| Автор: | Сенкевич Г. А., год: 1888 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
VIII
Все умолкли: так велико было впечатление, произведенное именем страшного воина. Ведь это он вместе с грозным Хмельницким потрясал всей Речью Посполитой; он пролил море польской крови; он истоптал копытами своих лошадей всю Украину, Волынь, Подолию и галицкие земли, разрушал замки и города, сжигал деревни, десятки тысяч людей брал в плен. Сын этого человека стоял теперь перед ними в Хрептиевской станице и сказал всем прямо в глаза: "Вот у меня на груди синие рыбы... Я, Азыя, - плоть от плоти Тугаевой!" Но люди того времени так преклонялись перед людьми высокой крови, что, несмотря на весь ужас, какой внушало им имя славного мурзы, Меллехович вырос в их глазах, точно все величие отца перешло на него.
Все смотрели на него с изумлением, особенно женщины, для которых всякая тайна имеет особую прелесть; он же стоял гордо, не опуская головы, как будто после этого признания вырос в собственных глазах; наконец он сказал:
- Этот шляхтич (тут он указал на Нововейского) говорит, что я его слуга, а я ему скажу на это, что отец мой на коня садился со спин людей познатнее его! Впрочем, он правду говорит, что я у него жил; да, я у него жил и под его плетью моя спина обливалась кровью, чего я ему не забуду, помоги мне бог! Я назвался Меллеховичем, чтобы избежать его преследования. Я мог бы бежать в Крым, но так как я кровью и жизнью служу этой отчизне моей, то теперь я ничей, как только гетмана. Мой отец - родственник ханов, и в Крыму меня ожидали богатство и роскошь, но я остался здесь в унижении, ибо люблю эту мою отчизну, люблю и пана гетмана, люблю и тех, кто никогда ничем меня не оскорбил.
Сказав это, он поклонился Володыевскому, а перед Басей склонился так низко, что чуть не коснулся головой ее колен; затем, взяв саблю под мышку, он вышел из комнаты, ни на кого не взглянув.
С минуту продолжалось молчание; первым заговорил пан Заглоба:
- Ха! Где пан Снитко? Я говорил, что этот Азыя волком смотрит, а оказывается, он волчий сын...
- Львиный сын! - ответил Володыевский. - И кто знает, не пошел ли он в отца?!
- Панове! Ведь вы заметили, как у него зубы засверкали, - точь-в-точь, как у старого Тугая, когда он гневался, - сказал пан Мушальский. - Уже по этому одному я узнал бы его: я часто видел Тугай-бея!
- Но не так часто, как я! - сказал Заглоба.
- Теперь я понимаю, - вставил пан Богуш, - почему он пользуется таким влиянием у липков и черемисов. Они чтут имя Тугая как святыню. Как Бог свят, если бы этот человек захотел, он мог бы всех их переманить на службу султану и причинить нам много вреда.
- Этого он не сделает, - ответил Володыевский, - потому что любит нашу страну и гетмана, - и это правда. Иначе он не служил бы нам, ведь он мог бы уйти в Крым и пользоваться там всеми земными благами. Здесь его не очень-то баловали!
- Конечно, не сделает! - повторил пан Богуш. - Если бы он хотел, он давно бы это сделал, ему никто не мешал.
- Напротив, - прибавил пан Ненашинец, - я теперь верю, что он вернет Речи Посполитой тех изменников - ротмистров!
- Пан Нововейский, - сказал вдруг Заглоба. - Если бы вы знали, что он сын Тугай-бея, может быть, вы того... может быть, вы так... э?
- Я велел бы ему дать вместо трехсот тысячу триста плетей! Разрази меня гром, если бы я этого не сделал! Мне странно, что он, щенок Тугай-бея, не убежал в Крым. Скорее всего, он недавно об этом узнал, - когда он жил у меня, он не знал ничего. Мне это странно, но Богом вас заклинаю, не доверяйте ему! Ведь я его знаю лучше вас, и скажу вам только одно: дьявол не столь коварен, бешеная собака не столь яростна, волк не столь жесток и злобен, как этот человек... Он еще всем здесь насолит!
