Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XL.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XL. (старая орфография)

Глава XL.

Стихи понравились слушателям, и пленник, обрадованный хорошими вестями о товарище своей неволи, стад продолжать рассказ.

наименее прочным; именно старых стен, тогда как стены новой постройки инженера Фратина легко были подорваны. После этого победоносный турецкий флот с торжеством возвратился в Константинополь, где немного спустя умер, господин мой, Ухали. Его звали Ухали Фортакс, что значит, по турецки, паршивый ренегат, каким он и был действительно. У турок, нужно вам сказать, в обычае называть людей по присущим им достоинствам или недостаткам; у них всего четыре отоманских фамилии: все остальные получают свое наименование от телесных качеств или душевных свойств главы семейства. Этот паршивый ренегат, во время своего рабства, был четырнадцать раз гребцом на султанских галерах. Достигнув тридцати четырех лет, и оскорбленный одним турком, давшим ему оплеуху, в то время, как он действовал веслом, Ухали, желая отмстить ему, отрекся от своей веры, и благодаря своему мужеству сделался королем алжирским и адмиралом морей, то есть третьим лицом в империи, не пресмыкаясь по тем извилистым путям, которыми обыкновенно входят в милость к султанам. Он был родом Калбриец, и в сущности хороший человек; с невольниками своими, которых у него было тысячи три, он обращался весьма человеколюбиво. После его смерти, согласно оставленному им завещанию, невольники были разделены поровну между его наследниками и султаном, считающимся наследником всех своих подданных; он имеет право на получение одинаковой части с родными покойного из его наследства. Я достался одному венецианскому ренегату, взятому в плен Ухали в то время, когда он был юнгой на христианской галере и сделавшимся в последствии его любимцем. Новый хозяин мой, Гассан Ага, был одним из самых жестоких ренегатов; приобревши огромное богатство, он был сделан впоследствии королем алжирским. Я последовал за ним из Константинополя в Алжир, восхищенный тем, что буду находиться близко от Испании; не потому, чтобы я намерен был писать кому нибудь о моем несчастном положении, но потому, что я думал, не будет ли в Алжире судьба благоприятнее для меня, чем в Константинополе, где и много раз пытался бежать, но всегда безуспешно. В Алжире я думал поискать новых средств достигнуть того, чего я так пламенно желал, - надежда возвратить свободу не покидала меня ни на минуту; и когда в моих прежних попытках успех не оправдывал ожиданий, я никогда не падал духом; - после всякой неудачи в уме моем рождалась новая мысль и в душе новая надежда, и как ни слаба она была, она, тем не менее, поддерживала мое мужество.

Так проводил я жизнь, заключенный в тюрьме, называемой турками баньо, в которых мусульмане содержат без разбора всех пленных христиан: частных, королевских и рабочих. Последние с трудом могут ожидать возвращения из неволи; они принадлежат всем вместе и никому в частности, и потому их некому выкупить. Многие частные люди приводят в эти баньо своих невольников, особенно когда последние ожидают быть выкупленными, и оставляют их здесь до дня выкупа. Тоже бывает и с невольниками султана. Их не гоняют на работы, но если их не скоро выкупают, в таком случае, чтобы заставить невольников настоятельно хлопотать о выкупе, их посылают, как других, таскать лес; работа, я вам скажу, не легкая. Не смотря на мои уверения, что у меня нет никакого состояния и никакой надежды быть выкупленным, меня поместили между пленниками, ожидавшими выкупа, узнавши, что я капитан, и на меня надели цепи, скорее в знак того, что я подлежу выкупу, чем с целию удерживать меня в неволе. Так очутился я в тюрьме с множеством значительных лиц. Хотя мы испытывали постоянно голод и другия лишения, ничто, однако, не мучило нас так сильно, как зрелище тех неслыханных истязаний, каким подвергал на наших глазах христианских невольников мой господин. Не проходило дня, чтобы он не приказывал кого-нибудь повесить; сегодня садил на кол одного, завтра отрезывал уши другому, и нее это за такие пустяки, а иногда и вовсе без причины, - что, по словам самих турок, он делал зло, единственно из любви к нему, следуя внушению своей свирепой натуры, заставлявшей его быть плачен человеческого рода. Один только пленник умел ладить с ним, это был испанский солдат Саведра; с целию освободиться из неволи, он прибегал к таким средствам, что память о них будет долго жить в том краю. И однако Гассан Ага никогда не решался не только ударить его, но даже сказать грубое слово, между тем как мы все боялись, - да и сам он не раз ожидал, - что его посадят на кол, в наказание за его постоянные попытки к побегу. Еслиб у меня было время, я рассказал бы вам столько интересного про этого солдата, что, вероятно, успел бы занять вас рассказами о нем несравненно более, чем рассказом о себе самом, к которому я теперь возвращаюсь.

