Quo vadis.
Часть десятая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть десятая. Глава I. (старая орфография)

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. 

I.

Трехдневный дождь, явление редкое в Риме, не повторяющееся иногда целыми годами, и град, падающий не только днем и вечером, но и ночью - прервали зрелища. Народ начинал безпокоиться. Предвиделся неурожай на виноград, а когда в один прекрасный день гроза ударила в Капитолий в бронзовую статую Цереры, народ стал приносить жертвы в храме Юпитера. Жрецы Цереры распространили слух, что гнев богов обратился на город за слишком небрежный суд над христианами, и народ стал требовать, чтобы несмотря на погоду поспешили-бы с продолжением игр, и радость охватила целый Рим, когда, наконец, было объявлено, что через три дня прерванные "ludus" начнутся сызнова.

А тем временем и хорошая погода снова наступила. Амфитеатр еще при разсвете наполнился тысячами людей, и цезарь прибыл во время, вместе с весталками и двором. Зрелище должно было начаться борьбой христиан друг с другом; с этой целью их одели гладиаторами и дали им всевозможное оружие, которое служило борцам для нападения и обороны. Но тут зрителей ожидало разочарование: христиане побросали на песок свои сети, вилы, копья я мечи и вместо того стали обниматься и ободрять друг друга к перенесению смертельных мук. Тогда глубокий гнев и обида овладели сердцами толпы. Одни упрекали их в малодушии и трусости, другие утверждали, что христиане нарочно не хотят драться, из ненависти к людям и за тем, чтобы лишить их удовольствия, которое обыкновенно возбуждалось доблестью. Наконец, по приказанию цезаря, на них выпустили настоящих гладиаторов, которые в одно мгновенье ока уложили всех безоружных и коленопреклоненных людей.

Но после того, что трупы были убраны, зрелище превратилось в ряд мифологических картин, изобретенных самим цезарем. Зрители увидали Геркулеса, пылающого настоящим огнем на горе Эта. Виниций задрожал при мысли, что может быть на роль Геркулеса предназначили Урса, - но, очевидно, черед верного слуги Лигии не пришел еще, так как на столбе пылал какой-то другой, совершенно неизвестный Виницию христианин. Вместо этого, в следующей картине Хилон, которого цезарь не захотел освободить от присутствия на представлении, увидал знакомых ему людей. Представлялась смерть Дедала {Дедал, которому, согласно другим преданиям, удалось перелететь из Крита в Спцслию, в римских амфитеатрах погибал тою-же смертью, как и Икар.} и Икара. В роли Дедала выступил Эвриций, тот самый старец, который когда-то познакомил Хилона с знаком рыбы, а в роли Икара сын его Кварт. Обоих с помощью особенной машины подняли вверх, а потом внезапно, с огромной высоты, бросили на арену, при чем молодой Кварт упал так близко к подиуму цезаря, что забрызгал кровью не только внешния украшения, но и барьер, высланный пурпуром. Хилон не видал паденья, так как закрыл глаза и слышал только глухое паденье тела, а когда через минуту увидал кровь, тут-же рядом с собой, то чуть было во второй раз не упал в обморок. Но картины быстро сменялись. Позорные муки девушек, которых перед смертью подвергали поруганию гладиаторов, одетых зверями, развеселили сердца народа. Тут предстали жрицы Кибеды и Цереры, тут были и Данаиды, и Дирка, и Пасноея, тут предстала, наконец, молоденькая девочка, разрываемая дикими лошадьми. Народ рукоплескал все новым вымыслам цезаря, который, гордый ими и осчастливленный рукоплесканьями, ни на минуту теперь не отнимал изумруда от глаза, любуясь белыми телами, разрываемыми железом и судорожными движеньями жертв. Но были также картины, касающияся исторических событий. После девушек на сцене появился Муций Сцевола, рука которого привязанная к горящему треножнику наполнила смрадом горелого мяса весь амфитеатр, который, как настоящий Сцевола, стоял без единого вздоха, с глазами, поднятыми к небу и с шепотом молитвы на почерневших губах. После того как его добили и тело его выволокли в сполариум, в представлении наступил обычный полуденный перерыв. Цезарь, вместе с весталками и своими приближенными, оставил театр и отправился в нарочно выстроенный огромный шатер, в котором был приготовлен для него и гостей великолепный "prandium". Народ по большей части последовал его примеру и спешил выходить из амфитеатра, чтобы дать отдых членам утомленным долгим сиденьем и испробовать кушаний, которые по милости цезаря разносились рабами. Только самые любознательные, покинув места свои, отправились на самую арену и трогая пальцем липкий от крови песок, разсуждали, как знатоки и любители о том, что уже прошло, и о том, что должно было наступить. Но скоро и они разошлись, чтобы не опоздать на пир; осталось только несколько людей, которых удерживало не любопытство, но сочувствие к будущим жертвам. Эти немногие люди скрывались в проходах или на низших местах, а тем временем рабы ровняли арену и, покончив с этим, стали копать в ней ямы одну около другой, рядами, по всему кругу, от одного конца до другого, так что последний ряд их оканчивался в нескольких шагах от подиума цезаря. С улицы в цирк доносились звуки человеческих голосов и рукоплескания, а здесь работали с лихорадочной поспешностью и делали приготовления к новым мучениям. И вот открылись куникулы и из всех дверей ведущих на арену стали выгонять нагих христиан несущих на плечах кресты. Весь амфитеатр переполнился ими. Старцы бежали согнувшись под тяжестью деревянных бревен, а рядом с ними мужчины во цвете лет, женщины с распущенными волосами, которыми оне старались прикрыть свою наготу, подростки и совсем маленькия дети. - Кресты по большей части были украшены цветами, также как и жертвы. Служителя цирка, стегая несчастных палками, заставляли их складывать кресты рядом с готовыми уже ямами и сами становились рядом с ними. Так должны были погибнуть те, которых не удалось отдать на съеденье собакам и диким зверям, в первый день игр. Теперь их хватали черные рабы, клали навзничь на дереве и прибивали руки жертв к перекладинам усердно и быстро, чтобы народ, возвратившись после перерыва в амфитеатр, застал все кресты поставленными. Во всем амфитеатре раздавался теперь стук молотков, эхо которого отдавалось во всех рядах и дошло даже до площади, окружающей амфитеатр, и под шатер, в котором цезарь принимал весталок и приятелей. Там пили вино, шутили над Хилоном и шептали странные слова на ухо жрицам Весты, - а на арене кипела работа, гвозди вонзались в ноги и руки христиан, стучали лопаты, засыпая песком ямы, в которые были вставлены кресты.

