Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XLI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XLI. (старая орфография)

Глава XLI.

Ранее двух недель ренегат успел купить хороший катер, способный поднять тридцать человек. Чтобы устранить всякое подозрение, он поехал на этом катере в Саргель, небольшой город, вблизи Орана, в двадцати милях от Алжира, производящий значительный торг винными ягодами. Он ездил туда два или три раза, в сопровождении того тагарина, о котором говорил нам. Тагаринами называют в варварийских странах арагонских мавров, а Мудезхарами - мавров Гренады, называемых Ельхес в Фецком королевстве. Фецкий король наполняет ими ряды своей армии охотнее, чем другими маврами. Прогуливаясь на своем катере, ренегат постоянно бросал якорь в маленькой бухте, находившейся в разстоянии двойного выстрела из аркебуза от сада Зораиды. Так, вместе с молодыми маврами, служившими у него гребцами, он с умыслом принимался читать алзалу, или, как будто шутя, делал то, что он намеревался скоро сделать серьезно. Он отправлялся, например, в сад отца Зораиды просить фруктов, и мавр охотно давал их ему, не спрашивая, кто он такой? Ему очень хотелось увидеться с Зораидой, хотелось сказать ей, что это он должен, по моему распоряжению, отвезти ее в христианскую страну и просить ее, вполне положившись на него, ожидать терпеливо минуты отъезда; но сделать этого ему не удалось, потому что мавританки не показываются на глаза маврам и туркам без позволения своих мужей или отцов. С христианами же оне видятся и говорят вольнее, чем это, может быть, следовало бы. Правду сказать, я был очень доволен, что ренегат не мог переговорить с Зораидой: она страшно испугалась бы, увидев судьбу свою вверенную его языку. К счастию, Бог, руководивший нашим делом, сохранил ее от этого. Ренегат, между тем, видя, что он совершенно безопасно предпринимает свои минные путешествия в Саргель, кидая якорь где и когда ему угодно, видя, что товарищ его тагарин слушался его во всем, и что ему оставалось только найти гребцов христиан, попросил меня указать ему тех лиц, которых я хотел увезти с собой, кроме выкупленных уже трех моих товарищей, и велел нам всем быть готовыми в пятнице; это был день назначенный им для отъезда. Я договорился между тем с двенадцатью отличными испанскими гребцами, имевшими полную возможность свободно выходить из города. Найти столько гребцов было не легко тогда, потому что не за долго перед тем из порта вышло двадцать кораблей, на которых отплыли почти все гребцы. Мне же удалось так легко найти их потому, что их хозяин, занятый окончанием постройки гальоты в верфи, не пускался в это лето в плавание. Я велел им в первую пятницу, тихо выйти, по одиночке, из города, и ожидать меня по дороге к саду Аги-Морато. Приказание это я передал каждому гребцу порознь, сказавши им вместе с тем, что если они встретят там других христиан, то пусть скажут им, где я велел ожидать себя. После этого мне оставалось только уведомить Зораиду - в каком положении находятся ваши дела, попросить ее быть покойной и не пугаться, если мы неожиданно похитим ее раньше того срока, в который, по её разсчету, мог возвратится катер христиан. Я решился идти в сад Аги-Мората. и там посмотреть, не в состоянии ли я буду переговорить с ней. Накануне нашего отъезда я вошел в сад, под предлогом набрать салату, и первый человек, который встретился мне там, был отец Зораиды. Кто я и что мне нужно? спросил он меня на тон языке, которым говорят мавры с невольниками во всех Варварийских владениях и даже в Константинополе; его нельзя назвать ни арабским, ни испанским, ни каким-нибудь другим языком, - это смесь всевозможных наречий, совершенно понятная, однако, для христиан и магометан. Я сказал Аги-Морато, что я невольник албанца Мами (я знал, что этот албанец большой друг Аги-Мората) и что я хотел нарвать в саду у него салату. Мавр спросил меня, "ожидаю ли я выкупа и сколько просит за меня мой хозяин?" Но прежде чем успел я ответить ему, в сад вошла чудесная Зораида. Она давно уже не видела меня, и так как мавританки без церемонии показываются христианам и никогда не убегают их, поэтому ничто не мешало ей подойти к нам. Видя, что она идет очень тихо, отец подозвал ее к себе. Я не в силах передать теперь: в каком блеске красоты, в каком роскошном наряде, полна какой грации, предстала в ту минуту несравненная Зораида. Скажу только, что на её прекрасной шее, на её локонах, в её ушах было больше жемчугу, чем волос на голове. На обнаженных несколько ногах её сияли золотые кольца, осыпанные такими бриллиянтами, что отец её, как она впоследствии сказала мне, ценил их в десять тысяч дублонов, покрытые драгоценными, безчисленными жемчужинами браслеты стоили столько же. Жемчуг составляет любимое украшение мавританских женщин; и у мавров можно найти его больше, чем у всякого другого народа в мире. Отец Зораиды славился своими жемчугами, считавшимися лучшими в Алжире. Вообще состояние его полагали более чем в двести тысяч испанских ефимиков; и обладательницею всего этого богатства была та самая женщина, которая принадлежит теперь мне. Вы видите только тень красоты её теперь, после стольких горестей и лишений, и можете судить о том, чем была она в благословенные дни её жизни; казалась ли она прекрасною тогда, покрытая бриллиянтами и жемчугами. Красота имеет свои эпохи: обстоятельства жизни усиливают или ослабляют ее, и хотя душевные волнения обыкновенно разрушают, но иногда могут и усилить ее. Зораида показалась мне тогда обворожительнейшей женщиной, подобной которой никогда не видели мои глаза; и под влиянием благодарности, которую я питал в ней за её благодеяния, мне казалось, что предо мной предстало божественное создание, нисшедшее с небес для моего спасения. Когда она подошла в нам, отец сказал ей по арабски, что я невольник его друга Албанца Мами и пришел к нему в сад за салатом Зораида на том смешанном языке, о котором я вам говорил, спросила меня: дворянин ли я, и почему меня до сих пор не выкупили из неволи? Я ответил, что меня выкупили за полторы тысячи Zultani; сумма, по которой она может судить. как дорого оценил меня мой хозяин.

