Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXII. (старая орфография)

Глава XXII.

Сид Гамед Бененгели, историк Ламанчский и Арабский, говорит в этой умной, величественной, серьезной и скромной истории, что когда знаменитый Дон-Кихот Ламанчский и оруженосец его Санчо Пансо кончили вышеприведенный разговор, рыцарь, подняв глаза, увидел пешеходную партию, человек в двенадцать с скованными руками, и как зерна в четках, нанизанными на одну длинную, железную цепь, перетянутую поверх шей их. Партию эту конвоировали два конных и два пеших сержанта; конные - с аркебузами, пешие - с пиками и мечами. Заметив их Санчо воскликнул: "вот партия каторжников, ссылаемых на галеры."

- Как ссылаемых каторжников? спросил Дон-Кихот. Ужели король ссылает кого-нибудь насильно в каторгу?

- Я не говорю насильно, отвечал Санчо, а то, что они приговорены служить королю в каторге за свои преступления.

- Приговорены они или нет, сказал Дон-Кихот, довольно того, что они идут не по собственному желанию.

- Еще бы по собственному! - заметил Санчо.

- В таком случае, продолжал Дон-Кихот, мне предстоит здесь исполнить свой долг: помогать несчастным и разрушать насилие.

- Ваша милость, воскликнул Санчо, подумайте о том, что правосудие, которое есть тот же король, не насилует и не оскорбляет никого, а только наказывает преступление.

В эту минуту партия каторжников подошла к нашим искателям приключений, и Дон-Кихот очень вежливо спросил одного из конвойных, за что ведут скованных этих люди?

- Это каторжники, отправляющиеся служить его величеству на галерах, отвечал конвойный. Больше мне нечего сказать вам, а вам нечего у меня спрашивать.

- Я, однако, желал бы знать в частности преступления каждого из них, настаивал Дон-Кихот. К этому он, чрезвычайно вежливо, присовокупил несколько милых слов, прося подробнее ответит ему на его вопрос.

- У нас есть список этих каторжников и их преступлений, сказал ему другой конвойный, но только нам некогда останавливаться, выминать и читать его; спросите у них сами, пусть они отвечают вам, если охота им; у них, впрочем, такая не охота делать разные мерзости как и рассказывать о них. - Получив это разрешение, которое, впрочем, в случае надобности, он дал бы себе сам, Дон-Кихот приблизился к арестантам, и спросил первого, попавшагося ему на глаза, за что его так позорно ведут?

- За то, что был влюблен, отвечал каторжник.

- Вот это мило, воскликнул Дон-Кихот; да если влюбленных посылают на галеры, то мне первому давно бы уж пора быть там.

- Беда только, что любовь моя не таковская, как вы воображаете, отвечали Дон-Кихоту. Я, ваша милость, как душу свою полюбил корзину с бельем, и так это нежно сжимал ее в своих объятиях, что еслиб не подвернулась и не захватила нас с нею полиция, то, кажись, я бы до сей поры все нежничал с нею. Ну, да не удалось; был я захвачен, как говорится, на самом месте преступления, и дело было до того ясно, что по спине моей проехались без дальних разговоров раз сто плетьми и объявили мне, что когда, в добавок к этому, я поработаю еще года три на широкой ниве, тогда и делу конец.

- Что это за широкая нива? спросил Дон-Кихот.

- А тоже что галеры, отвечал каторжник, молодой человек лет двадцати пяти, родом, как говорил он, из Пиедреты.

С таким же вопросом, как к первому, обратился Дон-Кихот в другому арестанту, задумчивому и грустному, который не ответил ему ни слова; но первый поспешил ответить за второго. - Этот господин, сказал он, отправляется в каторгу в качестве канарейки, или другими словами, песенника и музыканта.

- Как так? воскликнул Дон-Кихот, разве песенников и музыкантов тоже отправляют на галеры?