На двор нашей тюрьмы выходили окна (в тех странах их делают чрезвычайно узкими), богатого и знатного мавра, закрытые частыми и толстыми решетками. Однажды, сидя на террасе нашей баньо с тремя из моих товарищей (все остальные были в то время на работе), и пробуя, для препровождения времени, скакать с цепями на ногах, я случайно поднял глаза и увидел, что из окошечка в доме мавра, опускается трость с привязанным на конце её пакетиком. Тростью этой махали сверху вниз, как бы подавая нам знать прийти и взять ее. Мы внимательно оглянулись по сторонам, и один из моих товарищей, убедившись, что нас никто не видит, подошел к опущенной из окна трости, но ее в ту же минуту приподняли и стали качать направо и налево, подобно тому, как качают толовой в звав отрицания; товарищ наш вернулся назад, и трость стали опять опускать. Другой мой товарищ отправился по следам первого и испытал ту же неудачу. Наконец, третий также возвратился ни с чем. После них я решился попытать счастия, и не успел подойти в стене, как трость лежала уже у моих ног. Я оторвал привязанный к концу её пакет и нашел в нем, завернутыми в платке, десять маленьких золотых монет, называемых каждая из них равна нашим десяти реалам. Говорить ли, как обрадовался я этой находке? радость моя была также велика, как и недоумение о том, откуда пришло нам, или лучше сказать мне, это богатство; так как трость опустили на землю только при моем приближении, то ясно было, что деньги предназначались мне. Я взял драгоценный подарок, сломал трость, вернулся на террасу, чтобы взглянуть на дорогое окно и увидел мелькавшую в нем руку ослепительной белизны. Мы подумали тогда, что верно одна из женщин, живших в доме мавра, подала нам милостыню, и в знак благодарности сделали несколько поклонов по мавритански, скрестив руки на груди, наклоняя голову и нагибаясь всем телом. Немного спустя нам показали в окно маленький крест из тростника и в ту же минуту спрятали его. Это заставило нас предположить, что в доне мавра находилась какая-нибудь невольница христианка. Но белизна руки, но драгоценные браслеты заставили нас усомниться в справедливости этого предположения. Не ренегатка ли это? подумали мы, зная, что мавры уважают их более, нежели своих женщин и часто женятся на них. Во всех наших предположениях мы были, однако, далеки от истины. С этих пор взоры наши постоянно обращались в заветному окну, в этому полюсу, на котором явилась нам неведомая звезда. В продолжении двух недель мы, однако, не видели белой руки, и из окна нам не подавали никакого знака. Хотя мы употребляли все усилия узнать, это жил в доме против нас, и не было ли там какой-нибудь ренегатки; мы узнали только, что там живет знатный и богатый мавр Аги-Морато, начальник форта Бота, должность весьма значительная в том краю. Но в то время, когда мы потеряли всякую надежду получить другой подарок, в окне, неожиданно, опять появилась трость с привязанным на конце её другим, гораздо большим пакетом; - и в этот день в баньо не было никого. К трости опять подошли трое моих товарищей, и опять безуспешно; ее опустили на землю только при моем приближении. В этот раз я нашел в платке сорок испанских червонцев и написанное по арабски письмо, на конце которого был нарисован большой крест. Я поцаловал крест, взял деньги и возвратился на террасу, где все мы поклонились, как в прошлый раз, в знак благодарности; в окне еще раз появилась рука, и когда я показал знаками, что прочту письмо, окно затворилось. Никто из нас, к несчастию, не знал по арабски, и если велико было наше желание прочесть письмо, то нам представлялась еще большая трудность найти кого-нибудь, кто бы мог это сделать. Я решился, наконец, доверить нашу тайну одному ренегату из Мурсии, давно желавшему сделаться моим другом, приняв наперед всевозможные предосторожности, помощью которых можно было бы заставить его хранить вверенную ему тайну: В магометанских странах встречаются такие ренегаты, которые, желая возвратиться на свою христианскую родину, стараются добыть себе рекомендацию какого-нибудь знатного пленника, свидетельствующого о честности ренегата, об услугах, оказанных им христианским пленникам и о тон, что он желает покинуть магометан при первом удобном случае. Некоторые ренегаты добиваются этих рекомендаций, движимые истинно хорошими намерениями; другие хитрят и стараются получит их, преследуя разные нечистые цели. Они посещают христианския стороны только для грабежа, и в случае несчастия, показывают свои рекомендации, как доказательство того, что они, желая возвратиться в лоно христианской религии, воспользовались случаен приехать вместе с турками. Они получают, таким образом, очень легкое церковное прощение и примиряются с людьми; потом, обделав за родине свои дела, возвращаются опять в Варварийския земли, чтобы приняться за старое ремесло. Но некоторые ренегаты, повторяю, пользуются этими рекомендациями, как честные люди, ищут их с хорошими намерениями и остаются навсегда в христианских странах. Одной из подобных личностей был ренегат, сошедшийся со мною; он имел от всех моих товарищей рекомендательные письма, в которых мы отзывались о нем с самой выгодной стороны. Еслиб турки нашли у него эти рекомендации, то сожгли бы его живым. Я узнал, что он может не только говорить, но даже писать по арабски. Прежде, однако, чем довериться ему, я просил его прочесть одну бумажку, найденную мною, как я уверял, в щели моего сарая. Взявши письмо, он внимательно осмотрел его и принялся читать про себя; я спросил его, понимает ли он, что так написано?