- Еслиб ты принадлежал моему отцу, сказала она мне, то я сделала бы так, что он не уступил бы тебя и за два раза столько, потому что вы христиане всегда говорите неправду и притворяетесь бедными, чтобы обманывать мавров.

- Может быть и так, госпожа моя, ответил я, но клянусь Богом, я сказал и буду говорить правду всем на свете.

- А когда ты уезжаешь?

- Я думаю, завтра. Завтра уходит отсюда французский корабль, я хочу отправиться на нем.

- Не лучше ли тебе подождать испанского корабля, чем ехать с французами, они вам не друзья.

- Еслиб я знал наверно, что корабль из Испании придет, тогда я, быть может, обождал бы, но теперь, вернее уехать завтра. Желание увидеть родимый край и дорогих мне лиц не позволяет мне ожидать другого лучшого случая; если приходится ждать его, то для меня он не лучший.

- Ты верно женат, и спешишь воротиться - увидеть жену?

- Нет, я не женат, но дал слово жениться по возвращении на родину.

- А красива та женщина, на которой ты обещал жениться?

- Так красива, что достойно восхвалить ее можно только, сказавши, что она похожа на тебя.

Услышав это, отец Зораиды добродушно разсмеялся и сказал мне: "клянусь Аллахом, христианин, она должна быть очень красива, если похожа на мою дочь, которая всех красивее в нашей стороне; если не веришь мне, посмотри на нее хорошо и тогда поверишь." В разговоре нашем с Зораидой, Аги-Морато служил нам посредником, потому что он лучше умел говорить на этом незаконном языке, которым обыкновенно говорят в тех странах с христианами. Зораида же, хотя и понимала его, выражала свои мысли более знаками, чем словами.

В это время в сад вбежал, весь запыхавшись, мавр, крича во все горло, что четыре турка перескочили через садовую стену и рвут с деревьев незрелые плоды. При этом известии старик и Зораида задрожали от страха, - мавры боятся турок, особенно дерзких турецких солдат, обращающихся с подвластными им маврами хуже чем с невольниками.

- Ступай, дочь моя, домой и сиди запершись, пока я буду говорить с этими собаками, сказал Зораиде Аги-Морато; ты же христианин, продолжал он, обратившись ко мне, ищи себе салата, и Аллах да поможет тебе благополучно возвратиться на твою родину. Я низко поклонился ему, и Аги-Морато пошел к туркам, оставив меня одного в Зораидой Притворившись сначала, будто она идет домой, Зораида возвратилась ко мне, как только отец её скрылся за деревьями.

- Amesi, christiano, amesi, сказала она мне со слезами на глазах, что значит: ты уезжаешь, христианин, уезжаешь.

- Да, уезжаю, сказал я, но только с тобой. Жди меня в первую пятницу и не испугайся, увидевши нас в этот день; мы отвезен тебя в христианские края.