- Что вы говорите! - сказал Мушальский. - Мы его видели в деле при Кальнике, Умани, Брацлаве и в сотне других сражений!
- Он никогда не простит обиды... Всегда отомстит!
- А сегодня как он брил азбовых бродяг! Что вы говорите!
Между тем лицо Баси так и горело: до того заинтересовала ее история Меллеховича; но Басе хотелось, чтобы и конец был достоин начала, а потому, толкнув Эву Нововейскую, она шептала ей на ухо:
- Эвка, ведь ты его любила? Признайся! Не отпирайся! Любила, да? И теперь любишь? А! Я уверена! Будь со мной откровенна. Кому же тебе довериться, как не мне, женщине? Он почти царской крови. Пан гетман выхлопочет ему не одну, а десять шляхетских грамот. Пан Нововейский противиться не будет. Азыя, наверное, любит тебя еще. Уж я знаю, уж я знаю, знаю! Не бойся! Он мне доверяет. Я сейчас его пытать начну. Да он и без пытки скажет. Ведь ты его ужасно любила? И теперь еще любишь?
Эва была словно в каком-то дурмане. Когда Азыя в первый раз объяснился ей в любви, она была еще почти ребенком, потом она не видела его много лет и перестала о нем думать. У нее осталось о нем воспоминание как о вспыльчивом подростке, который был наполовину товарищем ее брата, наполовину слугой. Но когда она теперь увидала его снова, перед ней стоял юноша, прекрасный и грозный, как сокол, к тому же офицер и славный загонщик, потомок хоть и чужого, но все же княжеского рода. Молодой Азыя стал теперь для нее совсем другим человеком: его вид ошеломил ее, но вместе с тем ослепил и опьянил. Снова проснулись прежние воспоминания. Сердце ее не умело полюбить юношу в одну минуту, но в одну минуту почувствовала она, что оно готово полюбить.
Бася никак не могла допытаться и увела Эву вместе с Зосей Боской в свою спальню и там снова настаивала:
Лицо панны Эвы пылало. Это была черноволосая и черноокая девушка с горячей кровью, и кровь эта при каждом упоминании о любви волной приливала к ее щекам.
- Эвка, - говорила уже в десятый раз Бася, - ты его любишь?
- Не знаю, - отвечала панна Нововейская после минутного колебания.
- Но ты не отрицаешь? Ого! Уж я знаю! Ты не дрожи... Я сама сказала Михалу, что люблю его, и ничего... и хорошо... Вы, должно быть, прежде ужасно любили друг друга. А, теперь я понимаю! Это он с тоски по тебе всегда такой угрюмый, как волк. Чуть не иссох бедняга! Что произошло между вами? Говори!
- В кладовой он мне сказал, что любит меня, - шепнула панна Нововейская.
- В кладовой? Вот как! А потом что?
- Потом схватил меня и начал целовать! - продолжала еще тише панна.
- А чтоб его! А ты что же?
- А я боялась закричать.
- Боялась закричать! Слышишь, Зоська... Когда же открылась ваша любовь?
- Отец вдруг вошел, ударил его обухом, избил и меня, а его велел высечь так, что он пролежал две недели.
Тут панна Нововейская расплакалась, отчасти от обиды, отчасти от стыда. При виде ее слез растрогалась и добрая Зося, и ее голубые глаза наполнились слезами. Бася начала утешать Эву.
- Все это кончится хорошо, я беру это на себя. И Михала впрягу в это дело, и пана Заглобу. Не бойся, я их уговорю. Никто не устоит перед остроумием пана Заглобы. Ты его не знаешь! Не плачь, Эвка! Сейчас подадут ужинать...
Меллеховича за ужином не было. Он сидел в своей комнате и грел на огне водку с медом, которую потом переливал в маленькую жестяную кружку и попивал, закусывая сухарем. Пан Богуш пришел к нему поздно ночью, чтобы переговорить с ним относительно новостей.
