Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXXVIII. (старая орфография)

Глава XXXVIII.

Дон-Кихот остановился, чтобы перевести дыхание и потом продолжал:

- Так как мы заговорили по поводу студентов о бедности и её различных проявлениях, то посмотрим: это беднее, испанский солдат или испанский студент? и мы убедимся, что на свете нет никого беднее испанского солдата. Он принужден довольствоваться или своим скудным, не в срок выдаваемым, или вовсе не получаемым жалованьем, или тем, что он награбит собственными руками, под страхом погубить душу и жизнь. Он до того изнашивается иногда, что кожаный камзол служит ему в одно время мундиром и рубашкой; и спрашиваю, чем защитится он от стужи, в открытом поле, среди глубокой зимы? Разве только воздухом, выпускаемым из рта, да и этот воздух, выходя из пустого пространства, должен быть холоден по закону природы. Но вот наступает ночь, в продолжении которой солдат должен был бы отдохнуть от дневных трудов. Конечно, это ужь его вина, если постель его будет не достаточно широка, потому что он может отмерить для себя сколько ему угодно земли и сколько угодно ворочаться на ней, не опасаясь измять простынь. Наступает, наконец, день битвы, в которой он может разсчитывать на повышение; в этот день ему наденут на голову, как докторскую шапку, компресс из корпии и перевяжут рану, сделанную пулей, - прошедшей, быть может, через оба виска, или ядром, оторвавшим у него руку или ногу. Но допустим, что ничего подобного не случится и что милосердое небо поможет солдату выйти неизувеченным из битвы; чтож? он и теперь может очень легко остаться таким же бедняком, каким был; придется ожидать других сражений, и выходить постоянно целым и победоносным из встречей с неприятелями, чтобы, наконец, чего-нибудь достигнуть; - это чудеса, редко случающияся. Скажите мне, господа, если только вы обращали на это какое-нибудь внимание, велико ли число воинов, вознагражденных войной, в сравнении с числом погибших в ней. Вы, конечно, согласитесь, что сравнения в этом отношении невозможны, что число мертвых бесконечно, между тем как число вознагражденных живых может быть изображено тремя цифрами. Не то мы видим в среде людей, посвятивших себя письменности. Они полой, не говорю рукавом, своего платья, всегда добудут средства в существованию; между тем вознаграждение, получаемое испанским солдатом, на столько слабее, на сколько тяжелее его труды. Мне, я предугадываю, ответят на это, что легче вознаградить прилично две тысячи ученых деятелей, чем тридцать тысяч воинов; тем более, что первых вознаграждают званиями и должностями, которые могут принадлежать только этим людям и никому более; тогда как солдат должен быть вознагражден из собственных средств того, кому он служит, но эта самая невозможность прилично вознаградить воина красноречивее всего говорить в мою пользу. Оставим, однако, это в стороне, иначе мы забредем в безвыходный лабиринт, и возвратимся в вопросу о преимуществе оружия над книгой и письмом. Спор между ними до сих пор не решен еще. Каждая сторона представляет доводы в свою пользу. Письмена утверждают, что без них оружие не могло бы существовать, так как война имеет свои законы, которым она подчиняется; законы же создает письменность и наука. Противная сторона отвечает на это, что законы могут быть поддерживаемы только оружием, что оружие ограждает государства, является защитником царств, стражем сел и городов; что оно делает безопасными дороги и очищает от пиратов моря, что без него республики, монархии, всякия гражданския общества, - сухопутные и морские пути были бы вечно подвержены всем ужасам войны, имеющей свои права на злоупотребления и насилия. Дело известное: что стоит дороже, то лучше. Чтобы возвестись за поприще гражданском, нужно время, бодрствование, голод, нагота, головные боли, несварения желудка и другия, подобные им неприятности, о которых я уже упоминал. Но тот, кто стремится вознестись на поприще военном, должен потерпеть столько же невзгод и лишений, как и студент, с тою разницею, что все эти невзгоды и лишения становятся несравненно тяжелее, потому что