Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XLVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XLVIII. (старая орфография)

Глава XLVIII.

- Вы совершенно правы, сказал священник канонику, и потому тем большого достойны порицания сочинители подобных книг, пишущие не думая, не разсуждая, пренебрегая правилами искуства, которые руководят талантом. помогли бы писателю также прославиться прозою, как прославились своими стихами два князя поэзии римской и эллинской.

- Сказать правду, заметил каноник, я сам пробовал написать рыцарскую книгу, соблюдая все названные мною условия; и нечего греха таить, исписал листов сто. Желая, однако, узнать, там ли хорошо мое произведение, как я полагал, я отдал его за суд страстных, но умных и образованных любителей подобного рода книг, и вместе с тем просил прочитать его и таких господ, которые ищут в книге только одних сумазбродств; и что же? те и другие, осыпали одинаковыми похвалами мое сочинение. Тем не менее я не продолжал моей работы, во первых потому, что мне казалось это делом неприличным моему духовному званию и, кроме того, потому, что на свете больше невежд, чем людей образованных. Не спорю, лучше слышать похвалы немногих мудрецов, чем порицания многочисленных глупцов, и, однако, и все-таки не решился подвергать себя суду невежественной толпы, читающей, по преимуществу, подобного рода книги. Что в особенности побудило меня оставить мою работу, это некоторые мысли, возбужденные во мне драматическими представлениями, разыгрываемыми теперь на наших театрах. Если эти историческия и неисторическия драмы, без ног и головы, наполненные однеми нелепостями, приходятся по вкусу публики, если она восторженно апплодирует им, если авторы сочиняющие и актеры разыгрывающие их, говорят в один гоюлос, что драмы должны быть именно таковы, потому что этого требует публика, потому что драматическия представления, написанные с уважением к здравому смыслу и искуству, нравятся трем, четырем умным человекам, а все остальные нисколько не поймут достоинств хорошей драмы, и что для сочинителей и актеров выгоднее угождать доставляющему им средства к жизни большинству, чем приобретать уважение незначительного меньшинства: поэтому я невольно подумал, что такая же грустная участь постигла бы и мою книгу, еслиб я поломал голову, желая приблизить ее к правде и натуре: я сделал бы себя, как говорят, портным Кампилло, доставлявшим нитки и фасон. Не раз пытался я убедить наших авторов, как сильно они ошибаются, воображая, что сумазбродными пиесами они. привлекут более публики, чем пиэсами, сообразующимися с правилами искуства; но господа эти до того упрямы, до того убеждены в своей непогрешимости, что нет никакой возможности образумить их. Однажды, помню, сказал я одному сочинителю: помните ли вы, несколько лет тому назад играли в Испании три трагедии одного знаменитого нашего поэта; оне приводили в одинаковый восторг и невежественную и образованную публику, и доставляли большие сборы, чем тридцать самых лучших пиес, игранных впоследствии. Вы, без сомнения, ответил писатель, намекаете на Изабеллу, Фили и Александру? Вы угадали, сказал я. В этих трагедиях соблюдены все правила искусства; и не смотря на то, оне понравились публике и казались ей тем, чем были в действительности. Не публика. значит, виновата, довольствуясь нелепостью, а те, которые не умеют угощать ее ничем иным. В Отмщенной Неблагодарности, в Нуманции, в Влюбленном купце мало нелепостей, еще меньше их в Полезном Враге и в других драмах даровитых писателей; и однако драмы эти прославили их авторов и обогатили трудившихся над ними актеров. Много сказал я ему еще кое-чего другого, и несколько смутил, несколько поколебал его, но все-таки не разсеял его заблуждения.