Но между жертвами, очередь которых наступила, был и Крисп. У львов не было времени разорвать его, а потому ему предназначался крест, а он, всегда готовый к смерти, радовался при мысли, что его час приближается. Сегодня он выглядывал иначе, так как высохшее тело его было совершенно обнажено, только опояска из плюща покрывала его бедра, а на голове у него был венок из роз. - Но в глазах его блестела та-же неистощимая энергия и из под венка виднелось то же суровое и фанатичное лицо. Не изменилось также и сердце его, потому что, как раньше в кувикуле он гневом божьим грозил братьям своим, обшитым в звериные шкуры, так и сегодня громил их вместо того, чтобы утешать.

- Благодарите Спасителя за то, что он позволяет вам умереть тою-же смертью, какою умер Он сам, говорил Крисп. - Может быть, часть грехов ваших будет вам прощена за это, - но трепещите, так как справедливость должна быть удовлетворена и не может быть одинаковой награды для злых и добрых.

А голосу его вторил стук молотков, которыми прибивались руки и ноги жертв. Все больше и больше крестов появлялось на арене, а Крисп, обратившись к тем, что стояли еще у креста своего, продолжал:

- Я вижу отверстое небо, но я вижу также и отверстый ад... Я сам не знаю, как оправдаю перед Господом жизнь мою, хотя я верил и ненавидел зло, - и не смерти боюсь я, а воскрешения из мертвых, не мучений, а суда, так как настает день гнева...

Но тут из ближайших рядов послышался какой-то голос, спокойный и торжественный:

- Нет, настает не день гнева, но день милосердия, день спасения и счастья, потому что я говорю вам, Христос примет вас, утешит и посадит одесную себя. - Веруй, ибо небо открывается пред вами.

При этих словах глаза всех обратились к скамьям; даже те, что висели уж на крестах, подняли свои бледные, измученные головы и стали глядеть в сторону говорившого.

Крисп протянул к нему руку, как-бы желая угрожать ему, но увидав лицо его, - он опустил поднятую руку, колена его согнулись а губы прошептали:

- Апостол Павел!..