для воина они всегда сопряжены с опасностию для жизни. Как можно сравнить голод или недостаток обуви, испытываемой студентом, с лишениями воина, в то время, когда, стоя, в осажденной крепости, на часах, у исходящого угла какого-нибудь равелина, он слышит в направлении, занимаемого им поста, подземную работу врага, вырывающого минную галлерею, и не смеет бежать от опасности. грозящей ему так близко. Он может только известить обо всем своего начальника, тот позаботится отвести неприятельский удар устройством контр-машины; а часовой, между тем, должен стоять, ежеминутно ожидая взрыва, который подымет его до облаков и опрокинет потом в бездну, не спрашивая на это его согласия. Если же эта смерть кажется вам не особенно ужасной, в таком случае представим себе, две галеры, сцепившияся на абордаж, среди безбрежного моря, оставляя солдату для движений и действий несколько футов за досках, расположенных у носа корабля. Солдату грозит теперь столько смертей, сколько он видит перед собою пушечных жерл и наведенных на него аркебуз; он видит, что при первом неловком шаге он отправится в бездну владений Нептуна, и однако, одушевляемый честью, движимый мужеством, неустрашимо подставляет грудь свою под вражьи мушкеты и стремится достигнуть тем узким путем, на котором он обречен действовать, неприятельской галеры. И не успеет один солдат опуститься туда, откуда не возстанет он до конца мира, как уже другой стоит на его месте; когда же этот, в свою очередь исчезнет в волнах, сторожащого это, как свою добычу, моря, новый солдат появляется в ту же минуту на месте прежнего, за ним является следующий прежде, чем успеет умереть его товарищ: смелость и мужество, которых ничто не в силах превзойти. Блаженны времена, не знавшия ужасов, распространяемых этими орудиями смерти, изобретателя которых я считаю проклятым и низверженным в бездны ада, где он получает достойное возмездие за свое изобретение. Благодаря им, безчестная рука поражает благородного рыцаря; и в разгаре мужества, воспламеняющого какое-нибудь безстрашное сердце, шальная пуля, Бог весть откуда прилетевшая, пущенная, быть может, наудачу, беглецом, испуганным огнем его собственного оружия, пресекает мысль и жизнь такого воина, который заслуживал счастливо жить здесь многия лета. И, право, когда я подумаю об этом, то в глубине души сожалею, что я сделался странствующим рыцарем в тот отвратительный век, в который мы имеем несчастие жить. Меня, конечно, не ужасает никакая опасность и, однако, мне грустно думать, что немного пороху и свинцу может лишить меня возможности прославиться на всем земном шаре мужеством моей руки и острием моего меча. Но, да будет воля Господня: если я достигну того, чего желаю, я тем большого достоин буду уважения, чем большие преодолею опасности, сравнительно с странствующими рыцарями минувших времен".

ему будет угодно. Слушатели же его не могли не пожалеть, что такой умный человек, так здраво разсуждающий обо всем, сошел с ума на этом проклятом и роковом для него рыцарстве. Священник сказал, что хотя сам он принадлежит к классу людей, получивших ученую степень и посвятивших себя книгам, он тем не менее совершенно согласен с Дон-Кихотом во всем, что он говорил о преимуществе службы с оружием в руках над всеми другими родами общественной деятельности. После ужина, тем временем, как хозяйка, дочь её и Мариторна приготовляли для дам ту комнату, в которой спал Дон-Кихот, дон-Фернанд попросил пленника рассказать историю своей жизни. "Она должна быть интересна", сказал он, "судя по даме, которую вы привезли с собою". Пленник сказал, что он от души готов исполнить просьбу дон-Фернанда, но боится рассказом своим обмануть общия ожидания; тем не менее он согласился рассказать историю своей жизни. Священник и другия лица, окружавшия пленника, поблагодарили его и повторили просьбу дон-Фернанда.

которые создает с такими усилиями, обогащенное знаниями воображение. При этих словах все присутствовавшие поправились на своих местах, и в комнате воцарилось глубокое молчание. Видя, что все готовы слушать его, пленник приятным голосом так начал рассказ свой: