Quo vadis.
Часть десятая.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть десятая. Глава V. (старая орфография)

V.

Тьма еще не наступила, когда первые волны народа стали собираться в сады цезаря; толпы, одетые по праздничному, увенчанные и поющия, по большей части пьяные отправлялись глядеть на новое великолепное зрелище. Крики: "Semaxii! Sarmentitii!" раздавались на via Tecta, на мосту Эмулия и по другой стороне Тибра, по Триумфальной дороге, около цирка Нерона, и даже на Ватиканском холме. Риму уж и раньше случалось видеть сожжение на столбах, но никогда еще не видано было такого числа осужденных. Цезарь и Тигеллин, желая покончить с христианами и вместе с тем прекратить заразу, которая из тюрем все больше распространялась по городу, повелели опустошить все подземелья, так что там осталось только несколько десятков людей, предназначенных для окончания игр. А потому толпа, прибыв к воротам садов, онемела от изумления. Все аллеи, главные и боковые, скрывающияся в чаще деревьев, у лугов, у куп, у прудов, у сажалок, у полей, обсаженных цветами, были наполнены смоляными столбами, к которым привязывали христиан. С более высоких мест, где зрелищу не мешали деревья, можно было увидеть целые ряды свай и тел, украшенных цветами, миртовыми листьями и плющем, тянущиеся в глубь по возвышенностям и долинам так далеко, что ближайшие казались мачтами кораблей, а те, что стояли дальше, представлялись глазам чем-то в роде цветных пик и копий, воткнутых в землю.

Многочисленность их превзошла ожидания народа. Можно было подумать, что целый народ какой-нибудь привязали к столбам для потехи Рима и цезаря. Кучки зрителей останавливались перед отдельными мачтами, по мере того, как их заинтересовывали фигуры, лета или пол жертв, - осматривали лица, венки, гирлянды плюща, потом шли дальше и дальше, задавая себе вопрос, полный изумления: разве может быть столько виновных, или как могли поджечь Рим дети, едва умеющия ходить без чужой помощи? - И изумление переходило понемногу в безпокойство.

А тем временем спустилась тьма и на небе заблестели первые звезды. Тогда у каждого осужденного стал раб с пылающим факелом в руках, и когда в различных частях садов раздался звук труб, в знак начала зрелища, все рабы приложили факел к основанию столбов.

Скрытая под цветами и облитая смолой солома в миг занялась ясным пламенем, которое, увеличиваясь с каждой минутой, раскручивало свитые гирлянды плюща, било вверх и охватывало ноги жертв. Народ, смолк, - сады задрожали одним общим огромным вздохом и криками боли. Некоторые жертвы, подняв голову к небу, стали петь во славу Христа. Народ слушал. Но самые затверделые сердца наполнились ужасом, когда с маленьких столбов раздирающие душу детские голоса стали кричать: "Мама! мама!" - и дрожь пробежала по телу даже пьяных зрителей, при виде этих головок и невинных лиц, искривленных от страданий или теряющих сознание в дыме, который начинал душить жертвы. А пламя шло вверх и зажигались все новые венки роз и плюща. Разгорались главные и боковые аллеи, разгорались купы деревьев, и луга, и цветистые поля, пламя заблестело в прудах и сажалках, покраснели дрожащие листья на деревьях и стало светло, как днем. Смрад горящих тел наполнил сады, но в ту-же минуту рабы стали сыпать благовония в нарочно приготовленные между столбами курильницы. В толпе там и сям раздались восклицания, вызванные неизвестно чем - состраданием или упоением и радостью, - и росли с каждой минутой вместе с огнем, который охватывал столбы, подбираясь к груди жертв, палящим дыханием подымал волоса на голове их, бросал покрывало на их почерневшия лица - и потом вздымался еще выше, как-бы в доказательство победы и торжества той силы, которая приказала развести его.

