Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXXIII. (старая орфография)

Глава XXXIII.

Безразсудно-любопытный.

В славной и богатой Флоренции жили, некогда, двое молодых людей, благородной фамилии: Ансельм и Лотар, соединенные узами такой тесной дружбы, что их звали не иначе, как двумя друзьями. Ровесники летами, они удивительно сходились в своих вкусах, стремлениях и наклонностях, с того лишь разницей, что Ансельм первенствовал в обществе, а Лотар на охоте. Это не мешало им, однако, горячо любить друг друга, и воля одного так гармонировала с волею другого, что, кажется, стрелки двух хорошо выверенных часов в движении своем не могли представлять большого согласия.

Случилось Ансельму влюбиться в одну прекрасную, флорентийскую девушку, и он, ни мало не колеблясь, решился жениться на ней, посоветовавшись предварительно с своим другом, без которого не начинал ничего. Лотар взялся устроить эту свадьбу, и действовал так успешно, что Анселъм вскоре обладал любимой им женщиной. С своей стороны и Камилла (жена Ансельма), осчастливленная сделанною ею партией, каждодневно благодарила небо и Лотара, устроивших её замужество и земное счастие.

своего друга реже и реже. Ему казалось, как это должно казаться всякому порядочному человеку, что к женатому другу нельзя заходить также часто, как к холостому, ибо честь мужа так нежна, что ее может уязвить не только друг, но даже родной брат.

Как ни был влюблен Ансельм, он не мог однако не заметить охлаждения к нему Лотара, и стал горячо упрекать его, уверяя, что он никогда бы не женился, еслиб знал, что этот брак разстроит их прежния дружеския отношения. Он говорил, что видит в жене своей только третье, связующее их лицо, и что щепетильное уважение к тому, что зря, принято правилом в свете, не должно лишать их сладкого, дорогого для них имени двух друзей. Он уверял, наконец, что жене его столько же приятно, как и ему самому, часто, встречать у себя в доме человека, которому она обязана осчастливившим её бравом. Словом, он употребил всевозможные усилия к возстановлению между ними их прежних отношений, уверяя, что без этого счастие его ни может им полно.

На все эти доводы друг его отвечал с таким умом, что Ансельм вполне уверился в чистоте его намерений, и в конце концов Лотар обещал Ансельму обедать у него каждый праздник, и кроме того два раза в неделю. Не смотря, однако, на это обещание, он дал себе слово вести себя так, как того требовали общественные приличия и репутация Ансельма, которой он дорожил едва ли не больше, чем своей собственной. Он говорил, и не без основания, что мужья, имеющие красавиц жен, должны быть столько же разборчивы в выборе своих знакомых, сколько и знакомых своих жен; ибо то, чего нельзя устроить в храме, на гулянье, или другом общественном месте, легко устраивается у какой-нибудь родственницы или подруги, на которую наиболее полагаешься. Лотар добавлял, что мужьям не мешало бы иметь преданного друга, который бы указывал им на каждый их промах, находя, что в большей части случаев, страстная любовь мужа к жене, частию ослепляя, частию удерживая его боязнью огорчить любимую женщину, не позволяет ему откровенно сказать жене: "делай мой друг то-то, или не делай того-то." Злу этому, как думал Лотар, легко могли бы помочь советы искренняго друга. Но где найти такого преданного, искренняго благородного друга? Кто другой мог им быть, как не сам Лотар? он, так зорко охранявший семейную честь своего друга; он, приискивавший всевозможные предлоги извинять свое отсутствие в доме Ансельма в те дни, которые он сам назначил для посещения его, устраняя этим всякую возможность злым языкам распространяться на счет слишком частых посещений дома красавицы Камиллы богатым и изящным молодым человеком. Заботясь о семейном счастии своего друга, Лотар часто посвящал время, обещанное Ансельму, другим занятиям, отговариваясь необходимостью окончить их как можно скорее. Все это вело к тому, что свидания наших друзей проходили почти исключительно в упреках с одной стороны и оправданиях с другой.