турок, увидел, как мы шли с его дочерью; мы тоже увидели его. В эту роковую минуту, умная Зораида не отняла своей руки от моей шеи, а напротив, еще больше приблизилась во мне, опустила голову на мою грудь, и поджав немного колени притворилась. будто с ней сделался обморок. Я, с своей стороны, показывал вид, будто поддерживаю ее против воли. Аги-Морато поспешил к нам почти бегом и видя дочь свою без чувств, спросил, что с нею? Ее без сомнения напугали эти собаки, сказал он, не слыша ответа своей дочери; и отклонив ее от моей груди, прижал к своей. Зораида тяжело вздохнула и взглянув на меня, сказала мне с невысохшими еще слезами на глазах:

- Amesi, christiano, amesi! т. е. уходи, христианин, уходи.

- Что нам за дело до этого христианина, ответил отец, он не сделал тебе ничего дурного; а турки ушли уже отсюда. Не печалься же, дочь моя; турки, повторяю тебе, ушли туда, откуда пришли.

- Да, господин мой, ты прав, турки испугали ее, сказал я Аги-Морато. Но дочь твоя велит мне уйти, и я ухожу, чтобы не сделать ей неприятности. Оставайся с миром, и позволь, когда мне понадобится, приходить за травою в твой сад, хозяин мой уверяет; что такого салата, как у тебя, нельзя найти нигде.

- Приходи когда хочешь, сказал Аги-Морато, дочь моя не скажет тебе этого, ее сердит вид христианина; уйти же она велела тебе для того, чтобы велеть уйти туркам, или потому, что тебе время искать твои травы.

Простившись с мавром я ушел от него, а Зораида, чувствовавшая на каждом шагу, будто у нее вырывают душу, отправилась с своим отцом. Пользуясь данным мне дозволением, я исходил сад по всем направлениям, тщательно осмотрел в нем все входы и выходы, сильные и слабые места, словом все, чем можно было воспользоваться при совершении нашего предприятия. Возвратившись домой, я отдал обо всем полный отчет ренегату и моим товарищам, вздыхая о том времени, когда мне суждено будет увидеть себя мирным 'обладателем клада, ниспосылаемого мне небом в лице чудесной Зораиды.

того, как я виделся с Зораидой в саду, ренегат, темною ночью кинул якорь. почти против того самого места, где нас ждала обворожительная дочь Аги-Морато. Христиане гребцы были уже готовы и оставались спрятанными в разных местах. Бодро и весело ожидали они моего прибытия, нетерпеливо желая попасть скорей на стоявший перед ними катер. Не зная уговора, сделанного с ренегатом, они воображали, что им придется перебить мавров, сидевших в катере, и силою добыть себе свободу. Как только я показался с моими товарищами, спрятанные гребцы в ту же минуту выбежали мне на встречу. Городския ворота были в это время заперты уже, и никто не показывался в поле. Собравшись все вместе, мы стали разсуждать о том: отправиться ли нам сначала за Зораидой, или овладеть маврскими гребцами? Тем временем, как мы разсуждали об этом, пришел ренегат и пожурил нас за то, что мы теряем даром самое драгоценное время. Он сказал вам, что прежде всего нужно овладеть лодкой, потому что заспанные мавры, не ожидая никакого нападения, не помышляют конечно о защите, и следственно справиться с ними теперь легко и безопасно, а потому уже следует отправиться за Зораидой. Мы согласились с ним в один голос, и не медля ни минуты, отправились к лодке, ведомые ренегатом. Он вскочил на катер первым и схватившись за саблю, закричал маврам по арабски: "не сметь двинуться с места, если вы дорожите жизнью." В след за ренегатом в лодку вошли почти все христиане. Нерешительные мавры страшно перепугались, услышав грозное приказание своего начальника; и никто из них даже не подумал взяться за оружие; так что мы перевязали их без малейшого затруднения, грозя пронзить насквозь острием наших мечей каждого, кто решится крикнуть. Перевязавши мавров, половина христиан осталась в лодке сторожить пленников, а я с другою половиною и с ренегатом, шедшим и теперь впереди, отправились в сад Аги-Морато. Мы отворили садовые ворота так легко, как будто они вовсе не были заперты, и в глубокой тишине. не разбудив никого, приблизились к жилищу прекрасной мавританки. Зораида ждала нас у окна, и услышав чьи-то шаги, спросила: христиане ли это? Я ответил да, и добавил, что ей остается только сойти в низ Не колеблясь ни одного мгновенья, не ответив мне ни слова, она сошла вниз, отворила дверь и явилась перед нами в таком сиянии красоты и драгоценных каменьев, что словами выразить этого невозможно. Я поспешил поцаловать ей руку, ренегат и двое моих товарищей сделали тоже самое, а за тем и остальные христиане, не знавшие о том, что сделала для нас Зораида, тоже поцаловали у ней руку. Таким образом все мы, как будто благодарили и признавали ее нашей освободительницей. Ренегат спросил ее по арабски, в саду ли её отец?