Татарин посадил его на скамью, обитую овечьей шкурой, и, поставив перед ним полную кружку горячего напитка, спросил:
- А пан Нововейский все еще хочет сделать из меня своего слугу?
- Об этом уже и речи быть не может, - ответил пан Богуш. - Скорее уж пан Ненашинец мог бы заявить на тебя свои права, да и ему ты не нужен - сестра его или умерла уже, или, может, не захочет изменить свою судьбу. Пан Нововейский не знал, кто ты был, когда наказывал тебя за любовь к его дочери. А теперь он точно оглушен, ибо, хотя отец твой сделал много зла нашей отчизне, все же он был великий воин. Ей-богу, тебя пальцем никто не тронет до тех пор, пока ты верен нашей отчизне, тем более что у тебя везде есть друзья.
- Почему бы мне не служить верно? - ответил Азыя. - Мой отец вас бил, но он был язычник; я же верую во Христа.
- В том-то и дело! В том-то и дело! Ты в Крым уже вернуться не можешь, разве что изменив веру, что связано с потерей блаженства, а этого никакие блага земные заменить тебе не могут. Правду сказать, ты должен благодарить и пана Ненашинца, и пана Нововейского, ибо первый из них вырвал тебя из среды язычников, а второй воспитал тебя в истинной вере.
Азыя ответил на это:
- Я знаю, что я должен им быть благодарен, и постараюсь отплатить. Вы изволили заметить верно, что я здесь нашел много благодетелей!
- Ты говоришь точно с горечью, - сосчитай сам, сколько у тебя здесь друзей.
- А здешний комендант? Неужели ты думаешь, что он выдал бы тебя кому-нибудь, если бы ты даже не был сыном Тугай-бея? А она? А пани Володыевская? Ведь я слышал, что она про тебя говорила за ужином. И еще раньше, когда тебя узнал пан Нововейский. Она сразу стала на твою сторону. Пан Володыевский все бы для нее сделал, ибо он души в ней не чает, а сестра не может больше любить брата, чем она тебя! Во все время ужина ты не сходил у нее с языка.
Молодой татарин нагнулся и стал усиленно дуть на горячий напиток; а когда он при этом оттопырил свои слегка синеватые губы, в лице его было столько татарского, что пан Богуш даже сказал:
- Но боже мой, как ты сейчас похож на старого Тугай-бея, - это даже трудно себе представить. Я его прекрасно знал. Видал его и в ханском дворце, и на поле битвы, и около двадцати раз ездил в его сихень.
- Да благословит Бог праведных, и да истребит зараза обидчиков! - ответил Азыя. - Здоровье гетмана!
Пан Богуш выпил и сказал:
- Здоровье и многая лета! Правда, у него нас немного, но зато мы все настоящие солдаты. Даст Бог, мы не поддадимся этим дармоедам, что только сеймовать умеют и обвинять пана гетмана в измене перед королем. Шельмы! Мы день и ночь стоим лицом к лицу с врагом, а они только ложками с кашей воевать умеют. Вот их дело! Пан гетман шлет посла за послом, взывая о помощи для Каменца, и как Кассандра предсказывает падение Илиона и народа Приамова, а они ни о чем не думают и только доискиваются, кто провинился перед королем...
- О чем вы говорите, ваша милость?
- Так просто. Я сделал сравнение между нашим Каменцем и Троей, но ты, верно, про Трою и не слышал. Пусть только немного успокоится, и пан гетман непременно выхлопочет тебе шляхетство, даю тебе голову на отсечение! Времена теперь такие, что случай всегда найдется, если только ты захочешь прославиться!
- Или имя мое покроется славой, или я покроюсь землей! Вы услышите еще обо мне, как Бог свят!
- Ну а что те? Вернутся? Не вернутся? Что они теперь делают?
- Сидят в сихенях: одни в Ужийской степи, другие дальше. Трудно им сноситься, - расстояние велико. Отдан приказ всем им весной явиться в Адрианополь, захватив с собой возможно больше припасов.