"друг мой! ты, конечно, не думаешь, чтобы я не благодарил Бога за все, что Он даровал мне; за те природные дары, которыми Он так щедро осыпал меня, и в особенности за ту высшую милость, которую Он явил мне, дав мне такого друга как ты и такую жену, как Камилла; два сокровища, любимые мною, если не столько, сколько оне стоят, то, по крайней мере, столько, сколько могу. И чтож, обладая, повидимому, всем, что составляет счастие земное, я влачу здесь самую безотрадную жизнь. С некоторых пор меня волнует такое странное и исключительное желание, что я сам себе удивляюсь, я сам себя не узнаю; я бы хотел скрыть его от мира и от себя. Но таить его я больше не могу, и в надежде на твою дружескую помощь, на то, что ты спасешь меня и своими заботами возвратишь мне радость столь же полную, как те мучения, в которые повергла меня моя собственная глупость; я решаюсь тебе открыть его".

Лотар внимательно слушал Ансельма, недоумевая к чему вело это длинное вступление. Напрасно старался он, однако, угадать какого рода желание могло возмутить душевный покой его друга. Все, самые разнообразные, догадки были слишком далеки от истины. Желая наконец поскорей выйти из лабиринта своих предположений, он сказал Ансельму, что высказывать другу задушевные тайны такими окольными путями, значит оскорблять святое чувство дружбы; потому что от испытанного друга, говорил он, всегда можно ожидать или советов касательно путей, или даже средств для достижения желаемого.

выказало бы чистоту жены моей также ясно, как огонь выказывает чистоту золота. Я убежден, мой друг, что добродетель женщины познается в искушении, которому она подвергается; вполне добродетельной может быть названа только та, которая не увлечется ни просьбами, ни слезами, ни подарками, ни безотвязным преследованием своего любовника. Что удивительного, если не падает женщина, которой не представляется случая пасть? если она остается верною потому только, что за ней глядят во все глаза и отводят от нее всякое искушение; если притом она знает, что заплатит, быть может, жизнью за первое подозрение, которое возбудит в своем муже. Можно ли, в самом деле, сравнить женщину добродетельную из страха, или вследствие отсутствия повода к соблазну, с женщиной, вышедшей победоносно из всех опутывавших ее преследований и сетей. Тревожимый этими вопросами, неотступно следующими один за другим, я решился сделать Камиллу предметом преследований человека, достойного её любви. Если она выйдет, как я надеюсь, торжествующей из этой борьбы, тогда я признаю себя счастливейшим человеком в мире, и достигнув предела моих желаний, скажу, что я нашел ту женщину, о которой один мудрец говорил: кто ее найдет? Но еслиб даже это испытание кончилось не в её, а следственно и не в мою пользу, и тогда, удовольствие знать, что я не ошибся в моих предположениях, даст мне силы мужественно перенести все последствия этого рокового для меня испытания. Друг мой! так как ты ничем не переубедишь, и не заставишь меня отказаться от моего намерения, то исполни мое желание, и постарайся разсеять мои сомнения. Я тебе доставлю и случай действовать, и средство поколебать сердце благородной, скромной, безкорыстной женщины. Что в особенности заставляет меня обратиться с моею просьбою, именно, в тебе: это уверенность, что в случае победы над Камиллой, ты не доведешь своего торжества до крайних пределов, а только покажешь, к чему оно могло привести. И погребенный на веки в тайнах наших душ, позор мой не будет так полон, как он мог бы быть. Друг мой! если ты хочешь, чтоб я насладился еще тем, что может быть названо жизнью, то начинай, без малейшого замедления, это любовное испытание с той настойчивой страстью, с какой я желаю и какой вправе ожидать вера моя в твою дружбу.

он сказал ему: "Ансельм! я не верю, чтобы ты говорил со мною серьезно; иначе я не стал бы слушать тебя. Мне кажется, что или ты не знаешь меня, или я тебя не знаю. Но нет, ты очень хорошо знаешь, что я Лотар; я тоже нисколько не сомневаюсь в том, что ты Ансельм; только, к несчастью, мне кажется, что теперь ты уж не прежний Ансельм, и во мне видишь не прежнего Лотара; так все, что говорил ты, не понимает того Ансельм, которого я некогда знал, и все чего ты требуешь от меня, нельзя требовать от того Лотара, которого ты знал. Неужели ты забыл, что никакие друзья не должны требовать от дружбы чего либо противного заповедям Господним! Если так думали, как нам известно, даже язычники, то на сколько сильнее должно быть развито это убеждение в нас христианах, знающих, что ни для какого человеческого чувства нельзя жертвовать чувством божественным. Согласись же, мой друг, что если кто-нибудь готов жертвовать своими вечными обязанностями обязанностям дружбы, то может ли он решиться на это иначе, как в случае крайности, когда жизнь или честь его друга находятся в опасности. Но, что думать о человеке, готовом жертвовать святейшим долгом прихотям друга? Скажи же мне, Ансельм, чему грозит опасность: жизни твоей или чести? мне нужно знать, во имя чего я обреку себя на такое гнусное дело, как то, которое ты от меня требуешь?

