Quo vadis.
Часть одиннадцатая.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть одиннадцатая. Глава III. (старая орфография)

III.

Во времена Нерона вошло в обычай давать вечерния представле ния, как в цирке, так и в амфитеатре, впрочем, лишь в весьма редких случаях. Приближенные августа любили эти представления, так-как после них устраивались пиршества и попойки, продолжавшияся до утра. Хотя народ был уж пресыщен пролитием крови, но тем не менее, когда распространился слух, что приходит конец играм и что последние христиане должны умереть на вечернем представлении, безчисленные толпы собрались в амфитеатр. Приближенные августа явились все, как один человек, так-как они предполагали, что это представление будет не обычное и что цезарь решил устроить себе зрелище из страданий Виниция. Тигеллин скрывал, какой род муки был предназначен для невесты молодого трибуна, но это только увеличивало общее любопытство. Те, которые когда-то видели Лигию у Авла Плавция, рассказывали чудеса о её красоте. Других занимал вопрос, действительно-ли они увидят ее сегодня на арене, так-как многие из тех, кто слышал ответ, который цезарь дал Петронию на пиру у Нервы, двояко объясняли себе его. Некоторые прямо предполагали, что Нерон отдаст, или может быть уже отдал молодую девушку Виницию; они вспоминали, что она заложница, которая поэтому имеет право поклоняться какому угодно божеству, и которую международное право не позволяет карать.

Неуверенность, ожиданье и любопытство охватили всех зрителей. Цезарь прибыл раньше обыкновенного, и вместе с его прибытием снова стали шептать, что очевидно произойдет нечто необыкновенное, так как Нерона, кроме Тигеллина и Ватиния, сопровождал Кассий, центурион атлетического сложения и исполинской силы, которого цезарь брал с собой только тогда, когда хотел иметь при себе защитника, например тогда, когда у него являлась охота к ночным путешествиям по Субуре, когда он устраивал себе развлечение, называемое "sдgatio", состоящее в подбрасывании на солдатском плаще девушек, встречавшихся им на дороге. Зрители заметили также, что в самом амфитеатре были приняты некоторые меры предосторожности. Увеличили количество преторианской стражи, над которой начальствовал не центурион, а трибун, Субрий Флавий, Известный до тех пор, как слепой сторонник Нерона. Многие поняли, что цезарь на всякий случай хочет защитить себя от взрыва отчаяния Виниция, и любопытство возросло еще более.

Взгляды всех с напряженным вниманием были устремлены на то место, которое занимал несчастный влюбленный. А он, очень бледный, с крупными каплями пота на лбу, сомневался, как и многие другие зрители, но был взволнован до самой глубины души. Петроний, не зная наверное, что произойдет, ничего не сказал ему, только, возвратившись от Нервы, спросил его, приготовился-ли он ко всему, а потом, будет-ли он на зрелище. Виниций на оба вопроса отвечал "да!", но при этом озноб охватил все тело его, так-как он понял, что Петроний спрашивает не без причины. С некоторого времени он сам жил уж как-бы полу-жизнью, сам погружался в смерть и примирился с смертью Лигии, так-как для них обоих она должна была быть освобождением и браком, но теперь он понял, что думать издалека о последней минуте, как о радостном упокоении или пойти глядеть на мучения существа, которое дороже жизни - вещи разные. Все старые, перенесенные страдания отозвались в нем с новой силой. Затихнувшее отчаяние снова стало кричать в его душе; его охватило прежнее желание спасти Лигию во что-бы то ни стало. Он хотел с самого утра отправиться к куникулам, чтобы убедиться, там-ли находится Лигия, но стража преторианцев стерегла все выходы и приказы были такие суровые, что даже знакомые солдаты не позволяли себя смягчить ни просьбами, ни золотом. Виницию казалось, что безпокойство убьет его раньше, чем он увидит зрелище. На дне сердца его еще билась надежда, что, может быть, Лигии нет в амфитеатре, и что все опасения его напрасны. Минутами он всеми силами души цеплялся за эту надежду. Он говорил себе, что Христос мог взять ее к себе из тюрьмы, но не может допустить её мучений на арене. Прежде он уж во всем совершенно покорялся Его воле, но теперь, когда его оттолкнули от дверей куникул, он возвратился на свое место в амфитеатре и когда из любопытных взглядов, которые чувствовал на себе, понял, что самые страшные предположения могут оправдаться, он стал умолять Его о спасении, со страстью, похожей почти на угрозы. "Ты можешь! - повторял он, конвульсивно сжимая руки. - Ты можешь!" Раньше он не предполагал, что та минута, в которую его опасения превратятся в действительность, будет такой страшной. Теперь, не отдавая себе отчета в том, что в нем происходит, он чувствовал, однако, что если он увидит мучения Лигии, то любовь его к Нему превратится в ненависть, а вера его в отчаяние. И он пугался этих чувств, так-как боялся оскорбить Христа, которого умолял о помиловании и о чуде. Он уж не просил её жизни, он хотел только, чтобы она умерла раньше, чем ее выведут на арену и из глубокой бездны своего страданья он повторял в душе: "хоть в этом не откажи мне, и я полюблю Тебя еще сильнее, чем я любил Тебя до сих пор". В конце-концов мысли его разбежались, как волны, разогнанные вихрем. В нем просыпалась жажда крови и мщения. Его охватывало безумное желание бросаться на Нерона и задушить его в присутствии всех зрителей, но одновременно он чувствовал, что эта жажда снова оскорбляет Христа и уничтожает Его приказания. Иногда в голове его, как молния, мелькала надежда, что все то, перед чем дрожала душа его, отвратит всемогущая и милосердная рука, но эта надежда угасала тотчас-же, в неизмеримом страдании, что Тот, кто одним словом мог разрушить этот цирк и спасти Линию, покинул ее, хотя она верила в Него и любила Его всей силой своего чистого сердца. И он думал, что она лежит теперь в темном куникуле, больная, безоружная, покинутая, отданная во власть озверившихся сторожей, испускающая может быть последний вздох, а он должен безцельно ждать в этом страшном амфитеатре, не зная, какое мучение придумано для нея и что он увидит через минуту. И он, - как человек, летящий в пропасть, хватается за все, что ростет на её краю, - ухватился за мысль, что только вера может снасти ее. Ведь оставался только один этот способ! ведь Петр говорил, что верой можно сдвинуть горы.