- Как же, господин, отправляют, отвечал арестант; и доложу вам, что ничего нет хуже, как распевать в тисках.

- Ну, а у нас, господин мой, отвечал арестант, это происходит совсем навыворот; у нас - как запоешь, так на всю жизнь беду наживешь.

- Ничего не понимаю, ответил Дон-Кихот; но один из конвойных, вмешавшись в разговор, вывел Дон-Кихота из недоумения. "Господин рыцарь," сказал он; "у этих негодяев петь в тисках", значит - отвечать под пыткой. Этого пройдоху тоже пытали, и там он сознался, что промышлял кражей скота; его присудили на шесть лет на галеры, да для начала отодрали плетьми; штук двести их, я полагаю, приходится ему, теперь, нести на своих плечах. Он, как видите, идет пригорюнясь и словно стыдясь, и все он такой не веселый у нас, потому что товарищи куда как не долюбливают его, и то и дело колят ему глаза тем, что не хватило у него духа вынести пытку, и не выдать себя. У этой братии есть такая поговорка, что в да и в нет, все один слог; и что вору выгоднее держать жизнь или смерть свою на своем языке, чем на языке своих свидетелей и судий, и право, ваша милость, разсуждают то они, как я полагаю, в этом отношении, не глупо.

- И я тоже полагаю, отвечал Дон-Кихот, спрашивая вместе с тем третьяго арестанта, о том же, о чем он спрашивал двух первых. Этот бойко ответил ему: "я отправляюсь сослужить службу матушке каторге за десять золотых."

- Я охотно дал бы десять других, чтобы избавить тебя от этой матушки, сказал Дон-Кихот.

- Ну, теперь, господин мой, отвечал каторжник, готовность ваша похожа на полный деньгами карман среди моря, когда приходится пропадать с голоду, потому что ничего там на эти деньги не купишь; что бы вам раньше сунуться с вашими золотыми, тогда бы я знал уж как распорядиться и деньгой и языком моего стряпчого; гулял бы я себе, теперь, на воле, по какой-нибудь Закодоверской площади, в Толедо, и не знал бы, не ведал, что это за большие дороги такия, по которым прогуливают нас с цепью на шее, как собак с ошейниками. Но велим Господь, потерпи человече, и вот, ваша милость, конец всей нашей речи.

Дон-Кихот обратился к четвертому каторжнику, почтенного вида, с седой бородой, покрывавшей всю его грудь. На вопрос Дон-Кихота, за что ссылают его? он вместо ответа, принялся рыдать, но следовавший за ним арестант поспешил ответить за него: "этот почтенный бородач, говорил он, ссылается на четыре года на галеры после важного шествия, в пышнейших одеждах, верхом, по городским улицам."

- Не значит ли это, мой милый, перебил его Санчо, что он уплатил порядочный штраф и был выставлен на лобном месте.

- Оно самое и есть, отвечал каторжник, а пропутешествовал он на это место за то, что был, там сказать, маклером чужих ушей и даже целых телес, то есть состоял по особым поручениям по части любовной, ну да к тому к еще чуточку и колдун он.

- Об этой чуточке я ничего не говорю, отвечал Дон-Кихот, но что до посредничества его в любовных делах, взятого, само по себе, без всяких чуточек, то за это он не достоин галер, если только его не отправляют туда быть вашим командиром, потому что посредником в любви не может быть всякий; для этого нужно человека ловкого и умеющого хранить чужия тайны. Я нахожу притом, что подобные деятели могут быть весьма полезны во всяком благоустроенном обществе, если только они явятся из ряда людей порядочных и образованных. Следовало бы даже создать, по моему мнению, особых надзирателей, и точно определить число лиц, предназначивших себя для этого занятия, подобно тому, как определено число торговых маклеров. Этим можно было бы устранить на свете много зла, происходящого единственно от того, что многие берутся здесь не за свое дело. У нас промышляют любовными тайнами люди невежественные и темные; безбородые юноши, без всякой опытности; разные незначительные женщины и мелкотравчатые лакеи, которые в важных случаях, когда нужно решиться на что-нибудь, теряются до того, что не съумеют отличить своей правой руки от левой, и дают супу простыть на пути от тарелки ко рту. Хотелось бы мне немного распространиться и доказать, почему важно обратить особенное внимание на людей столь необходимых, во всяком хорошо организованном обществе, но теперь не время и не место. Когда-нибудь я передам мои мнения на этот счет человеку с значением и силой. Покамест же скажу, что тяжелое впечатление, произведенное на меня видом этих седых волос и этого почтенного лица, так строго осужденного за исполнение нескольких поручений влюбленных, немного ослабилос обвинением его в колдовстве; - хотя я и убежден, что в мире нет ни заговоров, ни очарований, которые бы могли так или иначе направить нашу волю, как это думают некоторые простаки. Нам дана свободная воля, которой не могут насиловать волхования и травы. И то что приготовляют некоторые женщины по глупости, и некоторые мущины из плутовства, все эти напитки и варения составляют чистейший яд, сводящий с ума людей, зря верующих, будто зелья могут заставить полюбить того, кто не любят. Все это, повторяю, чистейший вздор, потоку что воля наша свободна.

- Ваша правда, ваша правда, воскликнул старец. И клянусь Богом, что относительно колдовства на душе моей нет никакого греха; вот за обвинение по любовным делам, спорить не стану, но только я, право, не видел ничего дурного в этом. Я заботился, единственно, об удовольствии людей; о том, чтобы жили они в мире и согласии, без споров и скорбей. Но это богоугодное желание не воспрепятствовало мне, как видите, отправляться туда, откуда я ужь не надеюсь вернуться, вспоминая преклонные лета мои и каменную болезнь, которая неустанно мучит меня.

С последним словом он принялся так горько рыдать, и так разжалобил Санчо, что тот достал из кармана четыре реала и подал их рыдавшему старцу.

Дон-Кихот, продолжая между тем свои разспросы, обратился к следующему, который бойко ответил ему: "отправляюсь я, сударь мой, за то, что ужь слишком баловался с двумя своими двоюродными сестрами, и с двумя другими, тоже двоюродными сестрами, только не моими; и добаловались мы до того, что вышло там какое то такое диковинное приращение родни, что сам чорт ничего не разберет. Призвали свидетелей, выкопали доказательства; похлопотать за меня было не кому, денег тоже не было; ну вот и присудили меня. На шесть лет отправляюсь, - следовало мне, правда, жаловаться, да что делать, маху дал. Ну, да ничего, я молод, жизнь долга, и всякому горю на свете можно пособить. Если у вашей милости есть что подать этим беднякам, то Бог вознаградит вас за это на небе, а мы здесь денно и нощно станем молиться за здравие вашей милости, да продлит Господь жизнь вашу так долго, как того она стоит". Арестант этот был одет в ученическое платье; и один из конвойных говорил, что он лихой балагур и знаток латыни.

Позади всех шел человек, лет около тридцати, хорошо сложенный и не дурной собой, только глядел он вам то странно, - одним глазом на другой, - и скован был иначе, чем другие - цепью, которая обвивала его всего и оканчивалась двумя большими кольцами, - одно из них было припаяно к цепи, а другое обхватывало его шею в роде ошейника; от него вниз до поясницы спускались два прута, с замыкавшимися на замок железными наручниками, так что каторжник этот не мог ни приподнять рук над головой, ни опустить голову на руки. Дон-Кихот полюбопытствовал узнать, почему на этом арестанте больше цепей, чем на других? "Потому", ответил конвойный, "что он один натворил столько преступлений, сколько не натворили все остальные здесь каторжники вместе; это такой хитрый и дерзкий плут", добавил он, "что мы боимся как бы он не удрал и теперь, скованный по рукам и ногам".