- В таком случае, возразил Лотар, ты хочешь заставить меня, ни более, ни менее, как попытаться лишить тебя, а вместе и самого себя, и жизни и чести; потому что безчестный человек хуже мертвого. Погубив же тебя, я погублю и себя. Друг мой! вооружись терпением, и не перебивая, выслушай мой ответ; если ты захочешь возражать мне, то успеешь еще, время терпит.

- Согласен, сказал Ансельм, говори.

- Ансельм! Мне кажется, что ум твой находится теперь в том положении, в каком находятся постоянно умы мусульман, которым нельзя доказать ложь их религии ни доводами, почерпнутыми из священного писания, ни из здравого разсудка. Им необходимо говорить такими аксиомами, как та, что если от двух равных количеств отнять равные части, то получатся равные остатки; но так как и подобных истин им нельзя втолковать словами, а необходимо, так сказать, разжевать и положить им в рот; поэтому их никак нельзя просветить высокими истинами нашей святой веры. Ансельм! тебя, как я вижу, приходится вразумлять совершенно также; закравшееся б твою душу желание до такой степени расходится с здравым разсудком, что, право, убеждать тебя, обыкновенным путем, в безразсудности, извини за выражение, твоего намерения, значило бы попусту терять время и слова. И правду сказать, я бы хотел за время оставит тебя при твоем намерении, и тем наказать тебя за твою сумазбродную идею. Но дружба к тебе не позволяет мне прибегнуть к такой крутой мере, обязывая меня, однако, отвести тебя от той бездны, в которую ты сам стремишься. Чтобы убедить тебя в этом, я прошу тебя ответить мне на следующие вопросы: не предлагаешь ли ты мне искушать женщину, живущую в строгом уединении? Не побуждаешь ли ты меня обезчестить женщину честную и подкупить безкорыстную? Не заставляешь ли ты меня, наконец, предлагать услуги женщине, не ищущей ничьих услуг? Если ты убежден, что жена твоя благородна и безкорыстна, то, я не понимаю, чего тебе нужно еще? Если ты уверен, что она выйдет победительницей из той игры, в которую ты хочешь вовлечь ее, то спрашивается, что она выиграет в ней? станет ли она лучше после ожидающого ее испытания? Одно из двух: или ты сомневаешься в своей жене, или сам не знаешь чего хочешь. Если ты сомневаешься, в чему испытывать ее? Смотри на нее, как на безнравственную женщину, и обращайся с ней, как с безнравственной. Но, если она так благородна и чиста, как ты думаешь, то было бы слишком безразсудно испытывать самую правду, ее не возвысят никакия испытания. Подумай же: не странно, не смешно ли твое желание? кроме вреда оно ничего не обещает тебе и тем сумазброднее, что ничем не вызывается. Ансельм! земные подвиги совершаются либо во имя божественных, либо мирских интересов, либо тех и других вместе. Деяния святых - вот подвиги, предпринятые, во славу Бога, людьми, пожелавшими в земной оболочке внушать небесную жизнь. Подвиги, совершаемые из-за мирских интересов - это деяния мужей, плавающих по безбрежным морям, странствующих по неведомым землям, под знойным и холодным небом, ища земных благ. Наконец подвиги, предпринятые во славу Бога и для мира вместе, это подвиги воинов, которые заметив в крепостной стене брешь такой величины, какую могло произвести ядро, забывая разсудок и страх, пренебрегая грозящей им опасностью, одушевленные единым желанием явить себя достойными защитниками веры, короля и своего народа, безстрашно видаются на встречу тысяче ожидающих их смертей. Вот подвиги, которые мы предпринимаем с честью, славой и пользой, презирая трудами и опасностями с ними сопряженными. Но дело, задуманное тобой, не прославит, не обогатит, не освятит тебя. Ты свершишь его безплодно для себя, для Бога и людей. Успех в нем ничего не обещает, а неудача повергнет тебя в неизлечимое отчаяние. И напрасно надеешься ты найти облегчение в тайне, которой думаешь облечь это дело. Тебе довольно будет самому его знать, чтоб навсегда отравить свою жизнь. В подтверждение слов моих, я припомню тебе один отрывов из сочинения знаменитого поэта Луиги Танзило, вот он:

"Наступивший день усилил страдания и с ними стыд Петра. Пусть позор его скроют от мира, этим не скроют его от Петра. Он стыдится самого себя, вспоминая свой грех; потому что в нерастленной душе, не одни посторонние взоры пробуждают стыд, нет. Пусть грех праведника будет известен лишь небесам и земле, он, тем не менее, станет стыдиться самого себя, едва лишь почувствует свое прегрешение."