- Господи! Это очень важно, ибо если весной в Адрианополе будет воинский сбор, то война с нами неминуема. Надо сейчас же известить об этом пана гетмана. Он тоже думает, что война будет; а это уж верный признак!
- Галим говорил мне, что там у них поговаривают, будто и сам султан приедет в Адрианополь.
- Да славится имя Господне! А у нас войска только горсточка! Вся надежда на Каменецкую крепость. Разве Крычинский ставит новые условия?
- Они больше жалуются, чем ставят условия: общее помилование, возвращение всех прав и привилегий шляхетских, какими они пользовались в былые времена, кроме того, возвращение прежних чинов ротмистрам - вот чего они хотят. Но так как султан обещал им больше, то они колеблются.
- Что ты говоришь? Как же султан может дать им больше, чем Речь Посполитая? В Турции абсолютная монархия, и все права зависят от фантазии султана. Если бы даже тот, который теперь царствует, сдержал все свои обещания, то наследник его, если захочет, может все нарушить. Между тем у нас привилегия - святая вещь, и кто получит шляхетство, у того и сам король ничего не может отнять.
- Они говорят, что они были шляхтичи, однако с ними обращались не лучше, чем с простыми драгунами; старосты приказывали им отбывать различные повинности, от которых освобождена не только шляхта, но и мещане.
- Но если гетман им обещает...
- Никто из них не сомневается в великодушии гетмана, и все они в душе его любят; но они думают так: шляхта самого гетмана называет изменником; при дворе короля его ненавидят; конфедерация грозит ему судом - что же он может поделать?
Пан Богуш почесал затылок.
- Ну так что же?
- Они сами не знают, что им делать!
- Нет.
- Кто же им велит вернуться в Речь Посполитую?
- Я.
- Как так?
- Я - сын Тугай-бея!
- Милый Азыя! - сказал, помолчав, пан Богуш. - Я не отрицаю, что они могут любить в тебе славу Тугай-бея, хотя они наши татары, а Тугай-бей был нашим врагом. Все это я понимаю, ибо и у нас есть шляхта, которая с гордостью говорит о том, что Хмельницкий был шляхтич и что он не казацкого, а польского рода. Ведь это была такая шельма, какой и в аду не найти, но так как он был знаменитый воин, то все рады признать его своим! Такова уж натура человеческая. Но для того, чтобы Тугаева кровь в тебе давала тебе право повелевать всеми татарами, я не вижу оснований.
Азыя некоторое время молчал, потом, опустив руки на колени, сказал:
- Я вам скажу, пан подстолий, почему меня слушается Крычинский и слушаются другие. Потому что, кроме того, что они простые татары, а я князь, во мне есть сила и мощь... Об этом не знаете ни вы, ни пан гетман...
- Какая сила? Какая мощь?
- Я того сказаты не умею, - ответил Азыя по-русински. - А почему я готов на то, на что другой не отважится? Почему я придумал то, чего не придумали другие?
- О чем ты говоришь? Что ты задумал?
- А вот что задумал: если бы пан гетман дал мне волю и право, я бы предоставил не только тех ротмистров, но и половину орды к его услугам! Мало ли пустой земли на Украине и в Диких Полях. Пусть пан гетман только объявит, что татары, перешедшие в Речь Посполитую, получат шляхетство, не будут знать притеснений в вере, что они будут служить в своих собственных полках, что у них будет свой собственный гетман, как у казаков, - и даю свою голову на отсечение, что вся Украина тотчас закишит народом. Придут липки и черемисы, придут татары от Добрыча и Белгорода, придут из Крыма и пригонят стада, и жен, и детей привезут на арбах... Вы, ваша милость, не качайте головой: придут! Как пришли те, которые целые века верно служили Речи Посполитой. В Крыму и всюду - хан и мурзы их притесняют, а здесь они будут шляхтой, и сабли у них будут, и на войну они будут ходить со своим собственным гетманом. Я вам клянусь, что придут, ибо они там часто от голода умирают. А когда в аулах станет известно, что я зову их с дозволения пана гетмана, я, сын Тугай-бея, тогда тысячи сюда придут!
