Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXXIX. (старая орфография)

Глава XXXIX.

Разсказ Пленника.

Корень нашего рода, к которому природа была благосклоннее судьбы, следует искать в небольшом городке, в Леонских горах. В этой бедной местности отец мой успел прослыть за богача, и он действительно был бы богат, еслиб собирал богатство также старательно, как расточал его. Эту наклонность в щедрости он приобрел, служа, в молодых летах, в военной службе, составляющей, как это известно всякому, школу, в которой скряга делается щедрым, а щедрый расточительным; скупой солдат составляет решительный феномен. Отец мой обладал такого рода щедростью, которая граничит с расточительностью; качество не совсем похвальное в человеке семейном, чье имя и средства должны наследовать его дети. У него было трое сыновей в таком возрасте, когда человеку следует уже позаботиться об избрании известного рода жизни. Зная свое неуменье распоряжаться деньгами, чего он нисколько не скрывал, отец мой хотел устранить от себя возможность быть расточительным, передав в другия руки свое имение; то есть, отказавшись от того, без чего сам Александр казался бы жалким скрягою. Задумав это, он позвал нас однажды в кабинет, и там, затворивши двери, сказал нам: "дорогие сыновья мои! что я желаю вам всего лучшого, в этом нельзя усумниться, потому что вы мои дети; а что я не желаю вам ничего дурного, в этом вы уверитесь, узнавши, что я не хочу прибрать в свои руки вашего имения. И дабы окончательно убедить, что я люблю вас как отец, и не ищу вашего разорения, я сообщу вам, теперь, мое намерение, о котором я давно уже размышлял, и которое, как кажется, зрело обдумал наконец. Вы находитесь в таком возрасте, что каждому из вас пора избрать себе род занятий, который доставил бы вам почести и деньги. Я, с своей стороны, разделю все мое имущество на четыре равные части; из них три части отдам вам, а четвертую приберегу на свой век себе. Я желаю только, чтобы каждый из вас, получив следующую ему часть имения, пошел по одной из трех указанных мною дорог. Есть у нас в Испании старая, умная и справедливая поговорка, - все поговорки впрочем таковы: Церковь, или море, или двор короля, говорят: "лучше королевския крохи, чем барския щедроты". И я желаю, продолжал он, чтобы один из вас занялся торговлей, другой посвятил себя наукам, а третий служил бы королю в войсках, потому что ко двору его попасть очень трудно, война же если и не обогащает, то за то прославляет нас. Через неделю я отдам каждому из вас вашу часть денег, и разсчитаюсь с вами до последняго мараведиса; теперь же скажите мне: согласны ли вы последовать моему совету и исполнить мои желания?

Мне, как старшему, пришлось отвечать первому. Попросив отца не разделять имения и распоряжаться им по своему желанию, не заботясь о нас, так как мы молоды и сами можем добыть себе средства к жизни, я прибавил, что слушаться его я тем не менее готов, и желаю служить с оружием в руках Богу и королю. Брат мой, также предложив отцу все свое достояние, изъявил желание отправиться с своею частью наследства в Индию и там заняться торговлей. Самый меньший, и как кажется, самый благоразумный из нас, сказал, что он избирает духовное звание, или, по крайней мере, желает окончить курс учения в Саламанке. Когда все мы высказали свое желание, тогда отец, нежно обняв нас, поспешил исполнить данные нам обещания. Он отдал каждому из нас его часть, состоявшую, я это хорошо помню, ровно из трех тысяч червонцев чистыми деньгами, которыми заплатил отцу его брат, лупивший у него имение, желая, чтобы оно не выходило из рук вашего семейства. Когда наступило время проститься с нашим добрым отцом, я уговорил его взять из моей части две тысячи червонцев, находя, что не хорошо было бы с моей стороны оставить его на склоне дней с теми скудными средствами, которые он отделил себе; у меня же оставалось довольно денег, чтобы снабдить себя всем нужным солдату. Два брата мои последовали моему примеру и оставили отцу по тысяче червонцев каждый, так что старик получил четыре тысячи, сверх приходившихся на его долю при разделе имения. Простившись за тем с отцом и с дядей, мы разстались с ними не без грусти и слез. Они просили нас извещать их, при удобном случае, о наших удачах и неудачах. Мы обещали им это, и когда они благословили нас и дали нам прощальный поцелуй, тогда один из нас отправился в Саламанку, другой в Севилью, а я в Аликанте, где стоял в это время генуезский корабль, готовый возвратиться с грузом шерсти в Италию. Сегодня ровно двадцать два года, как я покинул дом моего отца, и в течении этого долгого времени я не имел известия ни от одного из братьев, хотя и писал им несколько раз.