Во еще с начала зрелища среди народа появился цезарь, на великолепной цирковой квадриге, запряженной четырьмя белыми лошадьми, одеый возничим и в цвета сторонников зеленых, к которым принадлежал и он, и двор его. За ним следовали другия колесницы, наполненные царедворцами в светлых одеждах, сенаторами, жрецами и нагими вакханками с венками на головах и жбанами вина в руках, по большей частью пьяными и издающими дикие крики. Рядом сч, ними музыканты, одетые фаунами и сатирами, играли на цитрах, формингах, дудках и рогах. В других колесницах ехали матроны и римския девушки, также пьяные и полунагия. Рядом с квадригами плясуны потрясали убранные лентами тирсы, другие ударяли в бубны, третьи разбрасывали цветы. Вся эта блестящая процессия подвигалась крича: "evoe!", по самой широкой садовой дороге среди дыма и человеческих факелов. Цезарь, рядом с которым были Тигеллин и Хилон, ужасом которого он хотел насладиться, сам правил лошадьми и ехал шаг за шагом, глядя на горящия тела и вместе с тем прислушивался к крикам народа. Стоя на высокой золоченой квадриге, окруженный людскими волнами, которые кланялись ему до самых ног, при свете огня, в золотом венке циркового победителя, он на целую голову был выше толпы и казался исполином. Его чудовищные руки, вытянутые для того чтобы сдерживать поводья, казалось, благословляли народ. На лице и в полузакрытых глазах играла улыбка - и он светил над людьми как солнце, или как божество, - страшное, но великолепное и могущественное. Минутами он останавливался, чтобы лучше присмотреться к какой-нибудь девушке, грудь которой начинала шипеть в пламени, или вглядывался в судорожно искривленное личико ребенка, и потом ехал дальше, увлекая за собой обезумевшую и пьяную процессию. Иногда он кланялся народу, иди, наклоняясь назад, натягивал золотые поводья и говорил с Тигеллином. Наконец, доехав до большого фонтана, стоящого на перекрестке двух улиц, он высадился из квадриги и, кивнув сбоим спутникам, смешался с толпой.

Его приветствовали криками и рукоплесканиями. Вакханки, нимфы, сенаторы, приближенные, жрецы, фавны, сатиры и солдаты сейчас-же окружили его безумным кругом, а он, имея с одной стороны Вителлина, а с другой Хилона, обходил фонтан, у которого пылало несколько десятков факелов, и останавливался перед каждым, делая замечания по поводу жертв, или надсмехаясь над старым греком, лицо которого выражало безграничное отчаяние.

Наконец, они остановились у высокой мачты, украшенной миртами и обвитой гирляндами. Красные огненные языки доходили здесь уж до колен жертвы, но лица её нельзя было сразу различить, так как, свежия загоревшияся ветки закрывали его дымом. Но через минуту легкий ночной ветерок развеял дым и открыл голову старика и его седую, падающую на грудь бороду.

При виде этого, Хилон съежился в клубок, как раненный гад, из уст его вырвался крик, похожий скорей на карканье, чем на человеческий голос:

- Главк! Главк!

И действительно, с пылающого столба на него глядел Главк-лекарь.

Он был еще жив, Лицо его было полно страданья и он склонил его, как-бы желая еще раз взглянуть на своего душегубца, который предал его, отнял у него жену, детей, подослал к нему убийц, а когда все это было ему прощено во имя Христа, еще раз выдал его в руки палачей. Никогда еще человек не делал другому человеку более страшного и кровавого зла. - И вот теперь жертва пылала на смоляном столбе, а душегубец стоял у её ног. Главк не отрывал глаз от лица грека. Минутами его заслонял дым, но когда дул ветерок, Хилон снова видел уставившиеся на него зрачки. Он выпрямился и хотел бежать, но не мог. Ему показалось вдруг, что ноги его налиты оловом и что какая-то невидимая рука с нечеловеческой силой удерживает его у этого столба. И он окаменел. Он чувствовал только, что что-то переполняется в нем, что-то рвется и что все окружающее исчезает: и цезарь, и двор, и народ, и окружает его только какая-то бездонная, страшная и черная пустота, а в ней он видит только глаза этого мученика, которые вызывают его на суд. А тот пристально глядел, все ниже опуская голову. Присутствующие отгадывали, что между этими двумя людьми что то происходит, но смех замер на их губах, так как в лице Хилона было что-то страшное: оно было искажено таким ужасом и таким страданьем, как будто эти пламенные языки сжигали его собственное тело. Он вдруг зашатался и, вытянув кверху руки, закричал сильным, душу раздирающим голосом:

- Главк, во имя Христа! - прости!

Кругом все стихло: дрожь охватила всех присутствующих и глаза всех невольно поднялись кверху.

А голова мученика тихонько зашевелилась и с вершины мачты послышался голос, похожий на вздох:

- Прощаю!..

Хилон пал ниц, воя, как дикий зверь, и, набрав земли в обе горсти, посыпал ею свою голову. Тем временем пламя поднялось, охватило грудь и лицо Главка, расплело миртовый венец на голове его и захватило ленты на верху столба, который весь осветился огромным, искристым светом.

Но, через минуту, Хилон поднялся с как-бы изменившимся лицом и приближенным августа показалось, что они видят другого человека. Глаза его горели необычайным светом, на морщинистом лбу виднелся восторг: за минуту перед тем безсильный грек теперь походил на жреца, которого посетило божество и который хочет открыть правду, до сих пор неведомую.

- Что с ним? Он обезумел? - послышалось несколько голосов.

А он обратился к толпе и, вытянув кверху правую руку, стал взывать, или лучше сказать, кричать так громко, что не только приближенные цезаря, но и толпа могла услышать его:

Наступила полнейшая тишина. Царедворцы окаменели. Хилон все стоял с вытянутой дрожащей рукой и пальцем, обращенным на цезаря. И вдруг произошло замешательство. Народ, как волна, гонимая внезапным ветром, бросился к старику, желая лучше разглядеть его.