- Все решительно понимаю, отвечал ренегат, и если вы хотите, чтобы я перевел его вам, так дайте мне бумаги и чернила; на бумаге мне это легче сделать чем на словах. Мы дали ему чернил и бумаги, и он принялся потихоньку писать. Вот вам полный испанский перевод этого письма, от слова до слова, сказал он, окончивши свое писание. Заметьте только, что Лельля Марием значит Дева Мария. Письмо было такого рода.

"Когда я была ребенком, у отца моего жила невольница христианка, научившая меня на моем языке христианским молитвам и много говорившая мне о Лельле Марием. Христианка умерла, и душа её отправилась не в огонь, а вознеслась в престолу Аллаха, потому что с тех пор я видела ее два раза, и она велела мне отправиться в христианские края, чтобы увидеть так Лельлу Марием, которая очень любит меня. Но я не знаю, как мне отправиться туда? Я видела через мое окно многих христиан, но из них только ты показался мне дворянином. Я молода и красива, и могу взять с собою много денег. Можешь ли ты сделать так, чтобы я уехала с тобою; в христианской стране ты сделаешься, если захочешь, моим мужем; если же не захочешь, тогда пошлет кого-нибудь, кто женится на мне. Письмо это я пишу тебе; выбери хорошого человека, который бы прочел его; не доверяйся только маврам, они обманут тебя. Все это очень огорчает меня. Я хотела бы, чтобы ты никому не доверялся, потому что если отец узнает, что я пишу к тебе, то бросит меня в колодезь и завалит каменьями. К моей трости я привяжу ниточку, а ты привяжи в этой ниточке ответ; если же тебе некому написать его по арабски, так напиши как-нибудь; Лельла Марием сделает так, что я его пойму. Пусть хранит тебя Аллах и этот крест, который я цалую так часто, как мне велела христианка невольница".