Никакая тайна, Ансельм, не отведет от тебя твоих мук. Ты станешь неумолчно рыдать, но не слезами, льющимися из глаз, а слезами кровавыми, проливаемыми сердцем, - которыми плавал, но словам поэта, известный доктор, задумавший пройти через тину, обойденную благоразумным Рейнольдом {Намек на одну аллегорию Ариоста.}; эпизод, хотя и принадлежащий к вымыслам поэзии, но полный смысла, из которого нам не мешало бы извлечь для себя полезный пример. Но, быть может, то, что я сейчас скажу, откроет тебе, наконец, глаза и остановит тебя на пути к твоей сумазбродной цели. Ансельм! еслиб небо или случай сделали тебя обладателем великолепнейшого бриллианта, еслиб качества его удовлетворяли самого взыскательного ювелира и о нем все кричали в один голос, что, по блеску и по чистоте своей воды, он совершенен настолько, на сколько может быть совершен камень; еслиб ты сам, притом, разделял общее мнение, скажи, неужели у тебя могло бы родиться безразсудное желание положить его под молоток и попробовать: так ли он тверд, как о нем говорят? Если бы камень выдержал это безумное испытание, он не выиграл бы от этого ни в блеске, ни в ценности; еслиж бы он разбился, что легко могло случиться, тогда ты не только лишился бы всего своего богатства, но еще прослыл бы за полуумного. Друг мой! в глазах света и в твоих собственных, бриллиант этот - Камилла; подумай же до какой степени безумно подвергать его возможности разбиться. Если жена твоя выдержит задуманное испытание, от этого она не станет прекраснее; если же она падет, тогда подумай, пока есть еще время, что станется с этой обезчещенной женщиной? И не будет ли и тебя ежеминутно терзать мысль, что ты обдуманно погубил себя и ее? не забывай, в мире нет ничего драгоценнее честной женщины; честь же женщины состоит в добром мнении о ней; и в этом отношении жена твоя стоит на самой высокой ступени, Не безумно ли, после этого желание твое подвергнуть испытанию всеми признанную правду? неужели ты не знаешь, что женщина - существо слабое; что от нее необходимо всевозможными средствами отводить искушения и не ставить на пути её преград, о которые она может споткнуться; напротив, ей нужно доставлять возможность легко и верно приближаться к тому совершенству, которого ей не достает, и венцом которого почитается её честь. Ты же хочешь опутать ее искушениями и стараешься всеми силами доставить ей возможность упасть. Естествоиспытатели называют горностаем маленькое животное, замечательное снежной белизной своей шерсти, и говорят, что охотники его ловят таким образом: узнав место, по которому он обыкновенно проходит, они наполняют это место грязью, и потом наталкивают на него горностая; горностай ни за что не ступит в грязь; он позволит взять себя, решится потерять жизнь и свободу, но не запачкает своей белоснежной шерсти, дорожа её чистотой больше, чем свободой и жизнью. Друг мой! Благородная женщина подобна - горностаю: душа ее чище снега, и тот, кто дорожит этой чистотой, кто желает сохранить ее до конца, не должен поступать с ней как охотник с горностаем; он не должен разсыпать на её пути своего рода грязи: подарков и любезностей восторженных любовников. Как знать? она, быть может, не найдет в себе достаточно сил разбить эти преграды. Их необходимо устранять, показывая ей лишь красоту добродетели и блеск незапятнанной чести. Добродетельная женщина: это драгоценное зеркало, сияющее и чистое, не помрачаемое самым легких дыханием. С женщиной нужно поступать как с мощами - боготворить - не прикасаясь к ней; ее нужно охранять, как полный роз, прекрасный цветник, которыми хозяин позволяет любоваться, но не распоряжаться; довольно, если прохожим не возбранено восхищаться сквозь решетку этим пышным садом и вдыхать его душистый воздух. Напоследок я хочу прочитать тебе одни, оставшияся у меня в памяти стихи, из какой-то старой комедии. Они чрезвычайно кстати могут быть повторены теперь. Маститый старец советует отцу одной молодой девушки держать ее в заперти, под строгим присмотром, и между прочим говорит:

просьба твоя вывести тебя из того лабиринта, в котором ты блуждаешь. Ансельм! ты считаешь меня своим другом, и не смотря на то, хочешь лишить меня чести, - намерение вовсе не дружеское. Но этого мало. Ты требуешь, чтобы я и тебя лишил чести; это ясно как день. Начну с себя: согласись, мой друг, что заметив ухаживание, начатое по твоему желанию, Камилла станет смотреть на меня, как на человека безстыдного и безчестного, решившагося так подло изменить своему другу. Вместе с тем она подумает, что какая-нибудь слабость, с её стороны, побудила меня открыть ей мои преступные чувства; и если это открытие она сочтет для себя безчестием, то безчестие её падет и на тебя; тебе очень хорошо известно, что неверность жены роняет мужа. Свет не спрашивает: виновен ли муж в отношении изменившей ему жены; подал ли он повод изменить ему? нет, людям довольно знать, что такая-то женщина неверна, чтобы, без всякого суда, заклеймить её мужа и смотреть на него скорее с презрением, чем с состраданием; хотя бы все очень хорошо знали, что он ни в чем не виноват. Но я тебе докажу сейчас, почему безчестие жены должно действительно отразиться на муже, хотя бы он был, повидимому, невинен. Священное писание говорит, что создав в земном раю первого человека, Бог погрузил его в глубокий сон и вынув ребро из левого бока Адама, сотворил из него праматерь нашу Еву. Проснувшийся Адам, увидев вблизи себя женщину, воскликнул: "вот плоть от плоти моей и кость от костей моих;" и сказал ему Бог: "для женщины покинет человек отца и матерь и прилепится к жене своей и будут два плоть во едину." И тогда было установлено святое таинство брака, которого узы так крепки, что-только смерть может расторгнуть их. И такова сила этого чудесно-святого таинства, что ею тела двух человек сливаются в одно, подобно тому, как две души: мужа и жены - сливаются иногда в одной воле. Если же тело жены составляет одно с телом мужа, то и пятна, грязнящия тело жены грязнят тело мужа, хотя бы последний, как я уже говорил, был бы ничем неповинен в проступке связанной с ним женщины; так боль ноги отражается во всех частях организма, составляющого с нею одну плоть, и голова участвует в этом страдании, не смотря на то, что не она стала причиной его. Также точно и страдания жены должны отразиться на муже, составляющем с нею единую плоть. К тому же, всякое безчестие мужа или жены исходят из костей и крови; неверность принадлежит в подобного же рода безчестию, и потому муж преступной жены, волей неволей, должен считаться обезчещенным, хотя бы, повторяю еще раз, он ничем не был причастен её греху. Ансельм! прозри же бездну, в которую ты стремишься, желая возмутить мир твоего непорочного друга; пойми для какой сумазбродной прихоти, для удовлетворения какого жалкого любопытства, ты хочешь пробудить страсти, дремлющия в чистом сердце Камиллы. Подумай, каким ничтожным выигрышем и каким вместе с тем бесконечным проигрышем может кончиться затеваемая тобою игра. Проигрыш этот таков, что я не нахожу слова для его выражения. Но если все это не в состоянии сломить твоей решимости, тогда ищи другого орудия для исполнения твоих замыслов, приготовляющих тебе, быть может, вечную погибель. Я же отказываюсь от этой роли, хотя бы отказ грозил мне величайшей потерей, какую я могу испытать, потерей твоей любви.