Теперь я постараюсь покороче рассказать вам, что случилось со мною с тех пор. Сев на корабль в Аликанте, я счастливо прибыл в Геную, а оттуда в Милан, где купил оружие и сделал военную обмундировку, желая поступить в пиемонтския войска; но на пути в Алеясандрию, я узнал, что герцог Альба отправился во Фландрию. Тогда я переменил свой первоначальный план и отправился в след за герцогом. Я участвовал с ним во многих битвах, присутствовал при смерти графов Эгмонта и Горна, и произведенный в поручики поступил под команду знаменитого офицера Диего Урбины, уроженца Гвадалаксарского. Спустя несколько времени, по прибытии ноем во Фландрию, мы узнали о лиге, составленной, в Бозе почившем, его святейшеством, папой Пием V, с Венецией и Испанией против общого врага христианского мира Турок, отнявших тогда у Венецианцев, при помощи своего флота, знаменитый остров Кипр; роковая и невознаградимая для Венецианцев потеря. До нас дошли также слухи, что главнокомандующим союзными войсками будет назначен светлейший принц Дон-Жуан Австрийский, побочный брат нашего великого короля Филиппа II. Повсюду говорили о повсеместных огромных приготовлениях в войне. Все это побуждало меня принять участие в готовящейся открыться морской компании; и хотя я ожидал производства в капитаны при первой вакансии, я тем не менее отправился в Италию. Судьбе угодно было, чтобы я приехал туда в то время, когда Дон-Жуан Австрийский, высадившись в Генуе, готов был отправиться в Неаполь, где он намеревался соединить свой флот с венецианским, что удалось сделать, однако, не ранее как в Мессине. Но что сказать мне теперь? Дослужившись до капитанского чина, почетное звание, которым я обязан был скорее счастливым обстоятельствам, нежели своим заслугам, я участвовал в великой и навеки памятной Лепантской битве. В этот счастливый для христианства день, разубедивший христианский мир в непобедимости Турок на море, и сразивший отоманскую гордость, в этот день мне одному не суждено было радоваться между столькими осчастливленными людьми; ибо погибшие в этой великой битве христиане узнали еще большее счастие, чем победители, оставшиеся в живых. Вместо того, чтобы быть увенчанным, как во дни Римлян, морским веником, я увидел себя в ночь, сменившую великий день, скованным по рукам и по ногам. Вот как это случилось: смелый и счастливый корсар Ухали, король алжирский, сцепился на абордаж с главной галерой мальтийского коменданта, на ней оставались в живых только три рыцаря, и то тяжело раненые; на помощь им двинулась галера Иоанна Андрея Дория, на которую я вошел с моими матросами. Исполняя свой долг, я вскочил на неприятельскую галеру, но она быстро удалилась от преследовавших ее кораблей, и мои солдаты не могли последовать за мной. Так остался я один, окруженный многочисленными врагами, которым не мог долго сопротивляться. Они овладели мною совершенно израненным, и так как вам известно, господа, что Ухали удалось уйти из этой битвы с своей эскадрой, то я остался у него в плену, и оказался одним несчастным между столькими счастливцами, одним пленным между столькими освобожденными; в этот день возвратили свободу пятнадцати тысяч христиан, служивших, в неволе, гребцами на турецких галерах. Меня отвезли в Константинополь, где султан наименовал моего господина, особенно отличившагося в Лепантской битве, и захватившого, как трофей и свидетельство своего мужества, мальтийское знамя, главнокомандующим флотом. В следующем 1572-м году я был в Наварине и служил гребцом на галере Тут я увидел, как упустили мы после Лепантской битвы случай захватить в гавани весь Турецкий флот, потому что находившиеся на кораблях Альбанцы и Янычаре, ожидая нападения в самой гавани, приготовляли платье и туфли, намереваясь убежать на берег, не ожидая сражения; такой ужас навел на них победоносный флот наш. Но небу не угодно было даровать нам это счастие, не потому, чтобы наши начальники были небрежны или неискусны, но за грехи христианского мира Бог пожелал оставить вблизи христиан палачей, готовых во всякую минуту наказать нас. Ухали между тем удалился на остров Модон, находящийся близ Наварина, высадил там войска и укрепив вход в гавань, спокойно остался на острове, пока не удалился Дон-Жуан. Во время этой кампании, начальник неаполитанской галеры Волчица, этот боевой гром, счастливый и непобедимый капитан, отец своих солдат, дон-Альваро де-Базан, маркиз Санта-Крузский захватил турецкое судно Добычу, на них Волчицу, они не слушая более приказаний грести скорее, разом сложили весла, бросились на своего начальника и повлекли его от корчмы к носу, нанося ему такие удары, что прежде чем он добрался до мачты, душа его была уже в аду; так жестоко он обращался с своими невольниками, и так ужасно они ненавидели его.