Господа, вы не удивитесь, если я вам скажу, что эта записка удивила и восхитила нас. Видя нашу радость, которой мы не могли скрыть, ренегат понял, что это письмо не случайно найдено нами, и умолял нас довериться ему, обещая рисковать жизнью для нашего освобождения. Говоря это, он вынул, хранившееся у него на груди, металлическое распятие, и со слезами на глазах клялся, изображаемым этим распятием Богом, в которого он не смотря на свое отступничество, питал живую веру, свято хранить все, что мы ему откроем. Он говорил, что ему кажется, или вернее он предчувствует, что при помощи женщины, написавшей нам это письмо, мы должны возвратить себе свободу, а он надеется достигнуть цели самых пламенных желаний своих, состоящих в том, чтобы возвратиться в лоно святой его матери церкви, от которой он был отторгнут, как гнилой уд, грехом и невежеством. Говоря это, ренегат обливался такими слезами и обнаруживал такое глубокое раскаяние, что все мы единодушно решились сказать ему, как получили это письмо, не скрывая от него ничего. Мы ему показали то окошечко, из которого опускалась трость, и он обещал узнать, кто живет в том доме. Ответ на письмо мавританки ренегат написал тотчас же под мою диктовку. Я вам повторю его^от слова до слова, потому что живо помню до сих пор всякую мелочь, касающуюся этого события; память о нем превратится только с последним вздохом моим. Вот что ответил я мавританке:

"Да хранит тебя Аллах и Присноблаженная Лельля Марием, истинная Матерь Бога нашего. Нежно любя тебя, она внушила тебе мысль отправиться в христианские края. Попроси Ее открыть нам, как исполнить то, что она велела; Она так добра, что сделает это. Я же и все мои товарищи христиане готовы умереть за тебя. Напиши мне, что думаешь ты делать, а я отвечу тебе. великий Аллах послал в нам христианского пленника, умеющого читать и писать на твоем языке, что доказывает это письмо, и ты без страха можешь теперь писать нам все, что тебе будет угодно. Касательно же того, что по приезде в христианские края, ты хочешь сделаться моей женой, то я даю тебе слово христианина жениться на тебе, если ты этого пожелаешь; христиане, как тебе известно, лучше мавров сдерживают свои обещания. Да хранят тебя Аллах и Лельля Марием святым своим покровом".

трость, я в ту же минуту подал знак, хотя я и не видел кому, привязать к ней нитку, но оказалось, что она была привязана уже. При помощи ее, я отправил ответ мавританке, и несколько минут спустя в окне показалась опять наша звезда с белым знаменем мира, маленьким платком. Его опустили на землю, и мы нашли в нем более пятидесяти золотых монет, увеличивших в пятьдесят раз нашу радость и утвердивших нас в надежде возвратить себе свободу. В ту же ночь вернулся ренегат. Он сказал, что в указанном нами доме живет действительно мавр Аги-Морато, что он баснословно богат, имеет всего одну дочь, первую красавицу во всей Варварийской стране, на которой хотели жениться многие вице-короли Алжирские, но она постоянно отказывала всем, и что у нее была невольница христианка, недавно умершая. Все это совершенно согласовалось с тем, что было сказано в письме. За тем мы посоветовались с ренегатом на счет того, как похитить мавританку и возвратиться в христианския страны. Ренегат советовал обождать ответа Зораиды (так называлась та женщина, которая хочет называться теперь Марией), так как мы все согласны были в том, что она одна могла найти средства преодолеть все предстоявшия нам трудности. Ренегат клялся умереть или освободить нас.

В продолжение следующих четырех дней, тюрьма наша была полна народу, а потому во все это время мы не видели трости. На пятый день мы остались наконец одни, и знакомая трость не замедлила появиться с таким большим грузом, что мы не могли сомневаться в новом богатом подарке. На этот раз я нашел в платке письмо и ровно сто золотых монет. Бывший с нами в ту пору ренегат перевел нам тут же письмо мавританки. Вот что она писала нам:

"Не знаю, господин мой, как уехать нам в Испанию; Лельла Марием в христианския страны, купит там лодку и возвратится назад. Меня вы найдете в саду моего отца; я буду у главных ворот, на берегу моря, на котором проведу все лето с отцом и нашими невольниками. Ночью вы можете легко похитить меня там и привести в лодке. Помни, что ты обещал быть моим мужем, иначе я попрошу наказать тебя. Если ты никому не можешь доверить покупку лодки, в таком случае выкупись и поезжай сам; ты вернешься скорее, чем другие; я верю этому, потому что ты христианин и дворянин. Постарайся узнать где наш сад; когда ты придешь туда гулять, я буду знать, что в тюрьме нет никого и дам тебе много денег. Пусть хранит тебя Аллах".