- Да, отвечала Зораида, он спит там.

- В таком случае нужно разбудить его, сказал ренегат, и увезти вместе со всеми богатствами этого великолепного сада.

- Нет, нет, воскликнула Зораида; никто не тронет ни одного волоса на его голове. Здесь нет ничего больше того, что я увожу с собой; этого достаточно, чтобы обогатить и осчастливить вас всех. Погодите немного и вы увидите. Сказавши это, она ушла в свои комнаты, обещая скоро возвратиться и прося нас быть покойными и не подымать шуму. Я спросил у ренегата, о чем он говорил с Зораидой? и узнавши в чем дело, просил его исполнять во всем волю мавританки, возвратившейся скоро с сундуком, до такой степени наполненным золотыми деньгами, что она с трудом удерживала его. В саду между тем пробудился её отец, и услыхав шум, подошел в окну. Увидев дом свой окруженный христианами, он стал кричать раздирающим голосом: "воры! воры! христиане!..." Крик этот встревожил нас всех.

Ренегат, видя грозившую нам опасность и сознавая как необходимо было для нас окончить дело, не подняв на ноги весь дом, побежал в комнату Аги-Морато. Некоторые из моих товарищей последовали за ним, я же не смел покинуть Зораиды, упавшей почти без чувств ко мне на руки. Минуту спустя ренегат и его товарищи привели к нам Аги-Морато, связанного по рукам и с завязанным ртом, грозя убить его при первом слове, которое он вымолвит. Зораида закрыла глаза, не чувствуя себя в силах взглянуть на своего отца. Он же онемел от изумления, не понимая, что могло заставить ее отдаться нам в руки. Но так как ноги нам были всего нужнее тогда, поэтому мы поспешили возвратиться на берег, где нас давно уже ожидали, безпокоясь о том, не случилось ли с нами какого-нибудь несчастия.

простится с жизнью. Заметив между нами свою дочь, Аги-Морато тяжело вздохнул, особенно когда увидел, что я держу ее обнявши, и она остается совершенно спокойной, не пытаясь ни освободиться из моих объятий, ни защищаться от них, ни удаляться от меня. Старик не сказал, однако, ни слова; страшась, чтобы ренегат не исполнил своих угроз. Когда весла опустили в воду, Зораида, увидев в лодке отца своего и других связанных мавров, попросила ренегата передать мне её просьбу: освободить их, говоря, что она скорее кинется в воду, чем решится видеть перед собою в неволе так нежно любившого её отца. Я согласился исполнить просьбу её, но ренегат воспротивился. "Если мы оставим их здесь, сказал он, они поднимут на ноги весь город, за нами пошлют в погоню легкие корабли, стеснят нас с суши и с моря, и мы погибли. Все, что мы можем сделать, это освободить их в первой христианской земле." Мы согласились с мнением ренегата, и Зораида, повидимому, удовлетворилась доводами, которыми мы объяснили ей невозможность исполнить тотчас же её просьбу.

Наконец, поручив себя в пламенной молитве Богу, мы поплыли, в мертвой тишине, но с отрадною скоростью, по направлению к Балеарским островам, составляющим ближайший к Алжиру христианский край. В это время дул довольно сильный ветер, море было не совсем спокойно, и продолжать путь к Маиорке нельзя было; поэтому мы принуждены были держаться берега, в стороне Орана, безпокоясь о том, как бы нас не открыли в маленьком городе Саргеле, отстоящим, по этому пути, на шестьдесят миль от Алжира. Кроме того мы страшились встречи с каким-нибудь гальотом, привозящим товары из Тэтуана; в случае же встречи с купеческим невооруженным кораблем каждый из нас, полагаясь на себя и на своих товарищей, надеялся не только не сдаться, но еще овладеть этим кораблем, на котором мы могли бы вернее и безопаснее совершить наш переезд. Зораида все время сидела возле меня, спрятав голову на моей груди, чтобы не видеть отца, и я слышал, как она тихо молилась и просила Лельлу Марием не покидать нас.