И он сосредоточился, задушил в себе сомнения и всем существом своим отдался одному слову: "верую!" - и ждал чуда.

Но как слишком натянутая струна должна лопнуть, лопнуло его напряжение. Мертвенная бледность покрыла лицо его, - и тело стало коченеть. Тогда он подумал, что просьба его выслушана, так как он умирает. Ему казалось, что и Лигия уж умерла и что Христос берет их таким образом к себе. Арена, белые тоги безчисленных зрителей, свет тысячи ламп и факелов - все сразу исчезло из его глаз. Но это безсилие продолжалось недолго. Через минуту он очнулся, или лучше сказать его разбудил шопот народа, потерявшого терпение.

- Ты болен, - сказал ему Петроний, - веди отнести себя домой.

И, не обращая внимания на то, что скажет цезарь, Петроний встал чтобы поддержать Виниция и выйти с ним вместе. Сердце его наполнилось жалостью и при том его невыносимо сердило то, что цезарь через изумруд глядел на Виниция, с удовольствием изучая его страданье, может быть для того, чтобы потом описать его в патетических строфах и снискать рукоплесканье слушателей.

Виниций отрицательно покачал головой. Он мог умереть в этом амфитеатре, но не мог выйти из него. Ведь зрелище должно было каждую минуту начаться.

И действительно, почти в ту-же минуту, префект города махнул красным платком и при этом знаке заскрипели двери против царского подиума и из темной пасти на ярко освещенную арену вышел Урс.

известно, что это тот человек, который задушил Кротона, а потому при виде его на всех скамьях раздался шопот. В Риме не было недостатка в гладиаторах, превышающих обыкновенные представления о человеческой силе, - но такого еще никогда не видали глаза квиритов. Кассий, стоявший в подиуме цезаря, казался при нем ничтожным человеком. Сенаторы, весталки, цезарь, приближенные его и народ с восторгом знатоков и любителей глядели на его могучия, широкия как ствол бедра, на грудь, похожую на два соединенных щита и на его руки Геркулеса. Шум с каждой минутой возрастал. Для этой толпы не существовало большого наслаждения, как смотреть на такие мускулы во время напряжения ристалища или борьбы. Шепот сменялся возгласами и лихорадочными вопросами, где живет род, который производит таких гигантов, - а Урс встал посередине амфитеатра нагой, похожий скорее на мраморного колоса, чем на человека со средоточенным и грустным лицом - и, увидя пустую арену с изумлением, поглядывал своими голубыми детскими глазами то на цезаря, то на решетки куникулов, откуда он ожидал палачей.

В ту минуту, когда он выходил на арену, простое сердце его в последний раз затрепетало надеждой, что может быть его ожидает крест, - но когда он не увидал ни креста, ни приготовленной ямы, он подумав, что недостоин такой милости и что ему придется умереть иначе, и наверное его отдадут зверям. Он был безоружный и решил умереть, как и следовало почитателю "Агнца" - спокойно и терпеливо. А тем временем он еще раз хотел помолиться Спасителю и, став на колена посреди арены, сложил руки и поднял глаза к звездам, мерцавшим сквозь верхнее отверстие цирка.