- Да что он сделал такого ужасного, опросил Дон-Кихот, если его не присудили ни к чему большему, как к работе на галерах?...

- Он приговорен за десять лет работать за галерах, что значит больше чем гражданская смерть, отвечал конвойный. Говорить о нем долго нечего, достаточно вам будет узнать, что это знаменитый Гинес Пассамонт, иначе называемый Гинезил Парапильский.....

- Потише, потише, господин комиссар, перебил каторжник, не забавляйтесь перековеркованием чужих имен и прозвищ. Зовут меня Гинес, а не Гинезил, фамилия моя Пассамонт, а не Параполла, как вы толкуете. Пусть каждый, поочередно, сам себя оглядывает, это право будет не дурно..

- Молчите, господин наибольшой негодяй, если вам неугодно, чтобы я попросил плечи ваши заставить вас замолчать, отвечал конвойный.

- Человек живет как Господу Богу угодно, возразил каторжник, и пока скажу я вам только, что быть может, когда-нибудь, кто-нибудь узнает как меня зовут.

- Разве не так тебя зовут, сволочь! крикнул конвойный.

а то надоели ужь вы вашими разспросами. Коли хотите узнать кое-что обо мне, так скажу я вам, что зовут меня Гинес Пассамонт, и что история моя написана пятью моими пальцами.

- Это правда, заметил комиссар; он действительно сам написал свою жизнь так, что уж лучше нельзя написать; и заложил ее в тюрьме за двести реалов.

- И выкуплю ее, прервал Гинес, хотя бы она была заложена за двести золотых.

- Разве она так хороша? спросил Дон-Кихот.

- Да там хороша, возразил каторжник, что заткнет за пояс Лазариллу Тормеского и все книги в этом роде. В ней написана одна только правда, да такая милая, что чище всякой лжи.

- А как она под заглавием? спросил Дон-Кихот.

- Жизнь Гинеса Пассамонта, ответил автор.

- Окончена она? продолжал спрашивать Дон-Кихот.

- Так ты бывал уже так? сказал Дон-Кихот.

- Служил ужь я так четыре года Богу и королю, ответил Гинес; испробовал я и сухарей и бычачьих нерв; и правду сказать не слишком кручинюсь, что приходится мне побывать так еще раз, потому что буду иметь, по крайней мере, время докончить свою книгу. Мне еще предстоит иного хорошого сказать, а на испанских галерах, слава Богу, свободного времени больше, чем мне нужно; тем более, что обдумывать мне ничего не осталось, я наизусть все знаю, что буду писать.

- Ты, право, не глуп, сказал ему Дон-Кихот.

- Это то и беда моя, заметил Гинес, потому что только дуракам везет на свете.

- Кажется ужь докладывал я вам, господин коммисар, чтобы вы изволили говорить повежливее, отвечал арестант. Позвольте еще вам доложить, что вашу черную розгу начальство дало вам вовсе не для того, чтобы угнетать этих несчастных, которых вы сопровождаете, а, как мне кажется, для того, чтобы вы их отвели куда велит его величество. Если нет, то жизнью... впрочем, довольно. Всякия пятна могут когда-нибудь попасть в щелок, и пусть каждый молчит, - здорово живет и отправляется своей дорогой, как и нам пора это сделать, потому что мы ужь довольно намололи здесь всякого вздору.