Хотя в утру мы сделали более тридцати миль, но от берега удалились не более как на тройное разстояние выстрела из аркебуза. Берег представлял теперь совершенную пустыню; и мы не опасались быть открытыми. Скоро нам удалось, наконец, войти в открытое, немного успокоившееся море. Отплыв мили на две от берега, мы велели гребцам грести поочередно, до тех пор, пока все закусят, но гребцы отвечали, что времени терять нельзя, а потому пусть закусывают те, которым делать нечего; они же, ни за что на свете, не сложат весел. Мы не противоречили им, но почти в ту же минуту подул сильный ветер, и мы, сложивши весла, натянули паруса, направляясь к Орану; другого направления нам нельзя было держаться. Под парусами мы делали более восьми миль в час, - не страшась ничего, кроме встречи с вооруженным кораблем. Давши поесть маврам, ренегат утешил их, сказавши, что мы не намерены забрать их в неволю, а освободим при первой возможности. Тоже самое сказал он отцу Зораиды, но старик ответил ему: "христиане! я могу ожидать от вашего великодушия всего, только не свободы; я не так прост, чтобы поверить твоим словам. Не для того похитили вы меня, подвергаясь такой опасности, чтобы так великодушно освободить меня теперь, зная, какой богатый выкуп могу я внести за себя. Назначайте же цену, я заплачу вам, сколько вы потребуете за себя и за это бедное дитя, за эту лучшую и драгоценнейшую часть моей души." С последним словом он принялся так горько плакать, что возбудил общее сочувствие и заставил Зораиду взглянуть на своего несчастного отца. глубоко тронутая видом, обливавшагося горючими слезами, старина, она встала с моих колен, подошла к отцу, обняла его, стала утешать и прижавшись лицом друг к другу, они так горестно рыдали, что у всех нас на глазах выступили слезы. Но когда Аги-Морато увидел дочь в праздничной одежде, покрытую драгоценными каменьями, он спросил ее на своем языке: "дочь моя! что это значит? вчера вечером, прежде чем с нами случилось это страшное несчастие, я видел тебя в будничном платье, а теперь вижу в самом богатом наряде, какой я мог подарить тебе во время вашего величайшого благоденствия. Ты не имела времени переодеться, и не получила от меня никакого радостного известия, которое могло бы заставить тебя надеть праздничное платье. Отвечай мне; это тревожит меня сильнее, чем испытываемое мною несчастие."

еще более и спросил Зораиду, каким образом этот сундук очутился в наших руках и что в нем находится?

Тогда ренегат, не ожидая ответа Зораиды, сказал старику: "не трудись, господин мой, спрашивать у Зораиды; скажу тебе одно, оно объяснит все остальное. Узнай, что дочь твоя христианка, что это она разбила наши цепи и возвратила нам свободу. Она отдалась нам добровольно, и, если я не ошибаюсь, также счастлива теперь, как человек, переходящий от мрака в свету, от смерти в жизни и из ада в рай.

- Дочь моя, правда-ли это? воскликнул мавр.

- Правда, правда, ответила Зораида.

- Как, ты христианка, ты христианка! проговорил старик; и сама предала отца своего в руки его врагов?

- Спроси об этом Лельлу Марием, она ответит тебе лучше меня.

за плащь, вытащили его из воды без чувств. Перепуганная Зораида, с трогательной нежностью и безпредельной скорбью, стала рыдать над своим мертвым уже, как она думала, отцом. Мы положили мавра головой вниз; из него вытекло много воды, и часа через два он очнулся. Ветер между тем переменился, так что мы принуждены были приблизиться к земле, и только помощью весел вам удалось не быть выброшенными на берег. Но счастливая звезда наша привела нас в бухту, образующую маленький мыс, называемый маврами Cava rhoumia, что в переводе на наш язык значит: дурной христианки. По преданию, сохранившемуся у мавров, на этом месте погребена та Кава, которая погубила Испанию; Cava rhoumia христианка. Мавры считают дурным предзнаменованием, когда им приходится бросать здесь якорь, и без особенной нужды никогда не пристают в этому мысу. Для нас же он оказался очень гостеприимным, потому что море начинало страшно бушевать. Мы высадили наших часовых, и не складывая ни на минуту весел, закусили тою провизиею, которой запасся на дорогу ренегат; затем мы из глубины души помолились Богу и Пресвятой Деве, прося их не оставлять нас и помочь нам счастливо окончить, так удачно начатое предприятие.

