Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXXVII. (старая орфография)

Глава XXXVII.

Скрепя сердце слушал все это Санчо, потому что все его надежды на будущия владения разсеялись прахом с той минуты, как принцесса Микомикон превратилась в Доротею, а великан Пантофиландо в дон-Фернанда; а между тем господин его преспокойно почивал себе, не догадываясь о том, что происходило вокруг него. Доротея же, Карденио и Лусинда верили с трудом, что счастие их не сон; а дон-Фернанд благодарил небо, извлекшее его из того безвыходного, повидимому, лабиринта, в котором он рисковал погубить и честь свою и себя самого. Все окружавшия их лица не могли нарадоваться счастливой развязке стольких перепутанных происшествий, для которых, казалось, не могло быть удачного исхода, и священник поздравлял каждого с тем счастием, которое выпало на его долю в этой общей радости. Громче всех радовалась, однако, хозяйка, потому что Карденио и священник обещали с лихвой заплатить за все убытки, сделанные ей Дон-Кихотом.

Один Санчо, как мы уже говорили, скорбел душою среди всеобщей радости. С вытянутым, как аршин, лицом, вошел он в спальню, проснувшагося, наконец, Дон-Кихота, и сказал ему: "ваша милость, господин рыцарь печального образа, вы можете спать, теперь, сколько вам угодно, отложивши попечение убивать великанов и возвращать царицам их владения, потому что все уже сделано и порешено.

- Еще бы не сделано, отвечал Дон-Кихот, когда я только что сразился с великаном в такой ужасной битве, какой мне, быть может, не приведется видеть уж на своем веку. Одним ударом я отсек ему голову, из которой кровавые ручьи потекли, как вода.

- Скажите лучше, как вино, заметил Санчо, потому что узнайте, ваша милость, если это еще неизвестно вам, что убитый великан оказался разрезанными вами винными мехами, из которых вы пролили не кровь, а тридцать кварт красного вина, отсеченная же вами голова великана, это злая судьба моя, родившая меня на свет; и пусть отправляется теперь во всем чертям вся эта штука.

- Что ты плетешь, с ума ты спятил, что ли? воскликнул Дон-Кихот.

- Встаньте, ваша милость, встаньте, продолжал Санчо, и вы увидите все, что вы наделали здесь, и за что нам придется порядком заплатить. Увидите вы и царицу Микомикон, ставшую простой Доротеей и многое другое, что вероятно удивит вас, если вы еще понимаете хоть что-нибудь.

- Ничего не удивит меня, сказал Дон-Кихот, потому что если у тебя хорошая память, так ты, вероятно, помнишь, говорил ли я тебе прошлый раз, когда мы ночевали в этом доме, что все здесь очаровано, и все делается посредством очарования. Мудрено ли, если и теперь случилось здесь что-нибудь подобное.

- Я бы поверил вам, отвечал Санчо, еслиб мои прыжки на одеяле похожи были на очарование, в несчастию, это было самое истинное, вовсе не воображаемое дело. Я видел собственными глазами, как этот самый хозяин, который и теперь здесь, держал за конец одеяло, и как он заставлял меня подпрыгивать в небесам, весело и ехидно подтрунивая надо иной. И как ни глуп и ни грешен я, все же я понимаю, что если я могу узнавать людей, то значит я столько же очарован, как моя рука и когда сыпятся на меня кулаки и остаются на мне синяки, так я так и принимаю их за кулаки и синяки, а вовсе не за очарования.

- Полно, полно, мой друг, сказал Дон-Кихот; Бог поможет беде. Дай мне только одеться и взглянуть на эти превращения, о которых ты тут толкуешь.

Тем временем, как Санчо помогал Дон-Кихоту одеваться, священник рассказал дон-Фернанду и его спутникам о сумасшествии рыцаря, о том, как выманили его с Бедной скалы, на которую привела его, как он полагал, суровость его даны, и обо всех остальных приключениях Дон-Кихота, рассказанных священнику Санчо. Все это разсмешило и изумило дон-Фернанда и его друзей. Им казалось, как это кажется впрочем всем, что помешательство Дон-Кихота было решительно безпримерно в своем роде. Священник добавил, что теперь, благодаря счастливому превращению принцессы, нужно оставить прежний план и придумать какую-нибудь новую хитрость, при помощи которой можно было бы привести Дон-Кихота домой. Карденио предложил свои услуги для продолжения начатой комедии, в которой Лусинда могла очень удобно разыгрывать роль Доротеи.