жизнь человеческую; она должна быть олицетворением правды и примером для нравов. Наши же драмы отражают в себе одну нелепость, изображают распутство и служат примером разве для глупости. В самом деле, если нам представят в первом акте драмы ребенка в колыбели, а во втором выведут его бородатым мужем, то большей глупости, кажется, и придумать нельзя. Или не величайшая ли это нелепость, представить старика хвастуном, юношу трусом, лакея оратором, пажа мужем совета, короля носильщиком тяжестей и принцессу судомойкой? Что сказать, наконец, о наших драмах в отношении соблюдения условий времени и места? Разве мы не видели комедий, в которых действие начинается в Европе, продолжается в Азии, и оканчивается в Африке; и если б было четыре акта, то четвертый, вероятно, происходил бы в Америке, так что драма происходила бы во всех частях света. Если в драме должно быть соблюдена историческая правда, то можно ли, в таком случае удовлетворить самому невзыскательному требованию, заставляя Пепина или Карла Великого нести, вместо Ираклия, крест в Иерусалим, или заставляя его вместо Готфрида Бульонского отымать гроб Господень у неверных, тогда как этих исторических деятелей разделяет такое огромное пространство времени. Если же драма должна быть полнейшим вымыслом, то можно ли вводить в нее, в таком случае, с непростительными при том ошибками, действительно случившияся историческия события. Хуже всего то, что существуют невежды, в глазах которых всю красоту художественного произведения составляет именно эта уродливость, и требовать от драмы чего-нибудь иного значит, по их мнению, изъявлять капризные прихоти беременной женщины. Если же мы коснемся мистерий, Боже, сколько увидим в них небывалых чудес и искаженных событий. Чудеса дерзают выставлять теперь на показ даже в мирских драмах для того, чтобы произвести эффект, ошеломить публику и зазывать ее такими приманками в театр. Все это оскорбляет правду и искажает историю к стыду испанских писателей, иностранные драматурги, соблюдающие в своих произведениях все правила эстетики, называют нас невеждами и варварами, читая наши печатные нелепости. Писателю нельзя оправдываться тем, что благоустроенное правительство разрешает театральные представления с целию доставить народу какое-нибудь нравственное препровождение времени в свободные минуты, отвлекая его таким образом от безнравственного занятия, на которое так падка праздность. На этом основании нельзя говорить, что все равно хороша ли, или дурна драма, но если она удовлетворяет названной цели, то ни актерам, ни сочинителям совершенно не в чему подчиняться каким бы то ни было эстетическим законам. Приводить этого аргумента в оправдание, повторяю, нельзя, потому что занимать праздные минуты толпы несравненно лучше хорошими произведениями, чем дурными. Присутствуя при представлении умной, художественной драмы, зритель смеясь над шуткой, просвещается серьезными мыслями и образовывает вкус свой хорошим языком: выводимые на сцене плутни заменяют для него жизненный опыт, примеры просвещают ум, порок сильнее отталкивает его и еще сильнее привлекает в себе добродетель. Хорошая драма должна производить подобное действие на самого грубого, самого безстрастного зрителя. Невозможно, чтобы драма исполненная всех этих достоинств могла бы нравиться, интересовать и доставлять зрителям меньше наслаждения, чем большая часть нынешних драм, за которые нельзя даже обвинять наших авторов. Они большею частию очень хорошо сознают свои грехи и понимают, что следовало бы им делать, но, в несчастию, драма стала в наше время товаром, фабрикуемым для продажи, поэтому они отговариваются, и совершенно справедливо тем, что еслиб драмы их неудовлетворяли требованиям людей, то от них отказывались бы актеры. Таким образом писатель, волей неволей, принужден покоряться требованиям людей, вознаграждающих его труды. Убедиться в этом не трудно. Стоит только вспомнить безчисленное число драм, написанных счастливым испанским гением такими прекрасными стихами, с такой прелестью и умом, наполненных такими изящными шутками и глубокими мыслями, что слава поэта распространилась по всему миру. И что же? потому только, что он принаравливается в требованиям актеров, далеко не все его драмы отличаются теми высокими достоинствами, которыми блистают некоторые. У нас, как известно, ставили на сцену такия дикия пиэсы, что съиграв их актеры принуждены были удалиться из Испании, избегая наказания, грозившого им за то, что в этих пиесах встречались предосудительные выходки против некоторых государей и безчестные намеки на некоторые известные личности; я мог бы представить несколько подобных примеров. Все эти недостатки и много других, о которых я умалчиваю, могли бы быть легко устранены, еслиб у нас находился осторожный, просвещенный и искусный критик, обязанный просматривать все пиэсы, предназначенные к представлению на театрах, не только столичных, но и провинциальных, так что без одобрения, подписи и печати этого критика местные власти не могли бы, ни в каком случае, разрешать постановки пиесы на сцену. Тогда актеры, разыгрывая только те пиэсы, которые одобрены добросовестной критикой, были бы избавлены от всех неприятностей, угрожающих им теперь. Авторы же, принужденные, в свою очередь, подвергать свои произведения предварительно суду строгой критики, старательнее и с большим умом обделывали бы их; у нас появились бы прекрасные драмы, и мы счастливо достигли бы той цели, в которой стремимся. Публика оставалась бы довольна, авторы успели бы прославиться, актеры обогатиться, надзор над ними был бы снят, наказания уничтожены.

