минута отдыха, которая, по приказанию всемогущого цезаря, превратилась в пир. В курильницах зажгли благовония; одни рабы окропляли народ шафрановой и фиалковой водой, другие разносили прохладительные напитки, жареное мясо, пирожные, вино, оливки и плоды. Народ пожирал, разговаривал и издавал крики в честь цезаря, чтобы этим склонить его к еще большей щедрости. И действительно, когда голод и жажда были утолены, сотни рабов внесли корзины, наполненные подарками, откуда мальчики, одетые амурами, вынимали различные предметы и обеими руками разбрасывали их зрителям. Когда-же стали раздавать лоттерейные "тессеры", произошла драка: народ теснился, перескакивал через ряды скамеек, давил и душил друг друга, молил о спасении в страшной толкотне; тот, кто получал счастливый билет, выигрывал даже дом с садом, раба, великолепную одежду или какого-нибудь редкого дикого зверя, которого потом мог продать в амфитеатре. Поэтому происходила такая давка, что часто преторианцы должны были водворять спокойствие; после каждой раздачи тессер из зрительной залы выносили людей с поломанными руками, ногами и даже затоптанных на смерть.

Но более зажиточные не принимали участия в борьбе за "тессеры". На этот раз приближенные августа забавлялись видом Хилона, насмешками над его напрасными усилиями показать людям, что на борьбу и на проливание крови он может смотреть так-же спокойно, как всякий другой. Но напрасно несчастный грек хмурил брови, закусывал губы и сжимал кулаки так, что даже ногти его впивались в ладони. Его греческая натура и его трусость не выносили таких зрелищ. Лицо его побледнело, лоб покрылся каплями пота, губы посинели, глаза ввалились, зубы начали стучать, и все тело охватила дрожь. По окончании состязаний, он пришел в себя, но когда над ним стали подсмеиваться, его вдруг охватила ярость и он стал отчаянно огрызаться.

- Ага! Грек! не можешь вынести вида разорванной человеческой кожи! - говорил Ватиний, схватив его за бороду.

Хилон оскалил на него два своих последних желтых зуба и отвечал:

- Мой отец не был сапожником, а потому я не умею зашивать ее.

Но другие продолжали дразнить:

- He он виноват, что вместо сердца у него кусок сыра! - закричал Сенецион.

- Не ты виноват, что вместо головы у тебя пузырь.

- Может быть, ты сделаешься гладиатором; ты был-бы очень красив на арене с сетью.

- А что будет с христианами? - спросил Фестий из Лигурии. - Не хочешь-ли ты превратиться в собаку и кусать их?

- Я не хотел-бы быть твоим братом.

- Ах ты, трутень!

- Чеши свою собственную кожу. Если сорвешь свои прыщи, ты лишишься того, что в тебе есть наилучшого.

И они нападали на него, а он ядовито огрызался среди общого смеха. Цезарь хлопал в ладоши и повторял: "Macte!" и поощрял их. Но к Хилону приблизился Петроний и, прикоснувшись к плечу грека резной палочкой из слоновой кости, холодно сказал:

- Все это хорошо, философ, но ты ошибаешься только в одном: боги сотворили тебя воришкой, а ты сделался демоном и потому ты не выдержишь!

Старик взглянул на него своими покрасневшими глазами, но на этот раз не нашел дерзкого ответа.!

Но тем временем трубы дали знать, что перерыв окончился. Народ стал выходить из проходов, в которых он собрался, чтобы размять ноги и поговорить. Снова произошло общее движение и снова возобновились ссоры из-за мест. Сенаторы и патриции направлялись к своим прежним местам. Понемногу шум стал утихать и амфитеатр приходил в порядок. На арене появились люди, которые там и сям разгребали песок, слепившийся в кровяные комки.

Приближалась очередь христиан. Это было совершенно новое зрелище для народа и никто не знал, как они будут вести себя, все ждали их с любопытством. Настроение толпы было сосредоточенное, потому что ждали необыкновенных сцен, но неприязненное для христиан. Ведь как-бы-то ни было, а люди, которые должны были сейчас появиться, сожгли Рим и его сокровища, собранные веками. Ведь как-бы-то ни было, а эти люди питались кровью младенцев, отравляли воду источников, проклинали целый род людской и позволяли себе самые отвратительные преступления. Пробудившейся ненависти мало было самых суровых кар, и если какое-нибудь опасение стесняло сердце народа, то только одно: будут-ли мучения преступных осужденных равны их преступлениям?