Уступая просьбам Зораиды, мы приготовились высадить здесь на берег отца и других мавров; у нее не доставало духу видеть связанным, как злодея, отца своего, и в неволе своих земляков; вид этих несчастных разрывал её нежное сердце. Мы обещали исполнить её просьбу, как только двинемся с места; - в этой пустыне можно было безопасно оставить отца её и других мавров. Небо услышало наши молитвы; ветер переменился, и море успокоилось, приглашая нас продолжать наш путь. Улучив благоприятную минуту, мы развязали мавров и, в великому удивлению последних, высадили их, поочередно, одного за другим, за берег. Когда очередь дошла до отца Зораиды, пришедшого между тем в себя, он сказал нам: "христиане! неужели вы верите, что эта злая женщина радуется моему освобождению? Неужели вы думаете, что она жалеет меня? Нет, нет, она хочет избавиться от меня за тем, чтобы присутствие мое не смущало ее в минуту преступных желаний. Она отреклась от веры отцов своих не потому, что нашла, как вы думаете, вашу веру лучшей, а потому, что в ваших краях женщинам легче грешить, чем у нас". Обратясь потом в дочери и удерживаемый мною за обе руки, из предосторожности, чтобы он не покусился на какой-нибудь отчаянный поступок, старик воскликнул: "женщина безславная, так рано развратившаяся! слепая и бездушная! куда ты отправляешься? ты отдаешься этим собакам, нашим смертельным врагам. Да будет проклят час, в который ты родилась на свет; да будут прокляты заботы, которыми я окружал твою юность". Видя, что старик не намеревается кончать своей речи, я поспешил высадить его на берег, и так он продолжал громким голосом разсыпаться в проклятиях, умоляя Магомета упросить Аллаха, чтобы он погубил нас всех. Когда же, натянувши паруса, мы удалились на столько, что не могли уже слышать его, тогда, на терявшемся в отдалении береге, мы видели еще, как старик рвал на себе волосы, ударял себя в лицо и катался по земле. Собравшись с силами, он успел еще крикнуть таким громовым голосом, что мы еще раз, и уже в последний, услышали его: "Дочь моя любимая, воротись, воротись! приди ко мне на берег; я все тебе прощу. Отдай этим людям твои богатства, и приди, утешь старика отца. Без тебя он умрет в этой пустыне, где ты его покидаешь!" Слыша это, Зораида, с растерзанным сердцем, обливалась слезами; и могла только ответить ему этими немногими словами: "о, мой отец! пусть сделает так Аллах, чтобы обратившая меня в христианство Лельла Марием бы дома с тобой, то это было бы невозможно для меня; душа моя спешила исполнить свое дело, кажущееся мне столь же святым, как тебе преступным".

Зораида говорила это в то время, когда мы теряли уже из виду её отца, и старик не мог услышать последних слов своей дочери. Тем временем, как я старался утешить ее, гребцы принялись за свое дело, и мы поплыли под таким благоприятным ветром, что ожидали увидеть утром берега Испании. Но так как земное счастие никогда не бывает полно, а всегда омрачается чем-нибудь дурным, поэтому наша злая звезда, или, быть может, проклятия мавра, призванные им на голову своей дочери (проклятий отца всегда следует страшиться), смутили нашу радость. Мы ехали среди глубокой ночи, под парусом, с сложенными веслами, потому что благоприятный ветер позволял гребцам сидеть в бездействии, как вдруг, неожиданно, заметили, при свете луны, круглое судно, плывшее на всех парусах пряно на нас. Оно было уже так близко, что, опасаясь столкнуться с ним, мы принуждены были наскоро собрать паруса, а встреченный нами корабль очистил нам дорогу при помощи руля. С палубы этого корабля нас спросили кто мы, откуда и куда плывем? но так как нас спрашивали по французски, поэтому ренегат быстро сказал нам: "молчите, это, вероятно, французские пираты, которые нападают на всех". Мы послушали ренегата, ничего не ответили и, выиграв немного пространства, оставили корабль под ветром. В ту же минуту нам послали во след два выстрела из орудия, по всей вероятности, связанными ядрами: первое из них разбило пополам мачту, упавшую в море вместе с парусом, а другое ударило в наш катер, почти в одно время с первым, и пробило его в нескольких местах, не тронув, однако, никого из пассажиров. Страшная течь, открывшаяся на нашем катере, заставила нас громко просить о помощи. С корабля в ту же минуту спустили шлюбку, и двенадцать французов, вооруженных аркебузами, подплыли к нам с зажженными факелами и пригласили нас в свою шлюбку, сказавши, что они дали нам урок за нашу невежливость. В то время, как мы пересаживались в шлюбку, ренегат взял сундук, в котором хранилось богатство Зораиды и кинул его в море так, что никто этого не видел. С шлюбви мы перешли на французский корабль. Распросивши обо всем, что французам хотелось узнать, они ограбили нас, как наши смертельные враги; с Зораиды они сняли все, даже застежки, бывшия у ней на ногах. Но я не столько безпокоился об этих потерях, огорчавших Зораиду, сколько о том, чтобы пираты не сделали чего-нибудь худшого, чтобы они не отняли у нее того, что было в ней всего драгоценнее. К счастию, люди эти падки только на деньги и добычу, и в этом отношении до такой степени ненасытимы, что они оставили бы нас даже без платья, если бы увидели, что могут извлечь из него какую-нибудь пользу.

