Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава I. (старая орфография)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 

ДОН-КИХОТ ЛАМАНЧСКИЙ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 

Глава I.

В небольшом местечке Ламанча, - имени его я не хочу вспоминать, - жил недавно один из тех гидальго, у которых можно найти старинный щит, копье на палке, тощую клячу и гончую собаку. Кусок отварной баранины, изредка говядины - к обеду, винегрет - вечером, кушанье скорби и сокрушения -- по субботам {Кушаньем скорби и сокрушения называлась в Испании похлебка, приготовленная из потрохов и конечностей животных, околевавших в течения недели. Это было единственное мясное блюдо, дозволенное в субботу и известное в народе под вышесказанным названием.}, чечевица - по пятницам и пара голубей, приготовлявшихся, сверх обыкновенного, в воскресенье, поглощали три четверти его годового дохода. Остальная четверть расходовалась на платье его, состоявшее из тонкого, суконного полукафтанья с плисовыми панталонами и такими-же туфлями, надеваемыми в праздник, и камзола из лучшей туземной саржи, носимого им в будни.

При нем жила экономка, перевалившая за сорок, племянница, не достигшая двадцати лет, и слуга, умевший работать в поде, ходить за лошадью и владеть виноградным ножом. Приближаясь к пятидесятилетнему возрасту, худой и сухощавый, герой наш отличался крепким здоровьем, вставал до зари и страстно любил охоту. На счет настоящого имени его, биографы говорят розно: одни называют его Кихада, другие Кизада; между тем самые добросовестные изыскания по этому предмету заставляют думать, что он звался Кихана. Впрочем это не касается дела, - постараемся только во всем остальном, относящемся к нашей истории, не удалиться от истины.

Нужно сказать, что в свободное время, занимавшее у нашего гидальго чуть-ли не 365 дней в году, он с непонятным наслаждением предавался чтению рыцарских книг и собрал их в своей библиотеке сколько мог, в особенности нравились ему сочинения славного Фелициана Сильвы. Он восхищался несравненной ясностью и блеском его прозы и несравненными тирадами, в роде следующих: или высокия небеса, божественно вашу божественность при посредстве звезд утверждающия, соделывают вас достойными достоинств, достойных вашего величия.

От подобных фраз у героя нашего заходил, что называется, ум за разум. Целые ночи напролет ломал он голову, добиваясь в них смысла; - труд, оказавшийся-бы не под силу самому Аристотелю, еслиб знаменитый мудрец воскрес нарочно для этой цели. Мало безпокоясь о безчисленных ранах, полученных и нанесенных дон-Белианисом, и полагая, что, не смотря на все искусство лечивших его докторов, такой славный рыцарь должен был иметь израненое тело и покрытое шрамами лицо, он восхищался только остроумием, с каким автор Белианиса закончил свою неоконченную книгу. Часто ему приходило желание взяться за перо и самому докончить ее, что, вероятно, он сделал-бы с полным успехом, еслиб ум его не был ужь занят другими, несравненно важнейшими мыслями. Много раз доводилось ему спорить с священником его деревни, человеком ученым, удостоенным ученой степени в Зигуенце {Выражение ироническое. В Испании в то время смеялись над претензиями разных маленьких университетов и над воспитанниками их.} о том, которому из рыцарей следует отдать пальму первенства: Пальмерину Английскому или Амадису Гальскому? Присутствовавший при этих спорах цирюльник, синьор Николай, утверждал, что ни один рыцарь не мог сравняться с рыцарем Фебом, и что ближе всех подходит к нему безспорно дон-Галаор, брат Амадиса Гальского, который, нисколько не уступая самому Амадису в самоотвержении и мужестве, не был однако таким капризным плаксой, как его братец.

Гидальго наш, мало по малу, до того пристрастился к рыцарским книгам, что в чтении их проводил дни и ночи, и кончил тем, что, в следствие усиленного бодрствования и чтения, мозг его разстроился, и он сошел с ума. Ему то и дело грезились поединки, битвы, волшебники, бури, любовь, раны и тому подобный сумбур, наполнявший его любимые книги. И так полно убежден он был в истине всего этого, что для него в целом мире не существовало решительно ничего, достойного большого доверия. Он говорил, что хотя Сид-Руи-Диаз был, конечно, рыцарь не из последних, но что он далеко не может равняться с рыцарем Пылающого Меча, Геркулеса, при помощи которой этот силач задушил в своих руках Антея, названного сыном земли. С большой похвалой отзывался он также о великане Моргане, едином благородном исключении из свирепого сонма великанов. Но героем его, по преимуществу, был Рейнальд Монтальванский, особенно когда он мерещился ему выходящим из своего замка грабить каждого встречного, или отправляющихся за море похищать идол Магомета, вылитый из чистого золота, как уверяет история. Что-же касается изменника Ганелона, то за возможность отсчитать ему несколько подзатыльников он охотно отдал-бы свою экономку в племянницей в придачу.