- Нет, нет, воскликнул дон-Фернанд; пусть Доротея продолжает свою роль и если деревня этого добряка недалеко, то мне будет очень приятно способствовать его излечению.

- Отсюда не более двух дней пути до нашего местечка, сказал священник.

- И если даже более, ответил дон-Фернанд, то я с удовольствием совершу этот путь для доброго дела.

- В эту минуту в комнату вошел Дон-Кихот, покрытый всем своим оружием: с мамбреновским шлемом (не смотря на то, что он был весь измят) на голове, с щитом и копьем в руках. Это странное видение изумило дон-Фернанда и его друзей. Они с удивлением глядели на это сухое и желтое, в пол аршина длины лицо, на этот сбор разнокалиберного оружия, на эту спокойно величественную осанку, безмолвно ожидая, что скажет им этот диковинный господин. Дон-Кихот, устремив с серьезным видом глаза на Доротею, важно сказал ей:

- Прекрасная и благородная дама! я узнал от моего оруженосца, что ваше величие рушилось и ваше бытие уничтожилось, что из царицы вы превратились в простую женщину. Если это сделано по приказанию царственного кудесника, вашего родителя, сомневающагося, быть может, в том, достоин ли я сопровождать вас; в таком случае, мне остается только сказать вам, что родитель ваш очень мало знаком с рыцарскими историями. Еслиб он внимательно прочел и перечел их, то увидел бы, что рыцари, далеко не приобретшие такой известности как я, приводили в счастливому концу более трудные предприятия, чем то, которое выпало теперь на мою долю. Право, это не Бог знает, что за штука такая: убить какого-нибудь маленького великана, как бы он ни был ужасен. Очень немного времени тому назад я встретился с ним лицом к лицу и.... но я не скажу более ни слова, чтобы вы не подумали, что я солгал; всеоткрывающее время договорит за меня в ту минуту, когда мы меньше всего будем этого ожидать.

- Это вы с двумя мехами вина, а не с великаном повстречались лицом в лицу, заговорил хозяин; но дон-Фернанд подал ему, в ту же минуту, знак не перебивать Дон-Кихота.

- Я скажу вам, наконец, высокая, развенчанная дама, продолжал рыцарь, что если отец развенчал вас, вследствие предполагаемой мною причины, то вы, пожалуйста, не безпокойтесь об этом, потому что нет на свете такой опасности, которой не поборол бы этот меч. Кладя, в эту минуту, к ногам вашим голову вашего врага, он, верьте мне, вскоре наденет на вашу голову, принадлежащую вам корону.

Дон-Кихот остановился, ожидая ответа принцессы, и Доротея, зная, что дон-Фернанд решился продолжать начатую мистификацию до тех пор, пока Дон-Кихота не привезут домой, ответила ему весьма ловко и серьезно: "рыцарь печального образа! кто сказал вам о моем превращении, - тот солгал, потому что я остаюсь сегодня тем же, чем была вчера. Правда, благодаря некоторым случайностям, со мною произошла маленькая перемена, вознесшая меня на верх блаженства; тем не менее, повторяю вам, я осталась тем, чем была, нуждаясь, по прежнему, в заступничестве вашей непобедимой руки. Не подозревайте же, благородный рыцарь, моего отца и считайте его человеком мудрым и опытным, если он мог при помощи своей науки открыть такое легкое и верное средство пособить моему несчастию. Без счастливой встречи с вами, я бы никогда не узнала того блаженства, которое испытываю теперь. Беру наших слушателей в свидетели того, что я говорю истинную правду. И нам остается только отправиться завтра утром в дорогу - сегодня пришлось бы ограничиться слишком коротким переездом, так как ужь поздно; - в счастливом же окончании моего дела я надеюсь, полагаясь на Бога и на мужество вашего благородного сердца." В ответ на это Дон-Кихот, обратясь к Санчо, сказал ему с недовольным видом: "теперь, бедный мой Санчо, скажу я тебе, что ты величайший глупец в Испании. Не говорил ли ты мне, негодная тварь, будто принцесса превратилась в простую Доротею, не назвал ли ты отсеченную мною голову великана злою судьбою, родившею тебя на свет; не наговорил ли ты мне, наконец, сотню других глупостей, взволновавших меня так, как я никогда еще не был взволнован? Клянусь Богом," добавил он, взглянув на небо и скрежеща зубами, "я не знаю, что удерживает меня в эту минуту от такого дела, которое стало бы на веки памятным всем лгунам-оруженосцам странствующих рыцарей."