Некоторые пираты хотели было кинуть нас в море, завернутыми во флаг, намереваясь торговать в испанских портах, под британским флагом, они не могли привезти нас живыми, иначе их открыли бы и наказали. Но капитан, ограбивший Зораиду, сказал, что он доволен добычей и не намерен заходить теперь ни в какой испанский порт, а желает пройти ночью чрез Гибралтарский пролив и возвратиться как можно скорее в Рошель, откуда он выехал; поэтому пираты дали нам шлюбку от своего корабля и снабдили всем нужным для того непродолжительного плавания, которое оставалось нам сделать. На другой день мы были в виду испанских берегов. Увидев их, мы забыли все претерпенные нами несчастия, бедствия и нищету, как будто испытали их не мы, а другие; так велико счастье возвратить потерянную свободу. Около полудня пираты стали пересаживать нас в шлюбву, давши нам несколько боченков воды и сухарей; капитан же, движимый каким то, Бог его знает, состраданием, подарил Зораиде сорок золотых и не позволил своим матросам снять с нее того платья, в котором вы видите ее теперь. Мы сошли в шлюбку, благодаря Бога за оказанную нам милость; в эту минуту мы чувствовали в душе более благодарности, чем памятозлобия. Пираты направились в проливу, а мы, не справляясь с другим компасом, кроме видневшейся земли, принялись грести так дружно, что в ночи могли надеятся достигнуть берега. Небо было мрачно, луна не показывалась; и мы находили не совсем благоразумным пристать в берегу темною ночью. Многие были, однако противного мнения и требовали пристать в берегу во что бы то ни стало, хотя бы нам пришлось высадиться на совершенно безлюдной скале; только в таком случае мы могли, по их мнению, считать себя совершенно безопасными от тэтуанских корсаров, покидающих Варварийские берега с наступлением ночи и к утру причаливающих к берегам Испании, откуда они с добычей возвращаются опять на ночь домой. Согласуя противоречащия стороны, мы решились приближаться в берегу исподволь, и если тишина моря позволит, то пристать там, где это окажется возможным. около полуночи мы причалили к подошве высокой горы, отнесенной на столько от моря, что на берегу оставалось довольно места для высадки. Опрокинувши шлюбку на песок, мы вышли на берег, на коленях облобызали родимую землю, и с глазами полными отрадных слез возблагодарили Господа, осенявшого нас своим покровом во время нашего пути. Вынув за тем провизию из шлюбки, мы стали взбираться на гору, и все еще не могли успокоиться и уверить себя, что державшая нас земля была земля христианская.

Заря занялась позже, чем мы желали; но мы продолжали взбираться на вершину горы, чтобы посмотреть оттуда, не заметим ли где-нибудь деревушки, или пастушьяго шатра. Но как далеко мы не смотрели, мы не могли заметить ни тропинки, ни людского жилища и ни одного живого существа. Тем не менее мы решились идти дальше, в твердой уверенности, что узнаем от кого-нибудь, где мы находимся. Более всего тревожился я за Зораиду, шедшую пешком по каменьям; я взял ее на руки, но моя усталость утомляла ее более, чем освежал отдых на моих руках. И она, ни за что не соглашалась утомлять меня, весело и терпеливо пошла под руку со мной. Сделавши около четверти мили, мы услышали колокольчик. Возвещая близость стада, он заставил нас оглянуться, и мы заметили, у одной колоды, молодого пастуха, вырезывавшого себе палку. Мы позвали его, но пастух, быстро вскочив с своего места, со всех ног бросился удирать от нас. Увидев ренегата и Зораиду в мавританском платье, он вообразил, что за ним гонятся все мавры Варварийских стран, и убегая от нас через лес, кричал, изо всей мочи: "мавры, мавры ворвались сюда! К оружию, в оружию!" Услыхав эти криви, мы не знали, сначала, что делать? но сообразив, что пастух своими криками подымет тревогу во всем околодке, и что на встречу нам вышлют пограничную стражу, мы велели ренегату снять с себя турецкое платье и надеть камзол без рукавов, который дал ему один из освобожденных с нами христиан. Затем, поручив себя Богу, мы продолжали идти по следам мальчика, ожидая встречи с пограничной стражей. И действительно, не прошло двух часов, как мы увидели, выходя из хворостника на луг, пятдесят всадников, сказавших рысью нам на встречу. Но когда они увидели вместо мавров бедных христиан, они в недоумении остановились. Один из них, впрочем, спросил нас: не мы ли случайно стали причиной поднятой пастухом тревоги?