Рехнувшись окончательно, герой наш задумал одно из самых безумных предприятий, какие приходили когда либо в голову полуумным. Ему казалось необходимым, как для собственной славы, так для блага и славы родной страны своей, сделаться странствующим рыцарем; и рыская по свету на коне с оружием в руках, ища приключений, карая зло, возстановляя правду, защищая гонимых и сирых, пускаясь наконец в самые ужасные приключения, покрыть себя неувядаемой славой. Ему уже мерещилось, как, благодаря своему мужеству, он делается на худой счет Трапезондским императором. Увлекаемый этими сумазбродными мечтами, он только и думал, как-бы поскорее привести намерение в дело; и прежде всего позаботился о своем прадедовском оружии, давно покоившимся в пыли, в одном из забытых углов его дома. Достав, вычистив и починив его, он с ужасом увидел, что от шлема, некогда целого, оставался только шишак. Призвав на помощь все свое искусство, он, при помощи картона и остававшагося в целости шишака, устроил что-то в роде шлема. Но когда он пожелал убедиться в прочности своей работы и нанес устроенному им шлему два шпажных удара, то первый из них сразу разрушил весь это недельный труд. Неудача эта, хотя и не совсем приятная для нашего гидальго, не обезкуражила его однако. Он принялся вторично работать над шлемом и, чтобы придать ему возможную прочность, приделал в нему железные застежки. Не желая, однако, во второй раз испытать прочность своей работы, он счел ее оконченною и вообразил себя обладателем самого прочного шлема в мире.

Покончив с оружием, он отправился осмотреть збрую и своего верхового коня. И хотя конь этот был более жалок, нежели сам знаменитый конь Гонеля, состоявший, исключительно, из кожи и костей, он показался ему, однако, прекраснее александровского Букефала и Бабиеки рыцаря Сида. Четыре дня ломал он голову, присваивая этой несравненной лошади достойное её имя. Возможно-ли, думал он, чтобы конь такого славного рыцаря, в тому-же превосходный сам по себе, не имел какого-нибудь известного имени. Если господин переменяет свое имя и общественное положение, то конь его может и даже должен, ради этого случая, также переменять свое имя на другое, более звучное и соответствующее его новому положению. Перебрав, удлинив, укоротив и перевернув на все лады множество различных имен, он остановился наконец на имени Россинанта, показавшемся ему звучным, сильным и во всех отношениях достойным первой лошади в мире. Придумав имя своему коню, он решился придумать имя и самому себе, и после нового недельного размышления, решился назвать себя Дон-Кихотом, название, подавшее повод его историкам предполагать, что настоящее имя его было Кихада, а не Кизада, как утверждают другие.

в чем не отступать от своих знаменитых предшественников, решился также назвать себя не просто Дон-Кихотом, а Дон-Кихотом Ламанчским,

Вычистив оружие, смастерив шлем, приискав имя себе и своему коню, герой наш увидел, что ему не доставало только дамы, в которую он мог бы влюбиться, так как рыцарь без дамы и любви походит на дерево без листьев, на тело без души. Он говорил себе: если в наказание за мои грехи или, скорее, благодаря счастливой звезде моей, мне случится встретиться с каким нибудь великаном, как это в частую случается странствующим рыцарям, если с первого удара я поражу или даже проколю его насквозь, и он очутится в моей власти, тогда мне необходимо будет иметь даму, в которой я мог бы послать побежденного мною великана, дабы, пав перед нею ниц, он сказал ей покорным голосом: "высокая дама! я великан Каракалиунбро, владетель Маландаринского острова, побежденный на поединке безстрашным и на всегда славным рыцарем Дон-Кихотом Ламанчским, по приказанию которого я прихожу пасть ниц пред вашей красотой и у ваших ног ждать ваших повелений." О, как счастлив был наш гидальго, сложив эту пышную тираду. Но радость его была еще полнее, когда он нашел наконец ту, которой суждено было очаровать его сердце и поработить его мысли. Этой волшебницей стала, сама того не зная, молодая, хорошенькая поселянка Альдонзо Лорензо. Истратив много времени на приискание ей названия, которое бы, гармонируя с его собственным, заставляло видеть в ней принцессу или другую высокую даму, он назвал ее наконец Дульцинеей Тобозской. Последнее слово указывало на месторождение её - деревню Тобозо. Имя, приисканное им своей красавице, показалось ему столь же звучным, благородным и возвышенным, как имена, данные им себе и своему коню.