Умолк благородный Лотар, и смущенный Ансельм долго не мог ответить ни слова. Наконец, оправившись, он сказал ему: "друг мой! ты видел с каким вниманием я тебя слушал. В твоих примерах, сравнениях, словом во всем, что говорил ты, я узнавал твой здравомыслящий ум, твое дружеское желание вразумить меня. Я согласен, что не внимая твоим советам, упорствуя в моем намерении, я отказываюсь от хорошого для дурного. Но, что делать? смотри на меня как на больного, одержимого болезнью, испытываемою беременными женщинами, чувствующими, порой, желание есть землю, глину, уголь и много других несравненно худших вещей, возбуждающих в здоровом человеке отвращение одним своим видом. Нужно же попытаться вылечить меня; и это не трудно. Начни только, мой друг, призрачно ухаживать за Камиллой, она, конечно, не до такой степени ужь слаба, чтобы уступить первому давлению, и этой легкой попыткой ты вполне успокоишь меня и выполнишь обязанности, наложенные на тебя нашей дружбой. Лотар! ты должен уступить мне, иначе, увлекаемый моим намерением, я обращусь за помощью к кому-нибудь другому, и тогда, действительно, лишу себя той чести, которую ты стараешься сохранить мне. Ты же, если минутно и уронишь себя во мнении Камиллы, начав ухаживать за нею, это ничего не значит, потому что как только мы встретим в ней ожидаемый отпор, ты тотчас же откроешь ей наши намерения, и возвратишь себе её прежнее уважение. Лотар! если рискуя пустяком, ты можешь оказать мне такое несравненное одолжение, то останешься ли по прежнему глух к моей просьбе? Исполни ее, какие бы препятствия она не представляла твоему воображению, и верь, что едва ты начнешь игру, как я уже сочту ее выигранной. Видя упорство Ансельма, не находя более доводов поколебать его, страшась, чтобы он не исполнил своей угрозы, и не обратился бы с просьбой своей к кому-нибудь другому, Лотар согласился, во избежание худшого зла, исполнить просьбу друга, с твердым намерением, однако, повести дело так, чтобы удовлетворить Ансельма, не трогая сердца Камиллы. Он просил только никому не говорить об этом, брался устроить дело сам и обещал начать его при первом удобном случае. Восхищенный Ансельм сжал Лотара в своих объятиях, и не находил слов благодарить его, как будто тот делал ему какое-то неслыханное одолжение; после чего друзья решились не медлить и приступить к делу с завтрашняго же дня. Ансельм обещал доставить Лотару случай остаться наедине с Камиллой, а также деньги и подарки к усилению соблазна. Он советовал Лотару устраивать в честь её серенады и писать ей хвалебные стихи, предлагая, в случае нужды, сам сочинять их. Лотар согласился на все, полный совершенно не тех намерений, орудием которых хотели его сделать. За тем друзья наши отправились к Ансельму, где застали Камиллу, встревоженную долгим отсутствием своего мужа, возвратившагося домой позже обыкновенного. Лотар вскоре ушел, столько же встревоженный предстоявшим ему делом, из которого он не находил возможности выпутаться с честью, сколько Ансельм был доволен тем же, что так тревожило его друга. Ночью Лотар придумал, однако, средство удовлетворить Ансельма, не оскорбляя его жены.

На другой день он отправился обедать в Ансельму, и был принят Камиллой, как друг дома. После обеда Лотара попросили остаться с Камиллой, тем временем, пока друг его будет в отлучке из дому, по какому-то очень важному делу. Камилла хотела удержать своего мужа, а Лотар предлагал сопутствовать ему, но Ансельм не слушал их; напротив, он всеми силами упрашивал Лотара не уходить, желая, как он говорил, по возвращении своем, посоветоваться с ним на счет чего-то, тоже весьма важного. Попросив жену не пускать Лотара, Ансельм ушел из дому, придумав такие благообразные предлоги к уходу, что никто не мог бы предположить тут того чистейшого обмана, в которому прибегнул он. Лотар и Камилла остались теперь глаз на глаз, потому что прислуга отправилась обедать. Лотар очутился, наконец, на поле той битвы, в которую вовлекал его Ансельм; враг перед ним, враг, которого одна красота могла бы обезоружить любой легион. В эту опасную минуту Лотар не придумал ничего лучшого, как опереться локтем на ручку кресла, опустить голову на руку, и извинясь перед Камиллой в своей безцеремонности, сказать ей, просто на просто, что он желает отдохнуть, в ожидании возвращения Ансельма. Камилла предложила ему прилечь на подушках, находя, что так будет покойнее, но Лотар сухо отклонил это предложение и остался на прежнем месте. Когда Ансельм, возвратившись домой, застал жену свою в её комнате, а Лотара, преспокойно почивавшим в кресле, он предположил, что им, вероятно, было довольно времени не только переговорить, но даже отдохнуть; и ждал с нетерпением пробуждения своего друга, чтобы узнать у него о результатах порученного ему дела. Лотар вскоре проснулся, и тотчас же уведенный Ансельмом из дому, сказал ему, что он нашел не совсем благоразумным открыться жене его с первого раза, и потому ограничился пока похвалами её достоинствам, уверяя Камиллу, что весь город только и занят толками об её уме и красоте. Таким началом, говорил Лотар, я, мало-по-малу, войду к ней в милость и заставлю слушать себя; я буду действовать против нее, как демон соблазнитель. Как он, дух тьмы, преображающийся в ангела света, прикрываясь очаровательной внешностью, с которою разстается лишь в конце дела, когда торжествует уже над своею жертвою, если только в самом начале, обман его не был открыт, так буду действовать и я. Восхищенный этим небывалым началом, Ансельм обещал устраивать Лотару ежедневно подобные свидания с Камиллой, не выходя для этого из дому, но занимаясь у себя в кабинете, и действуя так ловко, чтобы не дать Камилле никакой возможности проникнуть в его замыслы.