К большому изумлению служителей цирка - все христиане, которых еще не удалось пригвоздить, пали на колена, а Павел из Тарса обратился к Криспу, и сказал:

который умер ради спасения их, как они умирают ради имени Его? Кто будет жаловаться на избранников Господа? Кто скажет про эту кровь, - "она проклята!"

- Господин, я ненавидел зло, - отвечал старый священник.

- Христос повелел любить людей больше, чем ненавидеть зло, ибо учение Его есть любовь, а не ненависть...

- Я согрешил в смертный час свой, - отвечал Крисп. И он стал ударять себя в грудь.

Тут заведующий скамьями приблизился к Апостолу и спросил его:

- Римский гражданин, - спокойно возразил Павел.

А потом, обратившись к Криспу сказал:

- Веруй, ибо сегодня день любви, и умри спокойно, служитель Господа.

В эту минуту два мурина приблизились к Криспу, чтобы положить его на крест, а он еще раз оглянулся кругом и воскликнул:

И лицо его утратило обычную суровость; каменные черты приняли выражение покоя и сладости. Он сам простер руки вдоль перекладины креста, чтобы облегчить работу, и глядя прямо на небо, стал жарко молиться. Казалось, он ничего не чувствовал, потому что ни малейшей дрожи не пробегало по телу его, когда гвозди вонзались в тело его и на лице его не появилось ни единой морщины страданья. Он молился в то время, когда ему прибивали ноги, он молился, когда подымали крест и кругом его утаптывали землю. И только когда народ со смехом и криками стал наполнять амфитеатр, брови старца как-будто сжались, он гневался на то, что языческий народ нарушает тишину и покой сладостной смерти.

Но еще перед тем все кресты были вбиты, - так что на арене стоял как-бы лес с висящими на деревьях людьми. На перекладины крестов и на головы мучеников падал свет солнца, а на арене образовались резкия тени, образующия черную сплетенную решетку, в которой просвечивал желтый песок. То было зрелище, в котором народ с восторгом присматривался к медленному умиранию. Никогда еще не видано было стольких крестов. Арена была так густо набита ими, что служителя только с трудом могли проталкиваться между ними. У барьера висели большей частью женщины, но Криспа, как предводителя, поместили почти перед самым подиумом цезаря, на огромном кресте. Никто из жертв еще не скончался, но некоторые из тех, кого пригвоздили первыми, лишились чувств. Никто не стонал и не просил о милосердии. Некоторые склонили голову на грудь, или на плечо, казалось заснули, одни как-бы задумались, другие, глядя на небо, тихо двигали губами. В этом страшном лесу крестов, в этих распятых телах, в молчании жертв было, тем не менее, что-то зловещее. Народ, который после пира, сытый и веселый, с криком входил в амфитеатр, смолк, не зная на котором кресте остановить глаза и что думать. Нагота вытянутых женских фигур перестала дразнить его мысли. Нигде уж не устраивались заклады о том, кто умрет раньше, тогда как обыкновенно, при меньшей численности жертв, эти заклады устраивались всегда; казалось, что и цезарь скучает, потому что, повернув голову, он ленивым движением поправлять ожерелье, с сонным и заспанным лицом.

Но тут, висящий напротив него Крисп, у которого только что глаза были закрыты, как у человека лишившагося чувств, или умирающого, открыл их и стал глядеть на цезаря.

Лицо его снова приняло прежнее неумолимое выражение, а взор запылал таким огнем, что приближенные августа стали перешептываться, указывая на него пальцами и, наконец, сам цезарь обратил на него внимание и лениво приложил изумруд к глазу.

Через минуту грудь его поднялась, ребра обозначились резче и он воскликнул:

- Матереубийца! горе тебе!

Приближенные августа, услыхав предсмертные обвинения, брошенные владыке мира в присутствии тысячной толпы, не смели вздохнуть. Хилон потерял сознание. Цезарь вздрогнул и выпустил изумруд.

Народ тоже удерживал дыханье в грудях. Могучий голос Криспа раздавался во всем амфитеатре:

на веки!

головы разбрасывая лепестки роз венка, которыми украсили его волосы.

- Горе тебе убийца! мера твоя преполнена и час твой близок!..

Он вытянулся весь: одну минуту казалось, что он оторвет руку от креста и грозно протянет ее над цезарем, - но вдруг его исхудалые руки вытянулись еще больше, тело опустилось вниз, голова упала на грудь, - и он скончался.

Среди леса крестов более слабые стали засыпать сном вечным.