Там и сям раздались крики: "Горе нам!" В толпе раздались свистки и возгласы: "Агенобарб! Матереубийца! Поджигатель!" Безпорядок рос с каждой минутой. Вакханки, взвизгивая, стали спасаться на колесницы. Вдруг несколько сгоревших столбов упало, разбрасывая кругом искры и увеличивая замешательство. Слепая, тесная волна народа схватила Хилона и унесла его в глубину сада.

Понемногу и другие столбы стали сгорать и падать, наполняя аллеи искрами, дымом, запахом горящого дерева и человеческого жира. Погасали факелы ближайшие и более отдаленные. В садах потемнело. Народ, тревожный, мрачный теснился к воротам. Весть о том, что произошло, переходила из уст в уста, измененная и преувеличенная. Одни говорили, что с цезарем сделалось дурно, другие утверждали, что он сознался сам, что поджог Рим, третьи, что он тяжко занемог, наконец, четвертые, что его как мертвого вывезли на колеснице. Там и сям слышались сочувственные для христиан голоса: "Не они сожгли Рим, а потому зачем столько крови, мук и несправедливости? Разве боги не будут мстить за невинных - и какая piacula сможет их снова умилостивить"? Слова: "innoxia corpora" повторялись все чаще. Женщины громко жалели детей, которые в таком количестве брошены были диким зверям, пригвождены к кресту или сожжены в этих проклятых садах. И под конец жалость изменилась в злословие над цезарем и Тигеллином. Но были и такие, которые останавливались и задавали вопрос себе или кому-нибудь другому: "Что это за божество, которое придает такую силу пред лицом смерти и страданий?" И они задумчиво возвращались домой.

Хилон бродил еще по садам, не зная куда идти и к кому обратиться. Теперь он снова почувствовал себя безсильным, неспособным и больным стариком. Иногда он спотыкался на обгорелые тела, натыкался на головни, которые посылали ему в след целые снопы искр, садился, безсознательно глядел кругом. Сады почти совершенно потемнели; только между деревьями медленно двигался бледный месяц, освещая неверным светом аллеи, почерневшие столбы, лежащия поперек их, и превратившияся в безформенные массы недогорелые жертвы. Но старому греку казалось, что в месяце он видит лицо Главка и что глаза его все еще глядят на него, и Хилон прятался от этого света. Наконец, он вышел из тени, и невольно, как-бы толкаемый какой-то неведомой силой, направился к фонтану, у которого Главк испустил дух.

Вдруг чья-то рука прикоснулась к нему:

Старик повернулся и, увидев пред собой незнакомую фигуру, с ужасом закричал:

- Кто это? - кто ты?

- Апостол Павел из Тарса.

- Я проклят!.. - Что тебе надо?

Апостол отвечал:

- Я хочу спасти тебя.

Хилон оперся на дерево. Ноги сгибались под ним и руки повисли вдоль тела.

- Для меня нет спасенья! - сказал он глухо.

- Разве ты не слыхал, что Бог простил на кресте раскаявшагося разбойника? - спросил Павел.

- Разве ты не знаешь, что я сделал?

- Я видел страданье твое и слыхал, когда ты свидетельствовал правду.

- О господин!..

- И если служитель Христов простил тебе в час мучений и смерти, как-же Христу не простить тебя?

А Хилон схватил голову руками и закричал как помешавшись:

- Бог наш - Бог Милосердия, - отвечал Апостол.

- Для меня? - сказал Хилон.

И он стал вздыхать, как человек, у которого не хватает сил, чтобы овладеть своим страданьем и мучением. А Павел продолжал:

- Обопрись на меня и или со мной.

И взяв его, он пошел по улицам, по направлению к голосу фонтана, который, казалось, плакал в ночной тиши над телами замученных.

- Бог наш - Бог Милосердия, - повторил Апостол. - Еслибы ты стал над морем и бросал в него камни, мог-ли-бы ты забросать ими глубину морскую? А я говорю тебе. что милосердие Христа, все равно, что море, и грехи и вины человеческия потонут, как камни в пучине. И я говорю тебе, что милосердие все равно, что небо, которое разстилается над горами, долинами и морями, так как оно повсюду и нет ему ни конца, ни границ. Ты страдал у столба Главка и Христос видел твое страданий. И ты сказал, не размышляя, что может завтра ожидать тебя: "Бот поджигатель!" - и Христос запомнил слова твои, потому что минули твои злость и ложь, а в сердце осталось только страданье бесконечное... Иди со мной и слушай то, что я скажу тебе: я также ненавидел Его и преследовал Его избранников. Я не хотел Его и не верил в Него, - пока Он не появился предо мной и не позвал меня. - И с тех пор в Нем - моя любовь. А теперь Он ниспослал тебе - покаянье, тревогу и страданье, чтобы позвать тебя к Себе. Ты ненавидел Его, а Он любил тебя. Ты предавал на мучения последователей Его, а Он хочет простить и спасти тебя.