Если-бы кроме того другому лицу, или хоть тому же самому, поручили просматривать рыцарския сочинения, тогда у нас, без сомнения, появились бы книги, полные всех тех достоинств, о которых вы говорили. Оне обогатили бы наш язык драгоценными сокровищами красноречия, и помрачили бы старые книги сиянием новых, которые издавались бы для развлечения не только вечно праздных, но и самых занятых людей; потому что лук не может оставаться вечно натянутым, и слабость человеческая ищет отдыха в позволительных развлечениях.

Разговор каноника и священника прерван был появлением цирюльника. "Вот где бы нам хорошо было остановиться", сказал он, "и отдохнуть тем временем, как волы попасутся на свежем, роскошном лугу".

- Мне тоже кажется, ответил священник.

Каноник согласился с мнением лиценцианта, и восхищенный прелестным видом разстилавшейся пред взорами его долины, решился остановиться здесь вместе с своими новыми знакомыми. Желая полюбоваться картиной местности, разъузнать по подробнее о подвигах Дон-Кихота, и поговорить еще с священником, расположившем в свою пользу каноника, последний приказал нескольким слугам отправиться в находившийся недалеко заезжий дом и привезти оттуда обед для всего общества. Но один из слуг ответил ему, что нагруженный до верху всякими припасами мул каноника должен быть уже в заезжем доме, поэтому им решительно нечего брать так, кроме овса. "В таком случае", ответил каноник, "отведите туда наших лошадей, а сюда приведите мула".

"господин мой, чтобы облегчить свою совесть, я должен сказать вам кое-что на счет вашего очарования. Во-первых, доложу я вам, что эти два господина в масках, которые сопровождают вас, это наши земляки, священник и цирюльник, и я так думаю, что они должно быть из зависти, - завидно им стало, что вы превосходите их вашими подвигами, - сговорились увезти вас в клетке. Если это правда, так значит, вы вовсе не очарованы, а просто одурачены, как дурак. И я вас попрошу, потрудитесь, ваша милость, ответить мне на мой вопрос; если вы ответите так, как я думаю, тогда вы раскусите весь этот обман и ясно увидите, что вы не очарованный, а просто полуумный.

- Спрашивай, что тебе нужно, сказал Дон-Кихот; я готов ответить тебе на все. А на это ты не обращай внимания, что окружающия нас привидения кажутся тебе земляками моими священником и цирюльником, очень может быть, что это так кажется тебе; только ты ни за что не верь этому, это вовсе не они. Очарователям очень легко принимать те образы, под которыми им нужно показаться нам. Теперь, например, они приняли образы моих друзей, желая заставить тебя думать то именно, что ты думаешь, и втолкнуть в такой лабиринт сомнений и недоумений, из которого не в состоянии вывести никакая тезеева нить. Да и меня они хотели ввести в сомнение и не позволить мне угадать, откуда обрушился на меня этот удар. Потому что, если с одной стороны мне будут говорить, будто меня сопровождают друзья мои священник и цирюльник, а с другой, видя себя в клетке, и зная, что никакая человеческая сила, если только она не сверхъестественная, не в состоянии была бы замкнуть меня в клетку, - что, по твоему, должен я думать или сказать? разве только, что меня очаровали совершенно иначе, чем очаровывали прежних странствующих рыцарей; по крайней мере, сколько я могу судить по тем рыцарским историям, которые я прочел. Успокойся же, мой друг, и перестань верить, будто нас окружают мои друзья; они такие же друзья мои, как я туров. Теперь говори, что тебе нужно: я готов отвечать тебе хоть до завтра,

- Мать наша, Богородице! воскликнул Санчо; неужели ваша милость до такой степени обезумели, что совершенно не Можете понимать, когда вам говорят настоящую правду, когда вам толкуют, что в эту клетку вас усадило не очарование, а злоба. Но я вам сейчас докажу, как нельзя лучше, что вы не очарованы. Позвольте мне взглянуть... да поможет вам Бог скорей освободиться от этой каторги, и очутиться в объятиях госпожи Дульцинеи в ту минуту, когда вы меньше всего будете этого ожидать.

- Окончи твои пожелания, сказал Дон-Кихот, и спрашивай, что тебе нужно; я сказал уже, что отвечу тебе на все с величайшей точностию.

- Я говорю только, ответил Санчо, что и вполне надеюсь на правдивость и откровенность моего господина; и так как это подходит очень кстати к нашему делу, то я осмелился бы спросить у вашей милости, со всем должным к вашей милости уважением: скажите на милость, ваша милость, хотите ли вы пить, есть, спать и делать все то, чего в вашем положении не хочет никто.

- Да, да, да! воскликнул Дон-Кихот, очень даже хочу.