Пан Богуш схватился за голову:
- О, ради бога, Азыя, откуда у тебя такие мысли? Что бы было тогда!
- Был бы на Украине народ татарский, как есть казацкий. За казаками вы признали привилегии и дали им своего гетмана, почему бы вам не признать этих привилегий и за нами? Вы спрашиваете, ваша милость, что было бы тогда? Не было бы второго Хмельницкого, ибо мы тотчас придушили бы казаков; мужицких восстаний тоже не было бы, ни резни, ни опустошений; не было бы и Дорошенки, ибо, если бы он только восстал, я первый привел бы его на веревке к ногам гетмана. А если бы турецкие силы захотели идти на вас, мы били бы султана; захотел бы хан набеги делать, - били бы хана. Не так ли прежде делали липки и черемисы, хотя они и пребывали в магометанской вере?! Почему бы нам поступать иначе, нам, татарам Речи Посполитой, нам, шляхте? Теперь считайте: Украина спокойна, казачество в железных руках, против турок - защита, войско увеличилось на несколько десятков тысяч, - вот о чем я думал, вот что мне пришло в голову... Вот почему меня Крычинский, Адурович, Моравский и Творковский слушаются; вот почему, когда я клич кликну, половина Крыма привалит в эту степь!
Пан Богуш был так изумлен и подавлен словами Азыи, как будто вдруг расступились стены комнаты, в которой они сидели, и перед ним предстали новые неведомые страны. Долгое время он не мог вымолвить ни слова и только смотрел на молодого татарина, а тот начал ходить большими шагами по комнате и, наконец, сказал:
- Без меня это не могло бы случиться, ибо я - сын Тугай-бея, а от Днепра до Дуная нет между татарами более славного имени.
Минуту спустя он добавил:
- Что мне Крычинский, Творковский и другие? Дело не в них. Дело не в нескольких тысячах липков и черемисов, дело во всей Речи Посполитой! Говорят, что весной будет великая война с султанским могуществом, дайте мне только возможность, и я среди татар заварю такую кашу, что и сам султан подавится!
- Ради бога! Кто же ты, Азыя? - вскричал пан Богуш.
- Будущий гетман татарский!
татарина. Пан Богуш чувствовал, что Азыя говорит правду. Если бы подобное воззвание гетмана было обнародовано, липки и черемисы вернулись бы все, а за ними пошло бы множество диких татар. Старый шляхтич прекрасно знал Крым; он был там дважды невольником, а потом, выкупленный гетманом, был послом; знал бахчисарайский двор, знал орды, от Дуная до Добруджи; знал, что зимой многие улусы умирают от голода; знал, что мурзам надоели деспотизм и алчность ханских баскаков, что в самом Крыму часто дело доходит до бунтов, а потому понял сразу, что плодородная земля и привилегии непременно привлекли бы тех, кому на старых местах жить было плохо, тесно или опасно.
И это привлекло бы татар, тем более что их призывал сын Тугай-бея. Сделать это мог он один, и никто другой. Славой своего отца он мог бы взбунтовать улусы, вооружить одну половину Крыма против другой, привлечь дикие белгородские орды и потрясти все ханское, даже султанское могущество.
Если бы гетман захотел воспользоваться этим случаем, то сына Тугай-бея он мог бы считать ниспосланным самим Провидением.
мысли. Но все же в душе его оставалось много сомнений, а потому минуту спустя он сказал:
- А знаешь ли ты, что из-за этого должна быть война с турками!
- Война и так будет! Зачем велели бы ордам идти на Адрианополь? Войны не будет только тогда, когда в Турецком государстве начнутся раздоры, но если дело дойдет до войны, половина орды будет на нашей стороне.
"На все, шельма, умеет возразить", - подумал пан Богуш.
- Голова кругом идет! - сказал он вслух. - Видишь ли, Азыя, во всяком случае, это дело нелегкое. Что скажут король, канцлер и сословия?1
- Мне только нужно письменное разрешение гетмана; а уж если мы здесь засядем, пусть нас тогда выживают. Кто будет выживать и как? Вы бы рады запорожцев выжить из Сечи, да не можете...