Тем временем солнце высоко поднялось и его лучи, проникающие сквозь пурпуровый "велариум", наполнили амфитеатр кровавым светом. Песок принял огненную окраску, - и в этом освещении, в лицах людей, а также и в пустой арене, которая через минуту должна была наполниться мучениями людей и животной яростью - было что-то страшное. Казалось, что в воздухе носится гроза и смерть. Толпа обыкновенно веселая, под влиянием ненависти, онемела. На лицах написана была ожесточенность.

И вот префект дал знак, в ту-же минуту появился старик, одетый Хароном, который вызывал на смерть гладиаторов, медленными шагами прошел через всю арену, и среди глухой тишины снова трижды стукнул в двери.

- Христиане, христиане!

Скрипнули железные решетки, из темных отверстий послышались обыкновенные крики мастигофоров! "На песок!" И в ту-же минуту арена наполнилась кучками каких-то сильванов, покрытых шкурами. Все бежали быстро, лихорадочно, и добежав до середины круга, становились друг возле друга на колени с поднятыми вверх руками. Народ думал, что это есть мольба о помиловании и взбешенный такой трусостью, стал топать, свистать, бросать пустыми сосудами из под вина, обгрызанными костями и рычать: "Зверей, зверей!" Но вдруг произошло нечто неожиданное. Из средины косматой кучки раздались поющие голоса и в ту-же минуту зазвенела песнь, которую еще в первый раз слышали в римском цирке:

"Christus regnat!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ни народа, ни сената, ни цезаря. "Christus regnat!" звенело все громче и громче, а на скамьях, там, на самом верху, между зрителями не один человек задавал себе вопрос: что такое происходит и что это за Христос, который царствует в устах этих людей, идущих на смерть? Но тем временем открылись новые решетки и на арену выскочило с дикими прыжками и лаем целое стадо собак: светло-желтые огромные молосы из Пелопопеса, полосатые собаки с Пиренеев и похожия на волков овчарки из Гибернии, умышленно истощенные, с провалившимися боками и налитыми кровью глазами. Вытье и визг наполнили весь амфитеатр. Христиане окончив песнь, неподвижно стояли на коленях, как-бы окаменевшие, и только с вздохом повторяли: "Pro Christo! pro Christo!" Собаки, почуявшия людей под звериными шкурами и удивленные их неподвижностью не решались сразу броситься на них. Одне взбирались на стены лож, желая добраться до зрителей, другия бегали вокруг, как-бы преследуя какого-то невидимого зверя. Народ разсердился. Загремели тысячи голосов; некоторые из зрителей подражали рычанью зверей; другие лаяли, как собаки, третьи натравливали их на все лады. Амфитеатр задрожал от криков. Раздраженные собаки то подбирались к коленопреклоненным, то отступали назад, ляская зубами; но вот, наконец один из молосов вонзил клыки в затылок коленопреклоненной женщины - и подмял ее под себя.

Тотчас-же десятки их бросились в середину, как через пролом. Толпа перестала рычать, чтобы с большим вниманием смотреть на зрелище. Среди воя и визга еще слышны были полные скорби женские и мужские голоса: "Pro Christo! pro Christo!" - на арене образовались как-бы судорожно извивающияся кучи тел людей и собак. Кровь лилась ручьями из разорванных тел. Собаки вырывали друг у друга кровавые куски человеческого мяса. Запах крови и порванных внутренностей заглушил запах арабских благовоний и наполнил весь цирк. Вскоре только кое-где виднелись коленопреклоненные фигуры, но и их скоро покрывали воющия, движущияся кучи.

Виниций, который в ту минуту, когда выбежали христиане повернулся, чтобы согласно своему обещанию указать землекопу сторону, где между людьми Петрония сидел Петр Апостол, - сел спиной к сцене и сидел с мертвым лицом и стеклянными глазами оглядывался на ужасное зрелище. Сначала страх, что землекоп мог ошибиться и что Лигия могла находиться среди жертв, совершенно притупил его, но когда он услыхал голоса: "pro Christo!" когда увидел муки стольких жертв, которые, умирая, прославляли своего Бога и свою истину, - его охватило другое чувство, удручающее его, как самая ужасная боль, и тем не менее непреодолимое: если сам Христос умер в мучениях, и если за него гибнут тысячи, если разливается море крови, то еще одна капля ничего не значит, и даже грех просить о милосердии. Эта мысль шла к нему с арены, - проникала в него вместе с криками умирающих, вместе с запахом их крови. Однако, он молился и повторял запекшимися губами: "Христос! Христос! - и твой Апостол молится за нее!" Скоро он перестал понимать, где он, ему казалось только, что крон на арене все поднимается и поднимается и разольется из цирка по всему Риму.