- Успокойтесь, дорогой господин мой, отвечал Санчо; очень быть может, что я ошибся на счет превращения госпожи принцессы Миномикон, но что касается головы великана, или мехов с винами, и того, что вы пролили не кровь, а красное вино, то, клянусь Богом, в этом я совершенно прав: разрезанная вами, в разных местах, козлиная кожа по сю пору лежит у вашего изголовья, и ваша спальня все еще похожа на винное озеро. Если вы мне не верите теперь, то поверите, - когда придет пора готовить яйца, то есть когда хозяин потребует с вас денег за все, что вы перерезали и пролили у него. Я же душевно радуюсь, что царица наша осталась такою же царицей какою была, потому что в её царстве есть и моя доля, как у всякого пайщика в общине.

- Я говорю только, что ты болван, Санчо, и больше ничего, заметил Дон-Кихот; прости меня, и позабудем об этом.

проведем в беседе, а утром пустимся в дорогу вместе с господином Дон-Кихотом, и будем свидетелями неслыханных подвигов его, во время этого великого предприятия, всю тяжесть которого он великодушно взваливает на себя.

- Это я должен сопутствовать и служить вам, ответил Дон-Кихот; теперь же мне остается только благодарить вас за вашу милость и считать себя обязанным за доброе мнение обо мне, которое я постараюсь всеми силами оправдать, хотя бы это стоило мне не только жизни, но даже чего-нибудь большого, если это возможно.

Пока Дон-Кихот и Фернанд обменивались любезностями и предложениями услуг, в корчме неожиданно появился новый путешественник, привлекший всеобщее внимание. Костюм его показывал, что это христианин, недавно возвратившиеся из мавританских земель. На нем был надет голубой камзол с короткими рукавами, без воротника, голубые брюки и фуражка такого же цвета; за стальной перевязи, обхватывавшей его грудь, висела мавританская шпага. Вместе с ним, верхом на осле, приехала женщина в мавританском костюме. Лицо её было закрыто вуалью, а голова обвязана широким головным покрывалом. Длинное, арабское платье, с накинутым сверху красным плащем, закрывало её от шеи до ног. Смуглый, с длинными усами и окладистой бородой, кавалер её - повидимому, лет сорока с небольшим, был крепко и хорошо сложен, и казался бы знатным господином, еслиб был одет немного иначе. Войдя в корчму, он попросил отвести ему отдельную комнату и остался очень недоволен, узнавши, что все комнаты заняты. Обратясь за тем в даме-мавританке, судя по её костюму, - он взял ее на руки и помог ей сойти с осла. В ту же минуту Лусинда, Доротея, хозяйка, дочь её и Мариторна окружили незнакомку, привлеченные её своеобразным костюмом, подобного которому им никогда не случалось видеть.

"не безпокойтесь, сударыня, о том, что эта корчма представляет так много неудобств, что делать? это общее свойство всех корчм. Но если вам угодно будет разделить наше убежище, (она указала за Лусинду), то, быть может, в продолжении всей дороги, вы нигде не встретите более радушного приема." Ничего не отвечая, незнакомая дана встала со стула и скрестив на груди руки, наклонила, в знак благодарности, голову и нагнулась всем телом. Молчание её окончательно убедило всех, что это мавританка, не знающая языка христиан; между тем плевник, занимавшийся до сих пор другим делом, возвратился к своей даме, и видя, что она ничего не отвечает окружавшим ее со всех сторон женщинам, сказал им: "девушка эта почти вовсе не знает нашего языка и говорят только за своем родном; поэтому она ничего не может ответить вам."