Грудь несчастного стала подыматься от страшных рыданий, от которых разрывалась вся душа его, а Павел обнимал его, овладевал им и вел, как солдат ведет пленника, и через минуту снова заговорил:

- Пойди со мной, а я отведу тебя к Нему. Зачем другим я пришел-бы к тебе? Но Он повелел мне собирать души человеческия во имя любви, и я выполняю мое служение Ему. Ты думаешь, что ты проклят, а я говорю тебе уверуй в Него и тебя ожидает спасенье. Ты думаешь, что ты ненавидим, а я говорю тебе, что Он любит тебя. Взгляни на меня! Когда я не имел Его - у меня не было ничего, кроме зла, которое жило в сердце моем, а теперь любовь Его заменяет мне отца и мать, богатство и власть. В Нем одном спасенье, Он один зачтет страданье твое, воззрится на нужду твою, снимет с тебя мученья и возьмет тебя к себе.

Говоря это, Павел привел его к фонтану, серебристая струя которого издалека блестела при лунном свете. Кругом было тихо и пусто, так-как рабы уже сволокли обуглившиеся столбы и тела мучеников.

Хилон со стоном бросился на колени и, закрывши лицо руками, остался без движения, а Павел, подняв глаза к звездам, стал молиться:

- Господи! взгляни на этого несчастного, на его раскаяние, на слезы и страдания! Господ милосердия, который пролил кровь свою за грехи наши, во имя Твоих страданий, во имя смерти и воскрешения из мертвых, прости ему.

И он смолк и долго еще глядел на звезды и молился.

И тогда у ног его раздался возглас, похожий на рыданье:

- Христос! Христос!.. отпусти мне грехи мои!..

- Хилон! крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа, - аминь!

Хилон поднял голову, воздел руки и остался недвижим. Месяц полным светом освещал его побелевшую голову, неподвижную, как-бы умершую, и как-бы высеченное из камня лицо. Минуты бежали одна за другой; из больших птичников, помещенных в садах цезаря стало раздаваться пение петухов, а он все еще стоял на коленях, похожий на надгробную статую.

Наконец он очнулся, встал и, обратившись к Апостолу, спросил:

- Что я должен сделать перед смертью, господин?

- Веруй! и свидетельствуй о правде!

И они вышли вместе. У ворот Апостол еще раз благословил старика и они разстались, так-как на этом настаивал сам Хилон, предвидя, что после того, что случилось, цезарь и Тигеллин прикажут схватить его.

И действительно, - он не ошибся. Возвратившись к себе, он застал уж дом, окруженный преторианцами, которые схватили его и под предводительством Сцевиния повели его на Палатинский холм.

Цезарь уж почивал, но Тигеллин ждал и, увидев несчастного грека, приветствовал его со спокойным, но зловещим лицом.

ограничится плетью и изгнанием.

- Не могу, господин! - тихо отвечал Хилон.

Тигеллин приблизился к нему медленным шагом и пониженным, но страшным голосом спросил:

- Как не можешь, греческая собака!.. Разве ты не был пьян, и разве не понимаешь, что ждет тебя? Взгляни туда!

И сказав это, он показал в угол атрия, в котором, рядом с длинной деревянной скамейкой в полумраке, стояли четыре неподвижных раба, с плетьми и щипцами в руках.

- Не могу, господин!

Тигеллина начало охватывать бешенство. Но он еще сдерживался.

- Ты видел, - спросил он, - как умирают христиане? Не хочешь-ли ты также умереть?

Старик поднял побледневшее лицо, несколько минут губы его тихо двигались, потом он сказал:

Тигеллин взглянул на него с изумлением.

- Собака, ты верно ошалел?

И вдруг бешенство, накопившееся в душе его, вырвалось наружу. Подскочив к Хилону, он обеими руками схватил его за бороду, повалил на землю и стал топтать, с пеной на устах, повторяя:

- Откажись! откажись!

- Подвергнуть его пытке!

Услыхав это приказание, рабы фракийцы схватили старика и положили его на скамейку, а потом, прикрутив веревкой, стали щипцами сжимать его исхудалое тело. Но он, в то время, когда его привязывали, с покорностью целовал руки их, а потом закрыл глаза и казалось - умер.

Но он был жив, так-как, когда Тигеллин еще раз наклонился к нему и еще раз прошептал: "откажись!", побелевшия губы его задвигались и из них вырвался едва слышный шепот:

- Не могу!..

и сказал:

- Вырвать ему язык!