В ответ на это коммисар замахнулся было жезлом своим на Пассамонта, но Дон-Кихот бросился вперед, отвел удар и просил коммисара не драться. "Ничего удивительного нет", сказал он, "если человек с связанными руками вознаграждает себя тем, что развязывает язык;" после чего, обратясь к каторжникам, сказал им: "из того, что я услышал от вас, дорогие братья, я вижу ясно, что хотя вас карают за ваши заблуждения, все-же ожидающая вас жизнь приходится вам не по вкусу, и вы отправляетесь на галеры против вашей воли. Я вижу также, что недостаточное мужество, выказанное при допросе одним, недостаток денег у другого, простое несчастие третьяго и наконец пристрастие и заблуждение судий вообще решили вашу погибель и закрыли пред вами двери правосудия, составляющого наше общее достояние. Все это, друзья мои, убеждает меня в тон, что я должен показать на вас: зачем ниспослан я в мире, почему неисповедимой волей промысла включен я в сонм рыцарей, зачем клялся я вспомоществовать гонимым и сирым и отстаивать слабых, угнетаемых сильными. Но так как вместе с тем я сознаю, что никогда не следует делать насильно того, что можно сделать мирно, поэтому и прошу ваших конвойных и господина коммисара снять с вас оковы и отпустить вас с Богом; другие сослужат за вас королю службу в лучших обстоятельствах. А между тем, говоря правду, не чудовищно-ли обращать в рабов тех, кого Бог и природа создали свободными. К тому-же, вам, господа," сказал Дон-Кихот, обращаясь к конвойным, "люди, эти, кажется, не сделали никакого зла, поэтому отпустите их с миром, и пусть каждый из них остается с своим грехом. Пусть уж там судит их Верховный Судия; Он награждает добрых и наказует злых. Нам-же, людям, уважающим, в каждом из нас, наше человеческое достоинство, не пристало быть палачами себе подобных; это не достойно человека, особенно не имеющого в том никакого интереса. Прошу-же вас, господа, добром и спокойно, - желая оставить за собою предлог поблагодарить вас потом, - исполнить мою просьбу. Если-же вы откажете мне, тогда этот мечь, это копье и эта рука съумеют заставить вас послушать меня."

- Вот это тоже мило, воскликнул комиссар, и стоило вам, господин рыцарь, столько говорить для того, чтобы выговорить такую диковинку. Неужели вы, в самом деле, думаете, что мы или тот, кто поручил нам этих каторжников, могут отпустить их когда захотят. Полно вам, право, народ смешить; поезжайте себе своею дорогой, да поправьте на голове своей таз, не безпокоясь отыскивать пятой лапы у нашего кота.

- Сам ты кот, крыса, каторжник, и вдобавок грубиян, воскликнул Дон-Кихот, и не находя нужным предупреждать его, устремился на него с такою яростью, что прежде нежели противник его успел подумать о защите, он свалил его на землю. К счастию рыцаря, он восторжествовал над конвойным, вооруженным аркебузом. Это неожиданное нападение ошеломило на минуту всю стражу, но скоро придя в себя, конвойные верховые схватились за мечи, а пешие за пики, и напали на Дон-Кихота, ожидавшого их с убийственным хладнокровием. Рыцарю, без сомнения, пришлось-бы пережить теперь несколько не совсем приятных минут, если-бы каторжники не употребили, - воспользовавшись случаем вырваться на свободу, - совокупных усилий разорвать сковывавшую их цель, произведши при.этом такую кутерьму, что конвойные, кидаясь то на освобождавшихся арестантов, то на освобождавшого их и теперь напавшого на стражу рыцаря, в сущности ничего путного сделать не могли. Санчо, с своей стороны, помогал освободиться Гинесу, который первый вырвался на свободу, и не чувствуя более оков на себе, вскочил на распростертого комиссара, вырвал из рук его аркебуз, и прицеливаясь то в одного, то в другого, и не стреляя ни в кого, вскоре очистил поле битвы от всяких конвойных, удравших со всех ног от аркебузы Пассамонта и камней, которыми провожала их вся остальная братия.

отыскивать виновных. Он сообщил об этом своему господину, упрашивая его поскорее убраться отсюда и скрыться в горах.