- Мы ее просим только провести эту ночь в одной спальне с нами, ответила Лусинда. Мы постараемся доставить ей здесь всевозможные удобства и примем ее с тою заботливостию, с какою должны принимать иностранца, а в особенности иностранку.

- Цалую ваши руки за нее и за себя, сказал пленник, и вполне оценяю ваше лестное предложение; оно слишком значительно, принимая во внимание мое положение и то, кем оно сделано.

- Скажите, пожалуйста, эта дама христианка или магометанка? спросила Доротея. Её платье и молчание заставляют вас думать, что она не той веры, какой нам хотелось бы.

- Она, значит, не крещенная? сказала Лусинда.

- Пока нет, ответил пленник, ей некогда было окреститься со времени отъезда вашего из её родины Алжира, и так как она не подвергалась пока такой опасности, которая побудила бы окрестить ее прежде исполнения известных обрядов, требуемых святой нашей матерью церковью, поэтому она и не торопилась. Но Бог, я полагаю, скоро дозволит окрестить ее с торжественностью, достойной её происхождения, более высокого, чем это можно предположить, судя по её костюму.

Слова эти пробудили всеобщее любопытство. Всякий горел желанием узнать, кто этот пленник и эта мавританка; но никто не решился спросить их об этом тотчас же, сознавая, что им нужно дать теперь спокойно отдохнуть, а не разспрашивать их, кто они такие. Доротея взяла за руку мавританку, и усадив возле себя, попросила ее снять вуаль. В ответ за это мавританка взглянула за пленника, как бы спрашивая у него, что ей говорят и что следует ей делать? Пленник сказал ей по арабски, что ее просят снять вуаль, и что она хорошо сделает, исполнивши эту просьбу. Услышав это, незнакомка в туже минуту приподняла вуаль и открыла такое прекрасное лицо, что Лусинда нашла ее прекраснее Доротеи, а Доротея - прекраснее Лусинды; и все единодушно согласились, что если какая-нибудь женщина могла сравниться. производимым ею очарованием, с Доротеей и Лусиндой, так это безспорно, обворожительная мавританка; некоторые находили ее даже прекраснее двух знакомых нам красавиц. И так как красота невольно влечет в себе ваши симпатии, поэтому все гости поспешили услуживать очаровательной незнакомке, а дон-Фернанд спросил у пленника, как ее зовут?

"Лелйла Зораида", ответил пленник; не успел он, однако, проговорить этих слов, как мавританка, догадавшись о чем его спрашивал христианин, торопливо воскликнула с каким-то очаровательным неудовольствием: "No, no, Zoraida, Maria, Maria," давая понять, что ее зовут Мария, а не Зораида. Эти слова и проникавший в душу голос мавританки вызвали слезы на глазах некоторых слушателей, а особенно слушательниц, от природы более нежных и сострадательных, чем мужчины.

- Да, да, Мария, Мария, сказала Лусинда, восторженно обнимая ее.

- Si, si, Maria, Zoraida macange, то есть Зораиды нет более, отвечала мавританка.

Между тем наступал вечер, и хозяин, по приказанию дон-Фернанда, постарался приготовить самый лучший обед, какой можно было сделать в его доме. В назначенный час, путешественники ваши уселись за длинный, узкий стол, так как во всем доме не оказалось ни круглого, ни четыреугольного. Первое место за столом было предложено Дон-Кихоту, напрасно старавшемуся отклонить от себя эту честь; возле него, как возле своего рыцаря, поместилась, по желанию Дон-Кихота, принцесса Миномикон. За ними сели: Лусинда и Зораида, а напротив дон-Фернанд и Карденио; рядом с дамами поместился священник и цирюльник; и за тем остальные места завяли другие мужчины. За обедом, проходившем очень весело и уничтожавшимся весьма исправно, все невыразимо обрадовались, когда Дон-Кихот, переставши есть и движимый тем же побуждением, которое заставило его некогда обратиться с длинной речью к пастухам, вознамерился сказать что-то и теперь.