Таково было второе письмо. Прочитавши его, все мои товарищи изъявили желание отправиться в Испанию и купить там лодку, обещая исполнить это с величайшей точностью. Я также предложил свои услуги, но ренегат сказал, что он не позволит ни кому из нас освободиться прежде других, зная по опыту, как плохо сдерживают свои обещания люди, освободившиеся из неволи. Очень часто, говорил он, знатные пленники выкупали кого-нибудь из своих товарищей, отправляли его с деньгами в Валенсию или Маиорку купить там катер и приехать за выкупившими его пленниками, и никогда эти люди не возвращались назад. Радость видеть себя на свободе и боязнь попасть опять в неволю заставляли их забывать о благодарности к кому бы то ни было. В доказательство этого, он рассказал нам в немногих словах одно происшествие, случившееся в Алжире с несколькими христианскими дворянами, и удивительное даже в той стране, в которой привыкли ничему не удивляться; так часты там самые необыкновенные случаи. Ренегат сказал нам, чтобы мы отдали ему предназначенные для выкупа деньги, на которые он лупит катер в самом Алжире, под предлогом вести торговлю с Тэтуаном и другими прибрежными городами; когда же у него будет катер, тогда, говорил ренегат, он без труда найдет средства освободить нас; и если мавританка исполнит свое обещание и даст довольно денег для выкупа нас всех, в таком случае нам очень легко будет уехать среди белого дня. Вся трудность состояла теперь в том, что мавры не позволяют ренегатам покупать обыкновенных катеров, а только большие судна; справедливо предполагая, что ренегат, особенно если он испанец, может купить небольшой катер, для того, чтобы возвратиться на родину. Но это не беда, сказал он нам, я войду в половину с каким-нибудь тагаринским мавром, {Так назывались мавры, жившие в восточной окраине Испании: Валенсии и Арагонии.} предложив ему купить пополам катер, и потом делить вместе со мною торговые барыши. Под его именем, я приобрету катер, и тогда дело сделано.

он не выдал и нас и Зораиду, за которую все мы готовы были пожертвовать жизнью. Таким образом нам пришлось вручить нашу судьбу в руки Бога и ренегата; Зораиде мы ответили, что все будет исполнено по её советам, которые так хороши, как будто внушены ей самой Лельлой Марием, Зораиды, при помощи платка и трости, еще до двух тысяч золотых. В одном из своих писем она писала мне, что в будущую пятницу будет в саду, и до отъезда даст нам еще несколько денег; если же всего этого будет мало, то она просила уведомить ее об этом, обещая дать нам столько денег, сколько будет нужно; такая пустая сумма, писала она, ничего не значит для её отца, - в тому же в руках её находятся ключи от всех отцовских богатств. Мы дали ренегату пятьсот ефимков на покупку лодки, а за восемьсот я выкупил себя, передав эти деньги одному валенсианскому купцу, находившемуся, в ту пору, в Алжире. Он выкупил меня на слово, обязуясь внести за меня деньги с приходом первого корабля из Валенсии; - еслиб он заплатил тотчас же, вице-король заподозрил бы его в том, что он удерживал деньги, предназначенные для выкупа меня, и пускал их в оборот, во время пребывания своего в Алжире. Господин мой был такой коварный человек, что я не решился советовать купцу заплатить за меня деньги немедленно.

Накануне той пятницы, в которую Зораида должна была выйти в сад, она дала нам еще тысячу ефимков и писала о своей готовности уехать с нами; вместе с тем она просила меня узнать - как только я получу свободу - где сад её отца, и приискать, во что бы то ни стало, случай увидеться так с нею. Я обещал ей, в немногих словах, исполнить все, что она велит, и просил ее молиться за нас перед читая все те молитвы, которым научила ее невольница христианка. За тем я позаботился выкупить трех моих товарищей, страшась, чтобы видя меня на свободе, и между тем сами оставаясь в неволе, они не задумали бы погубить меня и Зораиду. Хотя я знал их за хороших людей, которых не следовало бы подозревать в возможности подобного поступка с их стороны, тем не менее, не желая ничем рисковать в этом деле, я поспешил их выкупить так же, как выкупил себя, передав деньги знакомому мне купцу, который мог совершенно спокойно поручиться за нас всех. Я ничего не сказал ему, однако, о нашем заговоре, потому что подобное доверие было слишком опасно.