- Ладно, отвечал Дон-Кихот, но я знаю, что мне следует сделать прежде всего, и крикнувъкличь к освобожденным им каторжникам, бежавшим, как попало в разные стороны, обобравши наперед коммиссара до последней нитки, он собрал их всех вокруг себя, - арестантам интересно было услышать, что скажет им их освободитель. Рыцарь, окруженный теми, которые обязаны были ему своей свободой, обратился к ним с такими словами: "господа! каждому из нас следует быть признательнымь за оказанное ему благодеяние, потому что неблагодарность людская особенно неприятна Богу. Все вы видите и чувствуете, сделанное мною вам добро: в благодарности за это, я требую, или лучше сказать, такова моя воля, чтобы вы все, с этой самой цепью на шее, от которой я освободил вас, отправились в Тобозо, представились там моей даме Дулыганее Тобозской, передали ей, что рыцарь её, называемый рыцарем печального образа, ".

- Все, что вы, господин рыцарь-освободитель наш, повелеваете нам исполнить, совершенно невозможно для нас, отвечал Дон-Кихоту, от лица всей братии, Гинес Пассамонт, потому что все мы вместе, с цепью на шее, никак не можем отправиться по большой дороге, а должны пробираться, без цепей, по одиночке, каждый заботясь только о самом себе, не показываясь ни на каких дорогах, а напротив, стараясь ходить чуть не под землею, чтобы не наткнуться как-нибудь на святую Германдаду, которая, без всякого сомнения, пустится за нами в погоню. Все, что вы, господин рыцарь, можете сделать, по всей справедливости, это заменить путешествие в Тобозо и представления вашей даме Дульцинее Тобоэской нашею молитвою за вас. Но думать, чтобы мы добровольно возвратились в землю египетскую, или, что тоже, пошли-бы, с цепью на шее, в вашей даме Дульцинее, значило бы думать, что теперь ночь, и требовать этого от нас, значило-бы требовать от козла молока

Пассамонт, человек от природы задорный, к тому же не замечавший, что рыцарь как будто не в своем уме, - это лучше всего доказывала Пассамонту полученная им свобода, - мигнул братии, которая, отбежавши в сторону, забросала Дон-Кихота каменьями; - защищаться от них, помощью одного шлема, у рыцаря не хватило рук. Бедный же Россинант доведен был до того, что обращал теперь столько внимания на шпоры, как будто он был вылит из бронзы. Санчо спрятался за своего осла, и этим живым щитом прикрылся от града каменьев, осыпавших оруженосца и рыцаря. Щит рыцаря оказался однако хуже щита оруженосца и Бог весть сколько счетом каменьев обрушилось на него с такою силой, что они свалили его, наконец, на землю. Едва лишь он упал с коня, как в туже минуту на него вскочил каторжник, в школьной форме, - снял с головы его таз, которым он, кстати, хватил Дон-Кихота три или четыре раза по плечам, потом ударил этим тазом несколько раз по земле, намереваясь разбить его в куски, и вспомоществуемый остальною братией, снял с рыцаря его шолковый с двойными рукавами камзол, который он носил поверх своих лат, и обобрал бы его до чиста, до самых чулков, еслиб непомешали ему кирасы и другия вооружения Дон-Кихота. Сняли каторжники и с Санчо кафтан, оставив его чуть не в одной рубашке, и поделив между собою добычу, разбрелись в разные стороны, заботясь больше о том, как бы не наткнуться на святую Германдаду, чем о том, чтобы с цепью на шее отправиться в Тобозо и представится там Дульцинее. На месте побоища оставались теперь только Дон-Кихот, Санчо, осел и Россинант; осел задумчивый, с опущенною вниз головой, хлопая по временам ушами, точно будто камни продолжали еще сыпаться на него; Россинант, распростертый рядом с своим господином, потому что и его каменья сшибли с ног; Санчо без кафтана, дрожа от страха, при мысли о святой Германдаде, и наконец сам рыцарь Дон-Кихот, терзаемый мыслью о том, как отплатили ему каторжники за его благодеяние.