Это поведение не понравилось толпе. Довольно уж они видели христиан, умиравших как овцы. Народ чувствовал, что зрелище минет их, если этот исполин не захочет защищаться. Там и сям раздались шиканья. Некоторые стали требовать мастигофоров, на обязанности которых лежало хлестать гладиаторов, не желавших бороться. Но через минуту все смолкло, так как никто не знал, что ждет исполина, и не захочет-ли он бороться, когда встретится с глазу на глаз со смертью. Ждать долго не пришлось. Вдруг раздался резкий звук медных труб и при этом звуке отворились решетки напротив подиума цезаря и на арену, среди криков бестиариев, вырвался чудовищный германский тур, несущий на голове нагое тело женщины.

- Лигия! Лигия! - закричал Виниций.

Он схватил руками свои волосы, согнулся дугой, как человек почувствовавший острую боль и хриплым нечеловеческим голосом стал повторять:

И он даже не почувствовал, что в эту минуту Петроний тогой закрыл ему голову. Ему казалось, что смерть или страданья омрачили его зрение. Он не глядел и не видел. Его охватило чувство какой-то страшной пустоты. В голове не осталось ни единой мысли, только губы его как-бы в забытье шоптали:

- Верую! Верую! Верую!..

Амфитеатр смолк. Приближенные августа поднялись с своих мест как один человек, а на арене произошло нечто необыкновенное. Покорный и готовый к смерти лигиец, увидевши свою царевну на рогах дикого животного, сорвался, как-бы обожженный живым огнем и, согнувши спину под углом, ринулся к обезумевшему зверю.

Из всех грудей вырвался короткий крик изумления, после которого наступила глухая тишина. Лигиец в одно мгновение нагнал разъяренного тура и ухватил его за рога.

Виниций поднялся, откинул назад свое бледное, как полотно, лицо, и стал глядеть на арену стеклянными безсознательными глазами.

Все перестали дышать. В амфитеатре можно было слышать, как пролетает муха. Народ не хотел верить своим собственным глазам. С тех пор, как существовал Рим, не видано было еще ничего подобного.

Лигиец держал за рога дикого зверя. Ноги его выше щиколок врылись в песок, хребет выгнулся как натянутый лук, голова спряталась между плечей, мускулы на руках выступили так, что кожа почти лопалась под их напором, но он осадил быка на месте. И человек, и зверь стояли так неподвижно, что зрителям казалось, будто они видят картину, представляющую деяние Геркулеса или Тезея, или группу, высеченную из камня. Но в этом внешнем спокойствии можно было отгадать страшное усилие двух напряженных сил. Тур так-же, как и человек, зарылся ногами в песок, а темное косматое тело его надулось так, что походило на огромный шар. Кто изнеможет первый, кто падет первый, вот вопрос, который для этих зрителей, влюбленных в борьбу, имел в эту минуту больше значения, чем собственная судьба их, чем весь Рим и его господство над миром. Этот лигиец был для них теперь полубогом, достойным почестей и памятников. Сам цезарь тоже встал. Они с Тигеллином, слыша о силе этого человека, нарочно устроили такое зрелище и, смеясь, говорили друг другу: "пусть-ка этот убийца Кротона убьет и тура, которого мы выберем для него", а теперь они с изумлением глядели на фигуру, которую они видели перед собой, как-бы не веря в то, что это могла быть действительность. В амфитеатре можно было увидеть людей, которые, подняв руки, так и замерли в этом положении. У других лоб покрылся потом, как будто они сами боролись со зверем. В цирке только слышно было треск огня в лампах и шорох угольков, падающих с факелов. Сердца бились в груди так, как будто желали разорвать ее. Всем казалось, что борьба продолжается целые века.

А человек и зверь все стояли, в ужасном напряжении, как-бы вкопанные в землю. И вдруг глухое, похожее на вздох рычанье раздалось на арене, в ответ на которое из всех грудей вырвался крик - и снова наступила тишина. Людям казалось, что они видят сон, - чудовищная голова быка стала наклоняться в железных руках варвара.

Все более глухой, храпящей и все более болезненный рев тура слышался, смешиваясь с свистящим дыханьем исполина, голова зверя наклонялась все больше, а из пасти высунулся длинный, покрытый пеной язык.

Еще минута и до ушей ближе сидящих дошел как-бы треск сломанных костей, после чего зверь свалился на землю с скрученной на смерть шеей.

В ту-же минуту исполин сорвал веревки с его рогов и подняв девушку на руки, стал ускоренно дышать.

