Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XLVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XLVII. (старая орфография)

Глава XLVII.

- Много серьезных и достоверных историй странствующих рыцарей прочел я, сказал Дон-Кихот, когда его посадили в клетке на телегу, и однако мне никогда не случалось ни читать, ни даже слышать, чтобы очарованных рыцарей везли как меня, в клетке, на таких ленивых и вялых животных. Обыкновенно их переносили с невообразимой быстротой по воздуху, в каком-нибудь мрачном облаве, или на огненной колеснице, или, наконец, верхом на гипогрифе. Но, Боже правый, везти, как меня, в телеге за волах, это ужасно. Быть может, впрочем, рыцари и очарования нашего времени подчинены другим законам, чем прежде; быть может и то, что для меня, как для нового деятеля, как для воскресителя забытого странствующого рыцарства придумано нового рода очарование и новый способ перенесения. Что ты думаешь об этом, друг мой, Санчо?

- Право не знаю, что я думаю, ответил Санчо, потому что я не читал столько странствующих писаний, как ваша милость, но только и готов присягнуть, что все эти окружающия нас видения не совсем православны.

- Православны, воскликнул Дон-Кихот, как могут быть оне православны, когда ты видишь вокруг себя демонов, которые приняв разные фантастические образы постарались привести меня в такое чудесное положение. Если ты не веришь мне, так прикоснись в ним, ощупай их, и ты убедишься, что они состоят из мира и существуют только для зрения.

пахнет серой и другими отвратительными запахами, а от этого за полверсты слышны духи. Санчо говорил это о дон-Фернанде; от него, действительно, как от знатного господина, пахло духами.

- Не удивляйся этому, друг мой Санчо, сказал Дон-Кихот, черти многомудры, и хотя им действительно присущ известный запах, они все-таки духи, и следственно от них, как от духа ничем не пахнет. Сами же они постоянно слышат самый отвратительный запах, и это понятно: они носят с собою повсюду ад, нигде и никогда не находя облегчения своим адским мукам, приятный же запах доставляет известного рода наслаждение, по этому для них не может существовать приятного запаха. Если же тебе кажется, будто от этого демона пахнет духами, так это обман, чорт морочит тебя, чтобы ты не подумал, что он чорт.

Между тем, как между господином и слугою его происходил этот разговор, дон-Фернанд и Карденио, боясь, чтобы Санчо не проник в их замыслы - от этого было не далеко - решились поскорее отправить Дон-Кихота, и отозвав в сторону хозяина, велели ему живее оседлать Россинанта и осла, что и было сделано с похвальной быстротою. В то же время священник договорился на счет платы с стрельцами святой Германдады, которые должны были сопровождать Дон-Кихота до деревни его. Наконец Карденио привязал в арчаку седла Россинанта с одной стороны щит, с другой шлем Дон-Кихота, и подал Санчо знав сесть на осла и взять за узду Россинанта; после этого по обе стороны клетки поместились по два стрельца, вооруженных аркебузами, и поезд готов был уже тронуться, но в эту самую минуту хозяйка, дочь её и Мариторна вышли проститься с Дон-Кихотом, притворно оплакивая постигшее его несчастие.

- Не плачьте, сострадательные дамы, сказал им Дон-Кихот; что делать? все эти несчастия до такой степени нераздельны с моим званием, что еслиб со мною не случилось этого ужасного происшествия, то я не мог бы считать себя знаменитым странствующим рыцарем. Ничего подобного никогда не случалось с малоизвестными рыцарями, и оттого никто не помнит о них. Несчастия - это удел тех, которые своим мужеством и иными достоинствами возбуждают зависть в сердцах принцев и рыцарей, употребляющих все усилия унизить добрых, хотя бы самыми нечестными средствами. И однакож, таково могущество добродетели, что она одна, сама по себе, уничтожая силу всей магии, которую мог знать творец её Зороастр, выходит торжествующей из борьбы, распространяя свое сиянье над миром, как солнце над небом. Простите мне, любезные дамы, если я невольно нанес вам какое-нибудь оскорбление, потому что сознательно и без причины я не оскорблю никого. Молите Бога, да освободит он меня из этой тюрьмы, в которую засадил меня злой волшебник. Если когда-нибудь я возвращу свободу себе, то, поверьте, не забуду того радушного приема, который я встретил в этом замке, и постараюсь достойно отблагодарить вас.

Тем временем как Дон-Кихот говорил это, хозяйке, её дочери и Мариторне, священник и цирюльник простились с дон-Фернандом, его товарищами, капитаном, аудитором и наконец с счастливыми теперь Доротеей и Лусиндой. Все они обнялись и обещали писать о себе друг другу. Дон-Фернанд сказал священнику свой адрес, и просил известить его о Дон-Кихоте, уверяя, что это доставит ему величайшее удовольствие. С своей стороны он обещал уведомить священника обо всем, что может интересовать его; обещал написать ему о своей свадьбе, о крестинах Зораиды, о возвращении домой Лусинды и наконец о дон-Луи. Священник обещал исполнить с величайшею точностью все, что у него просили, и новые друзья еще раз обнялись и обменялись взаимными обещаниями и предложениями разных услуг. В то же самое время в священнику подошел хозяин и передал ему некоторые бумаги, найденные, как он говорил, в подкладке того самого чемодана, в котором лежала повесть: Так как владелец их не явился, сказал он священнику, поэтому вы можете смело взять их с собою. Священник поблагодарил хозяина за подарок, и развернув рукопись прочел следующее заглавие: Ринконете и Кортадилло (повесть). Так как эта рукопись была передана священнику вместе с понравившейся ему повестью Безразсудно любопытный, на коня, вместе с другом своим цирюльником, оба замаскированные, чтобы не быть узнанными Дон-Кихотом, они выехали наконец из корчмы, вслед за телегой на волах, в следующем порядке: во главе поезда двигалась телега, сопровождаемая хозяином её крестьянином; по обе стороны телеги шли стрельцы с аркебузами, за нею верхом на осле ехал Санчо, ведя за узду Россинанта и наконец сзади всех священник и цирюльник, в масках, верхом на здоровых мулах, медленно и важно двигаясь, замыкали поезд. Дон-Кихот с связанными руками сидел в клетке, вытянувши ноги и прислонившись спиною к решетке, храня такое молчание, как будто он был не человек из плоти и крови, а каменная статуя. Двигаясь в мертвом молчании, шаг за шагом, поезд, сделав около двух миль, выехал на луг, показавшийся хозяину телеги очень удобным местом для отдыха и прекрасным пастбищем для его волов. Он сказал об этом священнику, но цирюльник велел ехать далее, зная, что недалеко от этого места, у ската одного холма, есть другой несравненно более свежий и роскошный луг. В эту минуту, священник, обернувшись назад, увидел позади себя шесть или семь весьма прилично одетых всадников. Двигаясь не с воловьей флегмой, а на здоровых монашеских мулах, пришпориваемых желанием добраться поскорее до корчмы, находившейся в одной или двух милях от них, всадники эти скоро догнали поезд.

Быстрые, догнавши медленных, вежливо раскланялись между собою, и один из них - Толедский каноник - господин сопровождавших его всадников, увидев перед глазами какой-то необыкновенный, в порядке двигавшийся поезд: - из телеги, стрельцов, Санчо, Россинанта, священника, цирюльника и в клетке Дон-Кихота, не мог не спросить, что все это значит и почему этого господина везут таким странным манером? Заметив, однако, по сторонам клетки вооруженных стрельцов, каноник подумал, что заключенный, вероятно, какой-нибудь злодей, разбойничавший за больших дорогах, или другой великий преступник, подлежащий суду святой Германдады.

Спрошенный каноником стрелец ответил: что он не знает, отчего этого господина везут в клетке; спросите, сказал он, у него самого, пусть он вам скажет.

Дон-Кихот действительно поспешил сказать канонику: "милостивый государь! понимаете-ли вы сколько-нибудь, что значит странствующее рыцарство? Если понимаете, в таком случае я разскажу вам постигшее меня несчастие; если же не понимаете, так не стоит говорить".

Видя, что между всадником и Дон-Кихотом завязался разговор, священник и цирюльник поспешили на выручку самих себя, боясь, как бы не обнаружился обман, при помощи которого они увозили Дон-Кихота.

несчастия.

- Очень рад, отвечал Дон-Кихот, узнайте же, господин рыцарь, что меня везут в этой клетке очарованным завистью злого волшебника. Он очаровал меня, потому что всякая доблесть сильнее преследуется злыми, чем уважается добрыми. Я странствующий рыцарь, не из тех, чьих имен не начертала слава на страницах безсмертия, но из тех, чьи имена за зло зависти, наперекор всем ухищрениям персидских магов, индийских браминов и эфиопских гимнософистов, она принуждена начертать в храме безсмертия, да служат эти рыцари в пример и поучение грядущим поколениям, да указуют будущим рыцарям пути, по которым они могут достигать неувядающей славы.

- Господин Дон-Кихот говорит совершеннейшую правду, вмешался священник. Он едет очарованным в этой клетке - не за грехи свои - но злыми ухищрениями тех, которых оскорбляет всякая доблесть и гневает всякое мужество. Вы видите, милостивый государь, перед собою рыцаря печального образа, о котором вы, быть может, слыхали, потому что его мужественные подвиги и великия дела будут начертаны на неумирающем металле и вечном мраморе, не смотря на все усилия зависти и злобы скрыть дела его от света.

Услышав подобные речи от человека заключенного и другого не заключенного, каноник чуть было не перекрестился от изумления, и ни он, ни сопровождавшия его лица не могли понять, что с ними случилось. А между тем Санчо Пансо, услышав, что говорил священник, тоже подъехал к канонику и исправил все дело сказавши ему: - "господин мой! похвалите-ли, побраните-ли вы меня за то, что я вам скажу, но только господин мой Дон-Кихот так же очарован, как моя мать. Он как был, так и остается в полном разсудке и также ест, пьет, спит, вам все мы грешные и как ел, пил и спал до тех пор, пока его не посадили в клетку. Как же, после этого, сами посудите, могу я поверить, что господин мой очарован. Я, слава Богу, слышал не один раз, что очарованные не едят, не пьют, не спят, не говорят, а мой господин, если ему не замазать рта, будет больше говорить, чем тридцать прокуроров". Кинув затем взгляд на священника, он добавил: "о господин священник, господин священник! ужели вы полагаете, что я вас не узнаю. Неужели вы думаете, что я не понимаю, к чему клонятся все эти очарования? Нет, я узнал и насквозь понял вас, и скажу вам, что щедрости не ужиться с скряжничеством и зависти с добрым намерением. Если бы чорт не впутал ваше преподобие в наши дела, то господин мой был бы уже обвенчан теперь с инфантою Миномивнонскою, а я был бы, по крайней мере, графом, потому что меньшого нельзя было ожидать от доброты господина печального образа и великости оказанных мною услуг. Но видно нет ничего справедливее того, что колесо фортуны вертится, - как говорят в нашей стороне, - быстрее мельничного, и что те полетят сегодня в грязь, которые сидели вчера на самом верху. Пуще всего безпокоят меня жена и дети, да и как не безпокоиться, когда оне встретят теперь своего отца таким же мужиком, каким он был, тогда как должны были встретить его входящим в двери своего дома губернатором, или вице-королем какого-нибудь королевства. Все это я говорю, ваше преподобие, в тому, чтобы вас взяла сколько-нибудь совесть за моего господина, с которым вы поступаете так дурно, - чтобы на том свете не потребовали от вас отчета за клетку, в которую вы заперли его, чтобы не отяготил он вашей души ответственностью за потерю всех тех благодеяний, которых не будет оказывать он несчастным все время, пока вы будете держать его в клетке".