"Да", отвечал я, "мы"; во пока я собирался сказать ему: кто мы, откуда и т. д. один из христиан, возвратившихся вместе с нами, узнавши заговорившого с нами всадника, воскликнул: "благодарение Богу, приведшему нас к такой хорошей пристани! Мы находимся, если я не ошибаюсь, в Велец-Малаге, и если долгая неволя не ослабила моей памяти, то я узнаю в вас дядю моего Педро-Бустаменто". Услышав это, всадник поспешно соскочил с коня и горячо обнял своего племянника.

теперь встреча с сыном и братом. Мы знали, что ты в Алжире, и судя по платью твоих товармщей, я угадываю, что, вероятно, вы, каким-нибудь чудом, возвратили себе свободу.

- Да, да, сказал молодой человек, я разскажу вам потом подробно все наши приключения.

Узнавши, что мы возвратившиеся из неволи христиане, всадники слезли с коней и предложили нам доехать до Велец-Малаги; - мы были в полутора милях от нее. Нас спросили, где мы оставили шлюбку, и несколько всадников отправились на берег, чтобы отвезти ее в город. Остальные заставили нас сесть верхом на коней, и Зораида поместилась на коне дяди нашего товарища. Весь город вышел нас встретить, узнавши о нашем прибытии от одного из опередивших нас всадником. Зрелище освобожденных из неволи христиан, никого не удивило там, как не удивило бы и зрелище пленных мавров; в Велец-Малаге подобные события не новость; но красота Зораиды, сиявшая тогда в полном блеске, поразила всех. Усталость после трудной дороги и радость, наполнившая ее, когда она увидела себя в безопасности, в христианском краю, покрыли её лицо такими дивными красками; что еслиб меня не ослепляла любовь, то я оказал бы, что в целом мире, нельзя было найти тогда, как мне казалось, более прекрасного создания. Все мы отправились прямо в церковь, и Зораида, войдя во храм, воскликнула от удивления, увидев там образ Лельлы Марием. -- Зораида своим проницательным природным умом быстро поняла нее, что сказал ей ренегат об иконах. Из храма мы отправились в город и разместились в разных домах. Христианин из Вехец-Малаги привез меня, ренегата и Зораиду в дом своих родных, людей очень достаточных и принявших нас, как своих детей.

Шесть дней провели мы в ВелецъМахаге. Этим временем ренегат отправился в Гренаду испросить у святой инквизиции разрешение возвратиться в лоно католической церкви, другие христиане отправились куда хотели. Остался только я с Зораидой, имея всего на всего те деньги, которыми мы обязаны были великодушию французского капитана. На них я купил осла, и служа Зораиде вожатым и оруженосцем, но не супругом, отправляюсь с нею на мою родину. Там я узнаю, живет-ли еще отец мой, устроился ли счастливее меня который-нибудь из братьев, хотя, правду сказать, небо, даровав мне Зораиду, наградило меня таким сокровищем, что я не поменялся бы ни с кем моим положением. Терпение, с которым переносит она все неудобства, все лишения, неразлучные с бедностию, и её пламенное желание сделаться христианкою, так удивительны и сильны, что, очарованный ими, я с восторгом посвящаю ей остаток моей жизни. Но, увы! счастие, испытываемое мною при мысли, что она моя, и что я принадлежу ей, невольно омрачается, когда я подумаю: найду ли я на родине какое-нибудь скромное убежище для нее и для себя? Быть может время и смерть разстроили состояние моего отца и братьев; и взамен дорогих мне лиц, боюсь в краю родном не найти никого, кто бы удостоил даже узнать меня. Вот, господа, что я мог рассказать вам; интересен ли мой рассказ, судите сами. Я же хотел бы рассказывать его короче, хотя и без того, боязнь утомить вас заставила меня умолчать о некоторых событиях и опустить многия подробности.