Мы возвратились в Константинополь в 1573 году; там мы узнали, что Дон-Жуан Австрийский взял штурмом Тунис, и передал этот город Мулей-Гамету, отняв, таким образом, у одного из ужаснейших и храбрейших людей в мире, Мулей-Гамида всякую надежду возвратить когда-нибудь потерянное им царство. Султан почувствовал всю тяжесть этой потери и с благоразумием, наследованным им от своих славных предков, предложил Венецианцам мир, в котором они нуждались еще более, чем Турки. В 1574 году турецкия войска появились переде Гулеттой и фортом, воздвигнутым Дон-Жуаном перед Тунисом, но, к несчастию, остававшимся недостроенным. В течении всей этой войны, я оставался гребцом на галере, не имея никакой надежды возвратить свободу, по крайней мере посредством выкупа, потому что я твердо решился ничего не писать отцу о моих несчастиях. Гулетту между тем взяли, а вскоре за тем пал и офрт. Под стенами этих укреплений собралось, как тогда считали, шестьдесят пять тысяч турецких войск, состоявших на жалованьи у султана и 400,000 мавров и арабов из Африки. Эта безчисленная толпа везла за собою столько продовольственных и боевых припасов, за нею следовало столько мародеров, что враги наши, кажется, могли закрыть руками и закидать землей Гулетту и форт. Первые удары разрушили Гулетту, считавшуюся до тех пор неодолимой. Она пала не по вине своих защитников, сделавших, с своей стороны, все, что могли, но потому, что на окружавшем её песочном грунте чрезвычайно легко было, как показал опыт, рыть траншеи; при построении её предполагали, что грунтовые воды находились там на глубине двух фут от поверхности земли. между тем как турки не нашли их и на глубине четырех. При помощи безчисленного количества мешков с песком, они воздвигли высокие траншейные бруствера и, стреляя в нас с командующого над крепостью вала, уничтожали всякую возможность с нашей стороны не только защищаться, но даже показываться за укреплениях. Общее мнение было тогда таково, что нам следовало защищаться не в Гулетте; а ожидать неприятеля в поле и воспрепятствовать его высадке. Но люди, говорившие это, не имели, как видно, никакого понятия о военном деле, потому что в Гулетте и форте насчитывали едва семь тысяч человек солдат. Каким же образом, предположив даже, что эта горсть воинов оказалась бы еще храбрее, чем она была в действительности, могла сразиться она в открытом поле с безчисленными силами противника? И можно ли оборонить крепость, обложенную со всех сторон, расположенную в неприятельской земле и не вспомоществуемую войсками в поле. Многие, подобно мне, видят, напротив, особенную милость неба к Испании в том, что оно допустило разрушение этого гнезда разврата, этого гложущого червя, этой ненасытной пасти, пожиравшей безплодно столько денег, единственно, быть может, для того, чтобы сохранить воспоминание о взятии ее непобедимым Карлом V, как будто для его безсмертия нужны эти каменья. Вместе с Гулеттой, как я вам говорил, пал и форт; Турки овладели им шаг за шагом. Его защищали так мужественно, что в двадцати двух отбитых штурмах мы убили более двадцати пяти тысяч неприятелей, и из трех сот оставшихся в живых, защитников его, никто не был взят целым и здоровым; что может красноречивее свидетельствовать о героизме, с которым осажденные защищали крепость? Вместе с тем сдался на капитуляцию и другой маленький форт или башенька, выстроенная посреди острова Эстано; ее оборонял мужественный валенсианский воин Дон-Жуан Заногера. Турки взяли в плен коменданта Гулетты дон-Педро-Пуэрто Кареро, который сделал нее, что было возможно для защиты крепости, и с горя, что не ног оборонить ее, умер на дороге в Константинополь, куда его везли пленным. Турки взяли в плен также и коменданта форта, Габрио Цервеллона, славного и безстрашного миланского инженера. Много значительных лиц погибло при осаде этих двух мест, между прочим великодушный ионитский рыцарь Пагано-Дориа, так благородно поступивший в отношении брата своего Ивана Андрея Дориа. Смерть его была тем ужаснее, что он погиб под ударами нескольких арабов, которым он вверил себя, видя неминуемое падение форта. Они взялись провести его в мавританском платье до Табарки, маленького форта, которым владеют на этом берегу генуезцы в видах добывания кораллов; но на дороге отсекли ему голову и отнесли ее турецкому адмиралу, подтвердившему на них нашу поговорку: Говорят, будто он велел повесить изменников, поднесших ему в подарок мертвую голову Дориа за то, что они передали в руки его этого рыцаря мертвым, а не живым.