Под конец он ничего не слыхал: ни вытья собак, ни шума людей, ни голосов приближенных цезаря, которые вдруг стали кричать:

- С Хилоном обморок!

А этот последний действительно лишился чувств и сидел бледный. как полотно, с головой, откинувшейся назад, с широко открытым ртом, похожий на труп. В эту самую минуту на арену вытолкнули новые жертвы, также обшитые шкурами.

Те сейчас-же преклоняли колена, как и их предшественники, но измученные собаки не хотели их трогать. Только несколько штук их бросилось на тех христиан, что стояли ближе, а другия улеглись и подняв кверху свои окровавленные пасти, тяжело дышали и зевали. Но тогда, взволнованный в душе и опьяненный кровью, народ стал кричать пронзительными голосами:

- Львов, львов! выпустить львов!..

Львов намеревались оставить до следующого дня, но в амфитеатрах народ навязывал свою волю всем, даже и цезарю. Один только Калигула, дерзкий и изменчивый в своих желаниях решался противиться ему и случалось даже, что он приказывал бить толпу палками, - но и он часто уступал. Нерон, которому рукоплесканья были дороже всего на свете, никогда не противился, а тем более не воспротивился теперь, когда речь шла об успокоении раздраженной после пожара толпы, и о христианах, на которых он хотел свалить всю вину бедствия. А потому он дал знак, чтобы отворили "kunikulum", народ, увидя это, тотчас-же успокоился. Послышался скрип решеток, за которыми находились львы. Собаки при виде их "бились в одну кучу на противоположной стороне круга, и тихонько завыли, а львы один за другим стали выходить на арену, - огромные, желтые с громадными лохматыми головами. Сам цезарь обратил к ним свое скучающее лицо и приложил изумруд к глазу, чтобы лучше приглядеться. Приближенные цезаря приветствовали их рукоплесканиями; толпа считала их по пальцам, внимательно следя при этом, какое впечатление производит вид их на коленопреклоненных христиан, которые стали снова повторять непонятные для многих и раздражающия всех слова: "pro Christo! pro Christo!"

как-бы желая показать зрителям свои страшные клыки. Но понемногу запах крови и порванных тел, которые во множестве лежали на арене, стали на них действовать. Скоро движения их сделались безпокойными, гривы стали подыматься, ноздри с храпом втягивали воздух. Один из них вдруг припал в трупу женщины и улегшись передними лапами на тело, стал слизывать колючим языком запекшуюся кровь, другой приблизился к христианину, держащему на руках ребенка, зашитого в шкуру оленя.

Ребенок трясся от крика и слез, конвульсивно обнимая шею отца, который желая хоть на минуту продлить жизнь его, старался оторвать его от шеи, чтобы передать другим, стоящим дальше. Но крик и движения раздразнили льва. Он вдруг издал короткое, отрывистое рычание, смял ребенка одним ударом лапы и схвативши в пасть голову отца, разгрыз ее в одно мгновенье.

При виде этого все остальные львы бросились на кучку христиан. Несколько женщин не могли удержаться от крика ужаса, но народ заглушил их рукоплесканиями, которые, однако, скоро утихли, так-как желание все видеть превозмогло. На сцене происходило нечто ужасное: головы совершенно исчезали между челюстями, груди разсекались одним ударом клыков, видны были вырванные сердца и легкия, слышен был треск костей. Некоторые львы, ухвативши жертву за спину или бока бешеными скачками летали по сцене, как-бы ища закрытое место, где они могли-бы пожрать ее; другие боролись между собой, охватывали друг-друга лапами, как борцы и наполняли амфитеатр рычанием. Народ вставал с мест. Некоторые покидали места, спускались ниже, чтобы лучше видеть и давили друг-друга на смерть. Казалось, что восторженная толпа в конце-концов бросится на самую арену и вместе со львами начнет раздирать людей. Минутами слышался нечеловеческий шум, иногда раздавались рукоплесканья, рычанья, скрежет зубов, вой голосов, а минутами все смолкало и слышались только одни рыданья.

Цезарь держа изумруд у своего глаза, теперь внимательно глядел. Лицо Петрония приняло выражение отвращения и презрения. Хилона еще раньше вынесли из цирка.

Из куникулов выталкивали все новые жертвы.

тех, кого должны были схватить, так теперь он осенял крестом людей, гибнущих под клыками зверей, - и их кровь, и их страданья, и мертвые тела, обратившияся в безформенные массы - и их души, улетающия с кровавого песку. Некоторые подымали к нему глаза и у них тотчас-же прояснялись лица и они усмехались, видя над собой, там, наверху знак креста. А у него сердце рвалось на части и он говорил: О! Господи! да будет воля Твоя! ибо для славы Твоей, свидетельствуя правду Твою гибнут овцы моя! Ты повелел мне пасти их, а потому я передаю их Тебе, - а Ты сосчитай их, возьми их к Себе, залечи раны их, упокой их страданья и дай им счастья больше, чем они здесь муки познали.

И он осенял одних за другими, одну кучку христиан за другой с такой великой любовью, как будто то были его дети, которых он прямо отдавал в руки Христа.

А в это время цезарь, обезумев-ли, или желая, чтобы игры превзошли все, что было видано до сих пор в Риме, - шепнул несколько слов префекту города, а этот последний, покинув подиум, сейчас-же отправился в куникулум; и даже народ изумился, когда через минуту увидел, что решетки снова отворились. Теперь выпустили всяких зверей: тигров с Евфрата, нумидийских пантер, медведей, волков, гиен и шакалов. Вся арена покрылась как-бы подвижной волной полосатых, желтых, темных, черных и пятнистых шкур. Водворился хаос, в котором глаза уж не могли ничего разглядеть, кроме того, как крутились и вздымались звериные спины, зрелище утратило подобие действительности, а превратилось как-бы в кровавую оргию, в страшный сон, в чудовищный бред помутившагося ума.

Мера была переполнена. Среди рычанья, воя и лая там и сям на скамьях для зрителей, послышался истерический, испуганный смех женщин, силы которых истощились наконец. Людям делалось страшно. Лица поблекли. Послышались голоса: "довольно! довольно!"

Зверей легче было выпустить, чем вогнать назад. Но цезарь нашел способ очистить от них арену, который мог в то-же время послужить и новой забавой для народа. Во всех проходах, между скамьями появились отряды черных, одетых в перья и с серьгами в ушах, нумидийцев с луками в руках. Народ понял, какое зрелище предстоит им и приветствовал нумидийцев криками радости. Они приблизились к барьеру - и вложив стрелы в тетивы, стали стрелять из луков в диких зверей.

смешивался с воем зверей и криками изумления зрителей. Водки, медведи, пантеры и те люди, которые еще остались в живых в повадку падали один за другим. Кое-где лев, почувствовав боль, внезапно поворачивал свою искаженную бешенством пасть, чтобы охватить и изломать стрелу. Другие стонали от боли. Мелких зверей охватила паника и они бегали по арене, бились головами о решетки, - а тем временем, стрелы все свистали и свистали, пока все, что оставалось живого на арене, не полегло в предсмертных судорогах.

Тогда на арене появились сотни цирковых рабов, вооруженных заступами, лопатами, метлами, тачками, корзинами для выноса внутренностей, и мешками с песком. Одни рабы сменяли других и на всем круге закипела работа. Арену в один миг очистили от трупов и крови, - перекопали, сравняли и покрыли толстым слоем свежого песку. Потом прибежали амуры, которые разбросали лепестки роз, лилий и различных цветов. Курильницы вновь зажгли и сняли велариум, так как солнце уж сильно опустилось. Толпа, поглядывая друг на друга с изумлением, спрашивала один другого, какое зрелище предстоит им сегодня еще.

И действительно, им предстояло такое зрелище, которого никто не ожидал. Цезарь, который уже довольно давно вышел из подиума, - вдруг показался на усыпанной цветами арене, одетый в пурпуровый плащ и золотой венок. Двенадцать певцов с цитрами в руках шли за ним, а он, держа серебряную лютню, торжественным шагом вышел на середину арены и, поклонившись несколько раз зрителям поднял глаза к небу и некоторое время стоял так, как-бы ожидая вдохновения.

Потом он ударил в струны и начал петь:

Песнь понемногу переходила в жалобную, полную страданья элегию. В цирке воцарилась тишина. Через минуту цезарь, взволнованный сам, стал петь дальше:

"

Тут голос его задрожал и на глазах его заблестели слезы. Ресницы весталок также сделались влажными, - народ слушал молча, а потом разразилась буря рукоплесканий.

Тем временем через отворенные двери комитория доходил скрип телег, на которых складывались кровавые остатки христиан - мужчин, женщин и детей, чтобы свезти их в страшные ямы, которые назывались "puticuli".

- Господи, Господи! кому отдал ты власть над миром? И неужели ты хочешь в этом городе заложить престол Свой?

Сноски