через порог этого замка, и заставши вас сидящими, таким образом за столом, мог бы вообразить или поверить тому, - кто мы такие? Кто бы сказал, что возле меня сидит великая царица Микомикон, которую мы все очень хорошо знаем, и что я тот рыцарь печального образа, молва о котором пронеслась по всем концам земли. И можно ли усумниться в том, что звание стравствующого рыцаря возносится над всеми другими; что рыцарь достоин тем большого уважения, чем большим он подвержен опасностям. Пусть исчезнут из глаз моих господа, утверждающие, будто перо должно быть уважаемо более меча, или я скажу им, что они не знают, что говорят. В подтверждение своих слов они обыкновенно приводят тот аргумент, что умственный труд предпочтительнее физического, и что воинам свойствен только, один, физический труд, как будто военный человек, подобно хорошему носилыцику, должен обладать только могучими плечами, как, будто в круг военных занятий не входит наука войны, требующая самого высокого развития и ума; как будто, наконец, полководец, предводительствующий войсками в военное время, и генерал, обороняющий осажденную крепость не работают столько же умственно, сколько и физически. Разве при помощи физической силы мы проникаем в намерения неприятеля, угадываем его движения и планы, догадываемся о затруднительном положении его и устраняем грозящия нам опасности? все это входит в область умственного труда, и телу вашему делать тут нечего. Если же воинския занятия, подобно занятиям ученым и литературным, требуют работы мысли, то постараемся определить, чей труд важнее: воина или книжника? Сделать это не трудно, определивши цель, к которой стремится тот и другой, и согласившись, что-то занятие достойно большого уважения, которое движется более высокими побуждениями. Конечная цель письмен (я не говорю о книгах, божественных, указующих пути в царствие небесное; с такой безпредельной целью, никакая другая сравниться не может; я говорю о наших мирских книгах) состоит в том, чтобы оградить исполнение справедливого закона, доставить торжество правосудию и даровать каждому то, что принадлежит ему; цель конечно высокая, благородная, достойная всякой похвалы, но все-же уступающая цели, предположенной воинами, стремящимися даровать всем высочайшее блого за свете - мир. Мир, вот истинная и конечная цель войны; война же составляет призвание воина. Если же мы согласны, что цель войны составляет мир, и что эта возносится над тою, к которой стремятся письмена, то нам остается только сравнить физические труды, выпадающие на долю воина с трудами книжника, и узнать какие из них тяжелее.

так как его окружали большею частью дворяне, предназначенные, по своему положению, к военному званию, поэтому они слушали его с большим удовольствием.

сторону их быта. Упомянувши о бедности, я, кажется, могу умолчать обо всем остальном, касающемся горькой доли студентов; потому что на свете не существует ничего прекрасного для бедняка. Бедность студент претерпевает иногда по частям, испытывая то голод, то холод, то нужду в самой необходимой обуви, а иногда все это вместе. Впрочем, он никогда не бывает так беден, чтобы не мог найти куска хлеба, хотя, быть может, кусок этот достанется ему немного поздно, и окажется крохами со стола какого-нибудь богача; худшее бедствие, испытываемое студентами, это то, что они называют хождением на суп. {Выражение, означающее у испанских нищих получение в известный час хлеба и похлебки в богатых монастырях. Вместе с нищими пищу эту получали прежде, как видно, и студенты.} Кроме того, они могут всегда погреться в какой-нибудь кухне, или найти очаг, чтобы согреть, или, по крайней мере, сколько-нибудь размять свои члены; наконец ночью они все спят в закрытых зданиях. Считаю излишним упоминать о таких мелочах, как например: о недостатке сапог и белья, о невзрачности и бедности их гардероба, наконец о свойственной им слабости наедаться по горло при всяком удобном случае. Таким то тернистым путем, прислоняясь то там, то здесь, подымаясь в одном месте, чтобы упасть в другом, они достигают, наконец, цели своих стремлений; и тогда то, прошедши через все эти острые каменья, пробравшись между своего рода Сциллой и Харибдой, перелетают, как бы несомые попутным ветром счастия, на те кресла, с высот которых они управляют миром, заменив голод сытостью, холод - приятной свежестью, рубище - нарядным платьем, рогожи - голландским полотном и штофными гардинами; - награды, которых конечно заслуживают их знание и таланты. Но если сравнить и взвесить их с трудами воина, о, насколько они останутся позади, как это я легко докажу вам.