Лицо его побледнело, волосы слиплись от пота, плечи и руки казалось были облиты водой. Минуту он стоял как-бы в полу-безсознательном состоянии, - но потом он поднял глаза и стал глядеть на зрителей.

в проходах между скамьями, чтобы ближе вглядеться в силача. Отовсюду послышались просьбы о милости, упорные, страстные, которые вскоре превратились в один общий крик. Исполин стал теперь дорогим человеком для этих людей, влюбленных в физическую силу - и первой особой Рима,

И он понял, что народ требует, чтобы ему дарована была жизнь и свобода, но, очевидно, он думал не только о себе. Некоторое время он осматривался кругом, потом приблизился к подиуму цезаря и, держа тело девушки на вытянутых руках, поднял глаза с выражением мольбы, как-бы желая сказать:

- Сжальтесь над ней, ее спасите! я для нея сделал это!

Зрители поняли, чего он просит. При виде безчувственной девушки, которая рядом с огромным телом лигийца казалась ребенком, волнение охватило толпу, воинов и сенаторов. Её маленькая фигура, такая белая, как-бы высеченная из алебастра, её обморок, ужасная опасность, от которой спас ее исполин и, наконец, её красота и его привязанность к ней потрясли сердца. Некоторые думали, что то отец просит милосердия для своего ребенка. Жалость вырвалась вдруг, как пламя. Довольно уж было пролито крови, довольно смерти, довольно мучений. Сдавленные голоса стали просить о милости для обоих.

Урс тем временем медленно обходил арену, и продолжая держать девушку на руках, движениями и глазами умолял о даровании ей жизни. И тут Виниций сорвался со своего места, перескочил через барьер, отделяющий места от арены, и подбежав к Лигии, покрыл тогою её нагое тело.

Тогда восторг толпы перешел все границы. Чернь стала стонать и выть. Голоса, требующие милосердия, стали прямо угрожающими. Народ заступался не только за исполина, - он становился в защиту девушки, солдата и любви их. Тысячи зрителей обратились к цезарю с искрами гнева в глазах и сжатыми кулаками. Цезарь медлил и колебался. Правда, он не питал ненависти к Виницию и от смерти Лигии ничего не зависело, но он хотел-бы видеть тело девушки, попранное рогами быка, или растерзанное клыками диких зверей. Его злодейство, его развращенное воображение и развратные страсти находили наслаждение в подобных зрелищах. И вот народ хотел лишить его такого наслаждения. Самолюбие также не позволяло уступить воле толпы, но вместе с тем он, по свойственной ему трусости, не смел воспротивиться ей.

А потому он стал глядеть, не заметит-ли он между приближенными пальцев, обращенных вниз, в знак смерти. Но Петроний держал поднятую вверх руку, почти вызывающе глядя на цезаря. Суеверный, но способный к возбуждению Вестиний, который боялся духов, но не боялся людей - тоже подавал знак милосердия. Тоже делал и сенатор Сцевин, тоже и Нерва, и Тулий Сенецион, и старый вождь Осторий Сканула, и Антистий, и Кристин и Минуций, и Терм, и Понтий Телезин, и наиболее известный и почитаемый народом Тразей. При виде этого, цезарь отнял изумруд от глаза с выражением обиды и оскорбления, когда Тигеллин, которому хотелось поступить на зло Петронию, наклонился к цезарю и сказал:

- Не уступай, божественный: у меня есть преторианцы.

Тогда Нерон повернулся в ту сторону, где стояли отряды преторианцев под начальством сурового и душевно преданного ему Субрия Флавия и увидел необыкновенную вещь. Лицо старого трибуна было грозно, но залито слезами, и рука его была поднята вверх.

"Агенобарб! Матереубийца! Поджигатель!"

Нероп испугался. Народ был в цирке всемогущественным господином. Прежние цезари, и чаще других Калигула, позволяли себе иногда идти наперекор его воле, что, впрочем, всегда вызывало волнения, доходившия даже до кровопролития. Но Нерон был в исключительном положении. Во-первых, ему, как актеру и певцу, необходима была любовь народа, а во-вторых, он хотел привлечь его на свою сторону против сенаторов и патрициев и, наконец, после пожара он всеми силами старался умилостивить его и направить гнев народа на христиан. Он понял, наконец, что противиться дольше было-бы прямо небезопасно. Волнение, начавшееся в цирке, могло охватить целый город и иметь безчисленные последствия.

Он взглянул еще раз на Субрия Флавия, на центуриона Сцевина, родственника сенатора, на солдат и, видя сжатые брови, взволнованные лица и опущенные глаза, подал знак милосердия.

Тот-же гром рукоплесканий раздался сверху до низу. Народ был уверен в помиловании осужденных, с этой минуты они были под его защитой, и даже цезарь не осмелился-бы преследовать их дольше своим мщением.