- Как, воскликнул в ответ на это цирюльник; ты тоже, значит, Санчо, одного поля ягода с твоим господином, и тебя, значит, нужно посадить в клетку; ты тоже, как видно, очарован. В недобрый час, как я вижу, потолстел ты от обещаний твоего господина, вбивши себе в голову этот остров, которого тебе как ушей не видать.

я ожидаю и желаю получить остров, так другие желают гораздо худших вещей, всякий из нас сын своих дел. Я человек, как другие, и могу. значит, сделаться губернатором острова, особенно находясь в услужении у господина, который может завоевать столько островов, что не будет знать, наконец, куда девать их. Подумайте, господин цирюльник, о том, что вы изволили сказать; ведь тут дело идет не о бородах, которые нужно сбрить. Мы, кажись, знаем друг друга; знаем, что не таковский я человек, которого можно поймать на удочку; а что касается до моего господина, то про его один Господь знает, как он очарован, и пока сору из избы лучше не выметать.

Цирюльник не хотел ничего больше говорить, боясь, чтобы Санчо не дал воли своему языку, чего опасался и священник; поэтому последний пригласил каноника отъехать несколько вперед, обещая открыть ему тайну господина в клетке, и рассказать много других интересных вещей. Каноник, согласившись на просьбу священника, опередил с своими слугами поезд, и потом выслушал очень внимательно все, что рассказал ему священник о жизни, характере, уме и помешательстве Дон-Кихота. Священник последовательно рассказал ряд приключений рыцаря с самого начала до того времени, когда его посадили в клетку, с целью насильно отвезти домой, и там поискать средств вылечить его.

С невыразимым удивлением выслушали эту странную историю каноник и его слуги.