- Пан гетман испугается ответственности!
- За пана гетмана поднимется 50 тысяч татарских сабель, кроме того, войско, которое у него сейчас в руках.
- А казаки? А казаков ты забыл, они сейчас же восстанут...
Сословия - в Речи Посполитой тремя сословиями, составляющими сейм, считали короля и обе палаты: сенат и посольскую избу.
Тут Азыя вытянул руки и сложил пальцы в виде орлиных когтей, потом хватился за рукоятку сабли и сказал:
- Мы покажем казакам права! Мы из них невольников сделаем, а сами будем держать в руках Украину! Слушайте, пан Богуш, вы думаете, что я маленький человек, а я не такой уж маленький, как это кажется пану Нововейскому, здешнему коменданту, офицерам и вам, пан Богуш. Вот над этим я день и ночь думал, даже похудел весь, даже лицо почернело. Но что я придумал, я придумал хорошо, и потому сказал вам, что у меня есть сила и мощь. Вы сами видите, что это огромное дело; поезжайте к пану гетману, и поскорее! Изложите ему все, и пусть он меня уполномочит письменно, а о сословиях я уж заботиться не буду. У гетмана великая душа; гетман поймет, что здесь и сила, и мощь. Скажите гетману, что я - сын Тугай-бея, что я один могу это сделать; изложите ему все, и пусть он согласится. Ради бога, только бы не опоздать, только бы пока снег лежит в степи, только бы до весны, а то весной война будет... Поезжайте и тотчас возвращайтесь, мне надо поскорее знать, что мне делать.
Пан Богуш не заметил даже, что Азыя говорил повелительным тоном, как будто он уже был гетманом и отдавал приказания своему офицеру.
- Как вы думаете, ваша милость, пан гетман согласится?
- Возможно, что он прикажет тебе приехать к нему, а потому пока не уезжай в Рашков. Отсюда ты скорей доедешь до Яворова. Согласится ли он, - не знаю, но он отнесется к этому делу очень внимательно, ибо ты приводишь сильные доводы. Ей-богу, я никогда не ожидал от тебя ничего подобного, но теперь вижу, что ты человек необыкновенный и что ты создан для великих дел. Ну, Азыя, Азыя! Наместник Липковского полка, и ничего более, а в голове у тебя такие мысли, от которых страшно становится! Теперь я уже не удивлюсь, если увижу на твоей шапке перо цапли, а над тобой бунчук... Верю и тому, что ты говоришь, что тебя эти мысли по ночам жгли. Послезавтра непременно поеду, только отдохну немного, а теперь пойду, - поздно и в голове у меня шумит, как на мельнице. Оставайся с Богом, Азыя! В висках у меня стучит, точно я пьян... Оставайся с Богом, Азыя, сын Тугай-бея!
Тут пан Богуш крепко пожал исхудалую руку татарина и повернулся к двери, но на пороге остановился и сказал:
- Как это? Новые войска для Речи Посполитой... Готовый меч над головами казаков... Дорош покорен... Смуты в Крыму... Турецкое могущество ослаблено... Конец набегам на Русь... Ей-богу!..
- А для меня бунчук и булава... И по воле или против воли - она! Иначе горе вам!
Потом он допил из жестяной кружки водку и бросился на постель, покрытую шкурами, в углу комнаты. Огонь в камине погас, зато в окно ворвались потоки лунного света с холодного зимнего неба. Азыя лежал некоторое время спокойно, но заснуть не мог. Наконец встал, подошел к окну и стал глядеть на луну, которая плыла, как одинокий корабль, по безмерной небесной пустыне.
Молодой татарин смотрел на нее долго, потом сложил руки на груди, поднял оба больших пальца кверху, и из его уст, которые еще час тому назад исповедовали Христа, вырвалось что-то вроде печального напева:
- Лаха и Лаллах, Лаха и Лаллах... Магомет россулах...