ничего в настоящем, но даже и тени надежды достичь чего-нибудь в будущем; что, напротив, она грозила все сказать своему мужу, если Лотар не оставит ее в покое.

вещей, которых блеск может искусить ее; потому что все красавицы, как бы оне ни были строги и целомудренны, страшно любят наряжаться и показывать себя во блеске своей красоты. Если она устоит и против этого искушения, тогда, к удовольствию моему, я сочту дело конченным и перестану надоедать тебе. Лотар отвечал, что взявшись за дело, он доведет его до конца, наперед, впрочем, уверенный в своей неудаче. На другой день, ему вручены были четыре тысячи золотых и четыре тысячи безпокойств о том, какими средствами поддерживать и скрывать обман. Он решился, однако, сказать своему другу, что деньги и подарки оказались столь же безсильными - поколебать Камиллу, как и слова; и что тянуть дело дальше, значит попусту терять время. Тем не менее игра этим не кончилась. Оставив однажды Лотара наедине с Камиллой, Ансельм заперся в соседней комнате, и решился наблюдать за ними сввозь замочную щель. Тут, в ужасу своему, он увидел, что, в течении целого получаса, Лотар не сказал ни одного слова Кампилле, да по всему видно было, что он сказал бы не более, еслиб оставался с ней целый век. Теперь только он увидел, как обманывал его Лотар. Желая, однако, окончательно убедиться в этом, он вышед из комнаты и спросил своего друга, как приняла его Камилла? Лотар стал решительно отказываться от принятого на себя дела, говоря, что у него не хватает ни смелости, ни охоты ухаживать дольше за Камиллой; так сухо и жестко отвечают ему.

- О, Лотар, Лотар! как плохо ты держишь свои обещания, воскликнул Ансельм; как дурно платишь ты мне за мою дружескую доверенность. Я наблюдал за вами сквозь замочную щель и видел, что ты ничего не говорил Камилле. К чему же ты меня обманываешь; к чему своею хитростью задумал ты отнять у меня средства выполнить мое заветнейшее желание?

в чем не обманывая его с этой минуты.

- Ты сам можешь поверять меня, говорил Лотар, зорко следя за моими действиями, хотя, впрочем, всякое наблюдение с этой минуты станет излишним; я и без него постараюсь осязательно убедить тебя, что не буду сидеть, сложа руки. Ансельм вполне доверился своему другу, и чтобы доставить ему возможность действовать с наибольшей свободой, решился покинуть Камиллу и провести несколько дней за городом, у одного из своих друзей. Он сам заставил пригласить себя на несколько дней к этому другу, и таким образом нашел возможность оправдать свое отсутствие в глазах Камиллы. Злосчастный и неосторожный Ансельм! Что замышляешь, что делаешь ты, что приготовляешь себе! Жена твоя непорочна, и ты в мире живешь с ней; никто не замышляет твоей погибели; ты сам возстаешь на себя, сам роешь себе могилу. Мысли Камиллы не уносятся за пределы её жилища; ты земной рай её, цель всех её желаний, радость её, мерило её воли, согласуемый лишь с волей твоей и небес. Если красота и доброта её осыпают тебя, без всякого, с твоей стороны, труда, всеми своими богатствами, свыше которых ты не можешь желать, в чему же принялся ты искать в глубине её какой-то новый, неведомый клад, рискуя пошатнуть и обрушить то, чем ты ужь обладаешь, потому что все это покоится на слабых основах своей тленной натуры. Ансельм! помни, что искать невозможного значит не находить возможного, как это прекрасно высказал поет наш в следующих словах: "я ищу в смерти - жизни, в болезни - здоровья, в тюрьме - свободы, благородства в изменнике. Но небо и безжалостная судьба моя отказывают мне в возможном, за то, что я ищу невозможного".