менее я никогда не решался прочесть которую-нибудь из них от доски до доски. Мне казалось, что с небольшими изменениями в них описывается одно и тоже, и что в этой книге нет ничего больше, как в той и в последней найдется тоже, что в первой. Мне кажется даже, что направление, замечаемое в рыцарских книгах, господствует в древних сумазбродных Милезиенских баснях, стремившихся только развлекать, но не поучать - в противоположность басням апологическим, долженствовавшим развлекая поучать. Но если допустить, что единственная цель рыцарских книг забавлять читателя, и в таком случае, я, право, не понимаю, как оне могут достигать даже одной этой цели своими нелепостями. Читая хорошую книгу, мы наслаждаемся той гармонией и красотой, обаянию которых невольно поддается наша душа, созерцая прекрасное на яву или в воображении; но то, в чем безобразие идет об руку с презрением всяких правил, не может доставить наслаждения никому. А какую красоту, какую пропорциональность частей между собою и в отношении в целому, можно найти в басне, в которой 16-летняя девушка разсекает на двое высокого, как башня, великана, точно он сделан из теста. На что похожи описания этих битв, в которых, по словам историков их, сражалось до миллиона воинов; - если только с ними сразился герой книги, тогда делать нечего, он, волей неволей, одной силой своей руки, должен разгромить миллионную рать. Как легко в этих баснях видается в объятия странствующого рыцаря какая-нибудь наследственная императрица или королева. Какой, сколько-нибудь развитый, ум может читать такой вздор, что по морю плывет, как корабль, под благоприятным ветром, целая башня, наполненная рыцарями, что вечером она отплывает от берегов Ломбардии, а к утру пристает к землям Иоанна-индейского, или к другим подобным странам, о которых ничего не говорит Птоломей и не имел понятия Марко-Паоло. Если мне скажут, что сочинители подобных книг просто задались целью выдумывать небывалые и невозможные события, находя совершенно излишним придерживаться сколько-нибудь истины, то все же я скажу, что вымысел тем прекраснее, чем менее кажется он вымышленнын, тем более нравится, чем он правдоподобнее. Он должен шевелить мысль читателя; должен быть воспроизведен таким образом, чтобы делая невозможное вероятным, сглаживая уродливости и неровности, он заставлял бы читателя верить себе, удивляя и услаждая его. Ничего подобного нельзя встретить в сочинениях автора, с умыслом уклоняющагося от природы и правды, то есть от того, что составляет главную силу художественного произведения. Я не читал еще такой рыцарской книги, все части которой составляли бы одно тело, в которой средина соответствовала бы началу и конец отвечал началу и средине. Напротив того, творцы этих произведений составляют их из таких разнородных и разрозненных кусков, как будто нарочно хотят воспроизвести урода, а не стройный образ. кроме того, слог их шероховат и груб; сцены любви не благопристойны, возносимые ими подвиги преувеличены, описания битв растянуты и тяжелы, а путешествии нелепы и сумазбродны; в разговоре просвечивает вся умственная скудость их авторов, лишенных всякой художественной меры и искры живой творческой силы, а потому вполне достойных быть изгнанными из любого христианского общества, как праздные и опасные люди". Священник, с большим вниманием выслушав каноника, счел его за умного человека, говорившого глубокую истину, и ответил ему, что вполне разделяя с ним ненависть в рыцарским книгам, он сжег кучу рыцарских книг Дон-Кихота. При этом он подробно рассказал, как разбирал он книги Дон-Кихота, какие казнил, какие помиловал. Каноник от души посмеялся этому рассказу. - "Порицая немилосердо эти книги", заметил каноник, "я нахожу в них одно хорошее, именно канву: блестящия талант мог бы развернуться и выказать себя на ней во всем блеске. Оне представляют обширное поле, на котором перо может двигаться совершенно свободно, описывая бури, кораблекрушения, битвы и проч. Оно может нарисовать великого полководца, одаренного всеми талантами, необходимыми для того, чтобы стяжать воинскую славу: искусного, умного, проникающого в намерения неприятеля, умеющого красноречиво убеждать и разубеждать своих солдат, мудрого и сдержанного в совете, быстрого в исполнении, столь же стойкого в обороне, как стремительного в нападении. Писатель может рассказывать здесь попеременно то какое-нибудь трагическое происшествие, то веселое и неожиданное; в одном месте он может оплакать благородную, умную, красивую женщину, в другом мужественного и благородного христианина, противопоставляя ему какого-нибудь невежду фанфарона; в третьем изобразить храброго и сострадательного принца, щедрость великодушных властителей и верность преданных им вассалов. В подобном сочинении писатель может попеременно выказываться астрономом, географом, музыкантом, государственным человеком, даже волшебником, если захочет и ему представится удобный случай к тому. Он может последовательно изобразить искусство Улисса, набожность Энея, мужество Ахиллеса, несчастия Гектора, измену Сонона, дружбу Эуралии, щедрость Александра, мужество Цезаря, великодушие Траяна, самоотверженность Зопира, благоразумие Катона, наконец, всевозможные достоинства, образующия совершенного героя, все равно, наделит ли он ими одного человека или нескольких. И если подобное сочинение будет умно задумано, написано чистым, приятным слогом и приблизится на сколько это возможно к истине, тогда данная автору канва украсится разнородными и драгоценными узорами, и сочинение его представит столько красот, что оно достигнет высочайшей степени совершенства, до которой может возвыситься поэтическое произведение, предназначенное, услаждая, - поучать читателя. Свобода, предоставляемая писателю в создании и развитии подобного рода произведений, дает возможность ему непременно являться в них лириком, эпиком, трагиком, комиком, соединяя в себе все красоты приятной и сладкой науки поэзии и красноречия, потому что эпопея может быть написана прозой так же удобно, как и стихами,