Между христианами, взятыми в форте, находился некто дон-Педро Агилар, уроженец какого-то андалузского города, служивший юнкером в гарнизоне форта. Это был человек чрезвычайно умный и храбрый; обладавший, кроме того, замечательным поэтическим талантом. Мне это очень хорошо известно; потому что злая судьба поэта предала его в руки того самого человека, в неволю к которому попался и я; он служил даже на одной галере со мной. Прежде чем мы отплыли от берега, дон-Педро написал одно стихотворение, род эпитафии Гулетте и форту. Я помню его до сих пор, и прочту вам, потому что, сколько мне кажется, оно должно понравиться вам. Когда пленник произнес имя Педро, дон-Фернанд взглянул на своих товарищей, и все они улыбнулись, когда же речь зашла о стихах, тогда один из друзей дон-Фернанда, прервавши рассказ, сказал пленнику; прежде чем вы прочтете эти стихи, не скажете ли вы мне, что сталось с дон-Педро Агиларским?

Знаю только, отвечал пленник, что пробыв два года в Константинополе, он убежал оттуда в албанском костюме, с греческим проводником, но возвратил ли он себе свободу? этого не могу вам сказать; думаю, что да, потому что менее чем через год, я встретил в Константинополе, провожавшого его грека, но переговорить с ним, в несчастию, не ног.

- Знаю я очень хорошо и эти стихи, заметил путешественник.

- В таком случае потрудитесь прочесть их, ответил пленник; вы, вероятно, прочтете их лучше меня.