нее обедать. Это известие несколько оскорбило самолюбие еще непорочной Камиллы, и она заметила Ансельму, что мужу не совсем прилично на время своего отсутствия отдавать свое место другому; что если он это делает по недоверию к ней, из боязни, что она не съумеет одна управлять, как следует, домом, то теперь ему представляется прекрасный случай: испытать её хозяйственные способности. Она уверяла мужа, что ее станет и на что-нибудь более серьезное, чем умение вести домашнее хозяйство. На все это Ансельм отвечал, что такова его воля, и что Камилле не остается ничего более, как слушаться, что бедная женщина и исполнила, скрепя сердце.

Ансельм уехал, и Лотар поселился в его доме, принятый весьма радушно женой его, устроившей, однако, дело так, чтобы ей ни минуты не оставаться наедине с Лотаром. При ней постоянно находилась, или любимая ею и воспитанная вместе с нею горничная её Леонелла, которую Камилла взяла в себе после свадьбы, или кто-нибудь из прислуги. В течении первых трех дней Лотар не сказал Камилле ни слова, не смотря на то, что урывками, в то время, как люди, прибрав со стола, уходили обедать на скорую руку, как того требовала госпожа их, ему приходилось оставаться с нею наедине. Леонелле, правда, приказано было обедать раньше, и непременно находиться возле Камиллы в то время, когда прислуга обедала; но горничная, занятая совершенно другим делом, приходившимся ей более по вкусу, и сама нуждавшаяся именно в этом самом времени, нередко ослушивалась свою госпожу. Она даже как будто нарочно старалась оставлять ее, как можно чаще, наедине с Лотаром. Не смотря на это, скромность, женственная строгость и сдержанный разговор Камиллы сковывали язык Лотара. Но то, что ограждало их сначала, это же самое вскоре и погубило их; потому что воображение могло свободно действовать тем временем, как бездействовал язык. Созерцая безпрепятственно красоту Камиллы, способную тронуть даже мраморную статую, не только сердце человека; глядя на нее тем временем, как он мог бы говорить с ней, Лотар более и более убеждался, на сколько эта женщина достойна быть любимой. Но это убеждение напоминало ему вместе с тем об обязанностях его к другу. Сто раз в голове его мелькала мысль: покинуть город и уехать куда-нибудь далеко, чтобы никогда ужь не встретиться с Ансельмом, никогда не увидеть Камиллы, но он уже чувствовал, что удовольствие видеть эту женщину удерживает и удержит его на месте. Он боролся с своими чувствами, он порывался изменить сам себе, желая оттолкнуть от себя наслаждение, доставляемое ему видом чарующих прелестей Камиллы, и уверить себя, что это наслаждение - мимолетный обман. Вдали от нее, он проклинал свою безумную страсть, считал себя и вероломным другом и безчестным человеком, но мало-по-малу ум его успокоивался, и он незаметно начинал проводить паралель между собою и Ансельмом; и всегда приходил к тому заключению, что в случае чего, вина должна пасть не на него, а на того, чья безразсудная доверчивость так неосмотрительно толкнула его в эту бездну. Он убеждался более и более в той мысли, что если бы он мог так же хорошо оправдать себя пред судом Божиим, как пред судом людским, то ему нечего было бы страшиться кары небесной за свое увлечение. Словом, дело кончилось тем, что красота Камиллы и случай, безумно доставленный ему самим Ансельмом, скоро сломили его поколебленную твердость. Спустя три дня после отъезда Ансельма, в продолжение которых Лотар употреблял все усилия потушить загоравшуюся в душе его страсть, но, не видя, во все это время, вокруг себя ничего иного, кроме предмета этой страсти, он открылся, наконец, Камилле в своей безумной любви. Весь взволнованный, он сделал это признание в таких страстных выражениях, что растерявшаяся Камилла не нашла ничего лучшого сделать, как встать с своего места и удалиться в свою комнату, не произнеся ни слова. Но этот презрительный и холодный ответ не ослабил надежд Лотара, зарождающихся, как известно, всегда в одно время с любовью, напротив, он только усилил желание его восторжествовать над любимой женщиной, которая, услышав совершенно неожиданно, от Лотара признание в любви, сама не знала, на что ей решиться. Чтобы не допустить, однако, повторения чего-нибудь подобного, она решилась в туже ночь послать гонца к Ансельму с следующим письмом: